Часть 2
14 сентября 2016 г. в 02:05
Ноябрь катился к концу, и дыхание нетерпеливой зимы выбеливало небо до прозрачной звонкой хрустальности. Со дня на день на голую землю должен был упасть первый снег, скрасивший бы колючий холод, и дальше последуют три месяца беспощадной зимней стужи, когда по лесам тоскливо воют от голода отощавшие волки, и им вторит ветер, несущий ледяную крошку, больно впивающуюся в лицо.
Но пока была только жидкая грязь, едва прихваченная ломким ледком, который громко хрустел, ломаясь под подошвами перепачканных сапог. Вторя мерзкой погоде, ныла левая рука, словно мышцы её перекручивало меж собой и спутывало в узлы. Она постоянно ныла, но сейчас — особенно гадко, омрачая и без того серый денёк.
Лави остановился и одёрнул воротник своего дорожного пальто. Полы его были безнадёжно замызганы грязью, которая совсем не хотела счищаться никакими средствами. Видимо, прямая дорога одёжке на помойку. А ведь предстояло ещё полдня идти по лесу, и Книгочею страшно было даже представить, в каком виде он вернётся назад.
Лес и не думал кончаться или хотя бы редеть. Казалось, он наоборот сгущался, а тропинка по ошибке ведёт Книгочея в самую чащу. Хотя Лави даже не мог толком удивиться, зная, к кому идёт.
Канда всегда был нелюдимым и не любил шумных сборищ, поэтому совсем не удивительно то, что после роспуска экзорцистов он перебрался жить в лес. И перебрался не один.
Лави выдохнул облачко пара и снова двинулся вперёд, по узкой тропе, пересечённой кое-где узловатыми корнями высоких тёмных дубов, царапающих голыми острыми ветками белёсое уже по-зимнему небо.
Да, Канда ушёл не один. Для Историка не было секретом то, что мечник после упразднения попросту не знал, куда деть себя. И неизвестно, до чего бы он додумался, но произошло если не чудо, то как минимум нечто невероятное.
Первое время они путешествовали втроём — Лави, Аллен и Юу. Но однажды, проходя через очередной мелкий городок, наткнулись на обширное пожарище. Канда тогда остановился и долго смотрел на обломки обгоревших перекрытий, среди которых одиноко возвышалась закопчённая кирпичная печь. Лави хотел окликнуть друга, но тот вдруг вскинул ладонь, вынуждая молчать. Книгочей замолк, лишь взглядом встретился с Алленом и указал одними глазами на Канду, который напряжённо вслушивался в обступившую их тишину.
Он не сказал им ни слова, но сорвался вдруг с места в сторону той самой печи. Лави и Аллен кинулись следом.
Канда принялся разгребать нагромождение обгоревших досок и балок, поднимая в воздух тучи чёрной сажи, которая оседала на землю, на плечи и волосы бывших экзорцистов, марая пряди и лица. А потом напарники услышали то же самое, что и Юу парой минут раньше.
Там, под завалом, кто-то плакал. Не звал, не кричал, только как-то по-звериному жалобно поскуливал и всхлипывал. Это оказалась девочка лет четырёх, которая чудом выжила, не получив даже ожога. На незнакомцев, обступивших её, она уставилась испуганными воспалёнными глазами, лихорадочно горящими на грязном лице. Даже зашипела на них сначала, но потом Канда замотал её в свой плащ, и девчушка затихла.
Лави мог бы сказать, что этот ребёнок Канду в каком-то смысле спас. Это стало понятно ещё тогда, когда кто-то из местных жителей городка приблизился к бывшим экзорцистам и потребовал отдать им девочку. Якобы та — порождение Сатаны и должна сгореть в очистительном огне.
Девочка испуганно сжалась среди плотной ткани, явно ожидая, что сейчас её грубо вытряхнут на холод и отдадут на растерзание. Но не отдали. Юу отказал в настолько грубой форме, что местный не сразу пришёл в себя и полчаса лежал на стылой земле со сломанной челюстью.
Она на него совсем не была похожа, но это не мешало девчушке со счастливым визгом виснуть у Канды на шее и называть его отцом. Ребёнок верил ему всей своей детской душой, потому что прекрасно осознавал: этот не бросит и не предаст и любому, кто покусится на её жизнь, порвёт горло.
Тогда-то Юу и выпал из их компании, забрал приёмную дочь и скрылся. Чем он занимался последние полтора года, было тёмной тайной, но Лави намеревался это узнать. Поэтому и собрался с визитом к боевому товарищу.
И сейчас тихонько и матом клял Канду за то, что тот забрался в такие дебри. Хотя тропа была хорошо различима, будто ею часто пользовались. Судя по тому, что сказал Лави сухонький старик из последней встреченной на пути деревни, к Канде частенько наведывались. Как ни странно — за лекарствами и услугами медика. Лави был удивлён и даже попросил описать этого их местного знахаря, после чего удивился ещё сильнее и впал в глубокий культурный шок, потому что описание подходило — высокий молодой мужчина с необычным разрезом глаз и длинными синеватыми волосами, у которого есть дочь, на него не сильно похожая.
Книгочею оставалось поражаться и втайне осознавать, что он идёт не к тому человеку. Но он шёл, хотя бы только для того, чтобы убедиться воочию.
Канда — если это и впрямь он — визиту «глупого Кроля» не сильно обрадуется и скорее всего попытается выгнать. Возможно, даже кинет в рыжего первым, что окажется под рукой. И хорошо, если это окажется не топор. Но Лави возможность неудачи совершенно не отпугивала, скорее даже наоборот — несла вперёд, словно он был тайным мазохистом и полученные страдания доставляли ему кайф.
Тропа петляла ошпаренной змеёй среди голых зарослей орешника. Густой подлесок похрустывал и потрескивал, а где-то над головой шумно взмахивал крыльями крупный ворон, тяжело перелетающий с ветви на ветвь.
Лави поглядел на скорбную птицу, которая нагло каркнула на него и полетела дальше.
Его предупреждали, что на ночь лучше не задерживаться в этих лесах. Есть риск на утро оказаться съеденным волчьими стаями, которые к зиме в край зверели. Книгочей понимал, что в крайнем случае сумеет отбиться, но тем не менее желания встречаться с представителями местной фауны у него не возникало. Поэтому на всякий случай парень прибавил шагу, подгоняемый какой-то неясной тревогой, которая подняла голову из-за настойчивого карканья. И хотя ворон, ругаясь на своём вороньем языке, улетел, тревога успокаиваться никак не желала.
Лес вокруг казался каким-то прозрачно-серым и это создавало ощущение некой обнажённости. Леса и рощи становятся весьма неуютными с приходом поздней осени. Всё становится неуютным и холодным в это время, за что Лави и не любил конец ноября. Лично ему по душе было лето, полное пряных запахов и солнечного света. Тогда и люди приветливей, и природа краше, и даже жить хочется больше.
Лави хмыкнул, поворошил прикорнувший оптимизм и с новыми силами припустил по тропе. Оптимизм сонным взглядом окинул окружающее и снова отправился на боковую, оставив рыжего прохвоста-хозяина с носом. Историк хмыкнул ещё раз, глянув на хмурое небо, где бледно-жёлтым пятном угадывалось солнце, уже клонящееся к горизонту. И хотя время только подошло к четырём часам пополудни, казалось, что день скоро вовсе закатится в дым, уступив права холодной осенней ночи с её пугающей мёртвой тишиной. Светлые часы утекали, как песок сквозь пальцы. Дни всё больше укорачивались и росли часы тёмные, в которых так пронзительно светила хрустальная луна. Настоящее волчье раздолье.
Лави как наяву представил себе такую вот ночь, когда серые звери один за другим мелькают средь деревьев, загоняя добычу и оглашая заснувший лес протяжным затихающим воем.
Историк вздрогнул, потому что вой почудился ему в действительности. Лави обернулся, пытаясь углядеть — не мелькнёт ли меж стволов серый бок. Но нет, бока и спины не мелькали, а вот за стеной высоких грабов провыли снова, и у Историка похолодело в животе.
Волчий вой — это не завывания шавок под забором. Собаки хрипят, срываются на высоких нотах, безбожно фальшивят и после разражаются низким режущим лаем. Но волчья песня — это дело другое. Она высокая и чистая, ровная, пронзительная. И от того, наверное, пугает до холодеющих рук и колик под рёбрами. Она оканчивается гулкой тишиной, не оставляя даже эха. Волки поют в одну партию и песню эту ничто не смеет портить.
Там, за грабами, выли именно волки, причём волки голодные. А судя по тому, что вой приблизился, они уже кого-то учуяли. Лави мог бы понадеяться, что стая напала на след косули, но проверять не хотелось, и Книгочей рванул с места, как спринтер, борющийся за первое место.
Лави бежал, пытаясь беречь дыхание и прекрасно понимая, что долго он так не продержится. Ему на своих двух от зверья не уйти, а зверьё уж больно шустрое. Парень бросил взгляд через плечо и на глаза ему попались два довольно крупных волка, которые настигали его длинными прыжками.
Вид оскаленных пастей, где влажно поблёскивали острые желтоватые зубы, вдохновил Историка на ускорение, и дорога пошла не то, чтобы веселее, но быстрее точно. Между тем приходилось уворачиваться от нависших веток, которые так и норовили оцарапать лицо да влепить хлёсткую пощёчину.
Он перемахнул через поваленную поперёк тропинки корягу и через пару десятков метров вылетел на поляну. Позади раздался жалобный скулёж, и Лави, резко затормозив, оглянулся.
Волки, припадая на передние лапы и елозя брюхом по грязи, словно стояли у невидимой черты, которую не смели пересечь. Потом и вовсе принялись ходить из стороны в сторону, поглядывая на сбежавшую из-под самого носа наглую дичь. Но приблизиться всё также не смели, будто натыкаясь на стену, сквозь которую Лави с лёгкостью прошёл.
Книгочею оставалось только поражаться необычному поведению и строить догадки. Никак забрёл на территорию хищника ещё более страшного. После этой мысли под ложечкой неприятно засосало. Называется, решил проведать старого товарища, а вляпался невесть во что.
Лави вздохнул и осмотрелся. Помирать, так хоть на хорошо осмотренной территории.
Занесло его на поляну — достаточно широкую и светлую, ограниченную с одной стороны густым ельником, а с другой — высокими зарослями дикой малины. Между двух раскидистых елей стоял дом, который Лави заметил не сразу. Стало быть, добрался туда, куда и шёл. Интересно только, на месте ли хозяин.
Слух различил какой-то деревянный стук - так стучит топор, раскалывая поленья. Но не успел Лави толком вслушаться, как всё затихло, словно о его вторжении уже стало известно.
Историк готов был увидеть кого угодно, хоть Тысячелетнего Графа (мир его пеплу) в переднике, но увидел именно того, кого и искал, что ввергло парня в пучины смятения.
Канда, кажется, постарел за эти полтора года. Хотя это не совсем то слово, чтобы описать произошедшие с ним изменения. Просто бывший экзорцист как-то сильно повзрослел, уголки глаз украсились мелкими, почти незаметными, морщинками и взгляд стал ещё тяжелее и пристальнее.
Лави удивлённо моргнул, потом осмотрел товарища с головы до ног, отмечая и прочие изменения, коих было не очень-то много. Всё это — появление и досмотр — заняли, наверное, доли секунды. И через мгновение в рыжую голову полетел тяжёлый колун для дров.
«Всё-таки топор», — как-то вскользь подумалось Книгочею, когда орудие древоруба со свистом летело ему навстречу.
Лави увернулся каким-то чудом, и топор просвистел мимо. Позади раздался звериный визг — волку, пытавшемуся незаметно подобраться к ускользнувшей жертве, прорубило голову. Лезвие вошло прямо в середину лба, раздробив твёрдую черепную кость.
— Ну и какого чёрта ты тут забыл, Кроль? — неприветливо осведомился Канда, приближаясь к убитому хищнику и легко вырывая топор из пробитого черепа.
— Эй, Юу, ну зачем сразу так? — в привычной наглой манере протянул Историк. Канда в ответ вздохнул и подбросил колун в руке, наградив парня весьма красноречивым взглядом. Лави выставил вперёд руки. — Понял, понял. Да вот решил проведать, но не ожидал встретить тут действительно тебя.
— Проведал? Вали, — процедил Юу, подхватывая мёртвую волчью тушу за загривок. — Сволочи, никакого покоя от них.
— Ась? — не понял Лави, кого же такими ласковыми выражениями поминает бывший экзорцист. Канда отмахнулся.
— Это я не про тебя, а вот про них, — пояснил он, оттаскивая падаль под сень деревьев, где тревожно поскуливали затаившиеся волки. — Совсем взъелись перед зимой.
Канда оглянулся на вставшего посередь поляны Книжника.
— Какого беса ты в такое время припёрся?
— А что не так со временем? — продолжал не догонять рыжий.
— То, что теперь побоюсь тебя выгонять. Сожрут и костей не оставят.
Лес огласился воем — долгим и тоскливым настолько, что Лави стало как-то не по себе. А волки словно зарыдали над павшим собратом и вой вдруг сделался злым — звери загорелись жаждой мщения. Но на поляну никто не сунулся и стая, рыча и поскуливая, удалилась в чащу.
Канда в их сторону даже не глядел, сосредоточившись на Историке. Потом вздохнул и устало потёр переносицу.
— Ладно, останешься пока, а то из леса живым не выйдешь. Надо же было тебе на полнолуние притащиться.
Лави незаметно выдохнул, подмечая, что скверный нрав мечника тоже претерпел некоторые изменения. Не сильные, но Канда стал куда спокойнее и это уже был небывалый успех. Кажется, общество подопечной благоприятно подействовало на ранее вспыльчивого экзорциста.
— Юна! — громко позвал Канда. На зов немедля показалась заметно подросшая девчушка, тащащая из-за дома охапку дров. — Проводи гостя в дом.
Ребёнок кивнул, оставил свою ношу у крыльца и приблизился к Лави.
— Стол готовить? — непривычно ломким голосом спросила Юна, внимательно осмотрев парня с головы до пят.
— Не надо. То, чем он болеет, не лечится.
Девочка со всей серьёзностью, странно смотрящейся на детском личике, кивнула и поманила Лави за собой. Когда приблизились к крыльцу, она наклонилась и подобрала оставленные дрова.
— Давай я помогу, — предложил Лави, но девочка только отрицательно потрясла головой.
— Я сама. Только дверь откройте. На себя.
Лави потянул за ручку и посторонился, пропуская Юну вперёд.
Внутри было тепло, и у Историка даже закружилась голова. С грохотом Юна свалила поленья у дровницы, потом повернулась к Лави.
— Одежду можно повесить вон на тот гвоздь, а сапоги оставьте у порога, мы полы недавно мыли.
Лави послушно снял пальто и сапоги, про себя представив Канду, по-пластунски перемещающегося по дому, и посмеиваясь от нарисовавшейся картины. Девочка, убедившись, что наведённой чистоте ничто не грозит, повела Историка на кухню.
— Вы издалека, да? — спросила Юна, усевшись напротив и положив подбородок на сложенные на столе руки.
— Ага, — подтвердил он, оглядываясь вокруг. Под потолком были развешены пучки трав, какие-то холщовые мешочки, на широких подоконниках громоздились разномастные коробочки и непрозрачные склянки. Видимо, никакой ошибки не было и Канда действительно подался в ведовство. — А часто вам с отцом раненых приносят?
Юна мотнула головой.
— Не очень. Весной только приходят два-три раза за неделю. То к медведю сунутся, то с дерева неудачно упадут. Папа зовёт их дурнями, но всё равно лечит.
— Давно вы тут живёте?
На этот раз она с ответом затруднилась, и тонкие бровки сошлись на переносице.
— Две весны. Зимой мы в город перебираемся. Вот эту луну переждём и отправимся.
— Переждёте луну? — переспросил Лави.
— Полнолуние, — разъяснил вошедший незаметно Канда. — Как луна начнёт убывать, так и пойдём. И хорошо бы успеть до того, как снег выпадет.
Историк понимал, что если сейчас откроет рот, то замолчит нескоро, потому что вопросов было много. Поэтому старательно сжимал губы, наблюдая за бывшим экзорцистом.
— И чем зимой промышляешь? — всё-таки не удержался и спросил Лави.
— В аптеке работаю, помощником, — усмехнувшись, ответил ему Канда, перебирая коробочки на подоконнике. — Чёрт, куда же…
— На другом подоконнике, с краю, — подсказала Юна, тоже занятая делом — с серьёзным и сосредоточенным видом девочка разливала по глубоким чашкам содержимое чайника.
Канда переместился к другому окну и продолжил поиски чего-то неведомого уже там. К слову, окна в доме были довольно-таки большими. Вспоминая жилые комнаты Ордена, больше походящие на подземные камеры, вечно тонущие в полутьме, невольно хотелось съёжиться. Зато здесь недостатка в дневном свете не было.
— Подожди, серьёзно? — не поверил Книгочей. — Ты и в аптеке?
— А что тебя смущает, Кролик?
Юу повернул голову в сторону старого боевого товарища, и рассеянный свет странно отразился в его глазах — Лави померещилось, что они блеснули серебристой зеленью, будто принадлежали не человеку вовсе, а настоящему волку. Но Книгочей моргнул и оказалось, что и впрямь лишь померещилось.
— Хотя бы то, что раньше никогда ты ничем подобным не занимался и даже не интересовался.
— «Раньше» было раньше. И не надо мне об этом напоминать, — слишком жёстко оборвал его слова Канда, потом отвернулся снова, бесцельно крутя в руках очередную сероватую коробочку без опознавательных знаков. — Я знаю, каким был в Ордене, и в напоминаниях не нуждаюсь. Но Ордена больше нет. И меня прежнего тоже.
Лави кивнул, хотя и знал, что это бесполезное действие. Его ведь всё равно не видят.
— А ты, как и раньше, по дорогам шатаешься?
— Ну, это да. Но не шатаюсь, а занимаюсь полезным делом. Наблюдаю и записываю историю, чтоб ты знал.
— А учитывая, что старика с тобой больше нет, историю ты записываешь сплошь… хм… — Юу замолчал, подбирая цензурное слово для описания того, что записывает этот горе-Книгочей.
— Блядливую? — подсказала Юна.
— Дочь, — веско уронил бывший экзорцист, не оборачиваясь.
— Поняла. Другое слово, — согласилась Юна, уткнувшись носом в свою чашку. Лави с усмешкой посмотрел на девочку, забавляясь её смышлёности. Не по годам разумный ребёнок, знает, что говорит.
Содержимое кружки показалось Лави весьма странным на вкус — не сладкое, не кислое, но с очень ярким букетом вкусовых оттенков. Явно что-то травяное или ягодное. Вот только что там за добавки, Книгочей не мог распознать — слишком быстро и легко один оттенок перетекал в другой.
— Мммм… Что это такое? — поинтересовался парень, с интересом и лёгким шумом в голове вглядываясь в свою чашку.
— Отвар из волчьих ягод, — спокойно выдала Юна и сделала несколько глотков. — Пап, садись, остынет — станет противным, а ты опять будешь плеваться от него.
Канда сел напротив остолбеневшего Лави и тоже взялся за кружку, весьма опасное содержимое которой его, кажется, не смущало вовсе.
Лави как-то нервно хихикнул.
— А мы тут все не потравимся случайно?
— Нет, — Юу залпом осушил чашку и глянул в побелевшее лицо бывшего экзорциста. — Нам ничего не будет, а ты просто уснёшь.
Лави хотел возразить, заявить, что спать не хочет, а волчьи ягоды ядовиты, и варить из них чай похоже на закос под самоубийство, но сказать ничего не успел. В висках затрещало и зашумело, словно в рыжей голове находился радиоприёмник, который не улавливал ни одной волны, только сплошные помехи. Единственный зрячий глаз Историка подвёл — мир расплылся, стал непонятной и невнятной мазнёй, как будто вышел из-под кисти художника-неудачника, все краски размазавшего по холсту. А потом, кажется, был не очень-то мягкий деревянный пол, о который Лави стукнулся лбом.
Книгочей проснулся ближе к рассвету, когда за окном едва-едва светлело холодное небо. Во рту стоял неприятный кислый привкус, а желудок сводило голодной судорогой.
Лави сел на узкой койке, придерживая руками гудящую голову. Это лесная сырость, что ли, кое-кому в синявую башку ударила? Раньше если Канда хотел кого-то убить, то выбирал методы попроще — сначала в рожу с локтя, а потом Мугеном от плеча до задницы. Зато всё было понятно, без вывертов, которые куда больше присущи самому Историку.
Лави прекрасно знал, что не святой, и на святость никогда не претендовал. Канда, впрочем, тоже, но он был честен, что отличало его от Книгочея. При этом здравый смысл подсказывал бывшему экзорцисту, что если его и впрямь хотели бы убить, то свою голову он сейчас обнаружил бы отдельно от туловища.
Но сотворять из Лави дикую расчленёнку никто не стал, его даже великодушно напоили водой, когда он выполз на кухню.
Канда, судя по виду, вообще не ложился, но и уставшим не выглядел.
Историк вперился в бывшего товарища осуждающим взглядом.
— Не смотри на меня так, — хмыкнул Юу, не отрываясь от своего занятия — переписывания текста в толстую книгу с чистыми страницами. — Ничего бы с тобой не случилось.
Лави нервно и хрипло хохотнул.
— О да, это было бы как минимум странно. Хотя я и впрямь подумал, что ты решил отправить меня к праотцам.
— Я бы не стал так изощряться, если бы хотел твоей смерти. Банально своротить тебе шею сил хватит.
— Тогда зачем усыпил? И сами вы почему не вырубились?
Канда не отвечал, старательно и разборчиво выводя чернилами слово за словом.
— Мы с Юной уже привыкли. Волья на всех так действует. Но если бы ты не уснул, то разговор наш стал бы менее приятным. А ты выпал с трёх глотков. Значит, ещё человек.
Мечник замолчал, только скрипело по бумаге перо, да трещали дрова в огне, тепло которого пропитывало собой весь дом. Лави тоже не спешил что-либо произносить вслух. У него были мысли, и он их думал — усердно и вдумчиво, понимая, что что-то не понравилось ему во фразе бывшего товарища по оружию, что-то насторожило, что-то было не так, неправильно. Что-то с самим Кандой было не так, и это неуловимое больно царапало.
— Зачем ты пришёл, Лави? — вдруг спросил Юу, подняв на него глаза, которые — как снова показалось Историку — сверкнули зеленоватым.
Книгочей удивлённо моргнул.
По имени. Канда впервые на его памяти назвал его по имени.
— Не удивляйся. Сейчас меньше всего я хочу грызни и пустых препирательств. Просто скажи, с чем пришёл. Ты проделал долгий путь, чтобы добраться до нас. От тебя пахнет жарой, песком и старыми книгами. Ты был далеко на востоке, но вдруг прямым курсом направился к нам, на злой неприветливый север. И я не поверю, что это лишь для того, чтобы нанести дружеский визит. Что тебе нужно от нас?
Далеко на востоке — это выражение очень точно описывает то, где провёл Лави последние полгода. Святая земля — Акра, Дамаск, Иерусалим — места паломничества тысяч христиан были интересны и им, Историкам, хотя бы своими архивами, которые хранили немало сведений, считавшихся утерянными в пыли времён.
И снова не нравились Лави его слова, но Книгочей понимал, что терпение Канды не вечное и что другого шанса поговорить нормально не представится. Поэтому бывший экзорцист затолкал подальше роившиеся вопросы.
Канда ждал, пропуская прядь волос сквозь тонкие пальцы с сероватыми ногтями. Взгляд у бывшего экзорциста был выжидающий, внимательный. А ещё что-то не нравилось Лави в его глазах, но он опять не мог понять, что же именно. Всё те же глаза — раскосые, тёмно-серые, с тёмной обводкой по краю век. Будто эти самые веки изнутри чёрные.
Лави тряхнул головой и моргнул. Кажется, дурман волчьей ягоды ещё не выветрился из черепной коробки. Во всяком случае, раз уж ему задали прямой вопрос, то и нет смысла увиливать. Но начал Историк весьма осторожно:
— Ты не думал о том, чтобы вернуться на службу, в лоно матери-Церкви?
Канда едва не посадил чернильное пятно на ряды ровных строк, но вовремя одёрнул руку в сторону, и чернила только заляпали столешницу.
— Нет.
— Юу, ведь там ты нужней. Мы… Ты был героем святой войны. А чем ты занимаешься сейчас?
Канда медленно выдохнул, отодвинул книгу в сторону.
— Сейчас я пытаюсь жить, — медленно проговорил он, чеканя слова. — Всё верно, мы — экзорцисты — были теми, кто выдрал победу когтями и зубами. Мы обеспечили выживание ещё нескольких поколений, и нам за это были благодарны. Но вот война прошла, миновала зачистка — и мы стали ненужными. Ты, я, Уолкер — те, кому повезло выкарабкаться, но этой грязью мы перепачканы по самое не хочу. Вот что я тебе скажу: мне тяжело было прижиться вдали от войны, и какая-то часть меня всё ещё хочет назад. Но сам я хочу избавиться от того, что было. Мараться об игры Церкви я не буду. И уж тем более не позволю марать этим Юну. Если ты пришёл для того, чтобы вернуть меня назад, как ты выразился «в лоно матери-Церкви», то тебе лучше уйти. Лесом. В это самое лоно.
Кажется, терпение мечника кончилось именно в этот момент, и Лави повезло, что это произошло не парой минут раньше, иначе быть бы рукоприкладству и смертоубийству. Но нет, без этого обошлось. Канда просто вышел вон, звучно хлопнув дверью об косяк.
Лави остался созерцать столешницу.
Он уже давно пожалел, что согласился отыскать Канду по просьбе некой личности из Центрального Управления. Впрочем, результата Историк не обещал.
Меньше всего Лави ждал подобного. Он был готов даже к драке с применением оружия, но вот такое откровение его поразило. Но всё верно. Там, в Центральном Управлении никто никогда не заботился о количестве жертв, они стремились защитить свою религию. И шли на всё — начиная насильственным удержанием одарённых, как в случае с Линали, и заканчивая созданием Вторых и Третьих Экзорцистов, апостолов Божьих из пробирки.
Лави вновь стало тошно.
Именно на его руках кровью захлёбывался Тимоти — совсем ещё ребёнок, которому страшным взрывом оторвало нижнюю часть тела; на его глазах умирала Линали, на бледном лице которой застыла мёртвая улыбка; это он видел, как Миранда — милая неловкая Миранда — из последних сил держит запись времени, уже прекрасно зная, что сама она мертва и как только перестанут работать её часы, то тело вновь страшно и больно изломается, и жизнь его покинет. И многие другие полегли — Мари, генерал Тидолл, Кроури. Старик учил его, твердил, вбивал оплеухами жестокую истину — Историк лишь наблюдает. Чувства и эмоции, боль и сожаления — всё это для людей, но не для них, которые призваны запечатлеть события и факты, сухие сведенья на страницах книг, чтобы те послужили миру потом, пусть даже через сотни лет. Но, кажется, Лави всё ещё плохой Историк, несмотря на то, что старый Книгочей пытался научить его.
«Зря, старик. Всё зря», — подумал парень, уронив голову. — «Всё, что ты говорил — зря. Всё, чему учил — впустую. Почему, старик, ты никогда не говорил мне, что все Историки — неживы?»
Все они — камень внутри. Или хотя бы пытаются быть такими сначала, а потом черствеют, мертвеют и уже едва ли могут зваться людьми. Писари, книжники, историки — служители бесстрастной и безжалостной истории.
Рассвет за окном восходил из тумана и пламенел тысячами красок. Солнце — бледное и бессильное — медленно катилось вверх, стремясь изгнать густые мрачные тени. Лес тонул в пляске светотени, и чёрные ветви впивались в небо ещё острее, будто погребённый заживо пытается процарапать когтями крышку своего гроба.
Лави просидел на месте около получаса, и за это время рассвело окончательно. Полумрак дома рассекли золотистые прямоугольники падавшего из окон света. Потом в бок Книгочею кто-то потыкал пальцем, и Лави обернулся.
— Сходите умойтесь, а то вода скоро остынет. Вон там, — Юна указала на приоткрытую малозаметную дверь, которая вела в небольшую комнатку.
От таза с водой валил пар. Лави сунул руку в воду и чуть не ошпарился. Содержимое оказалось настоящим кипятком, что натолкнуло бывшего экзорциста на мысль о том, что девочка была свидетелем их с Кандой разговора и это — её маленькая по-детски глуповатая месть. К счастью в небольшой умывальне обнаружилось ведро с холодной водой и ковш.
Лави вышел обратно с невозмутимым лицом. Юна, впрочем, не показала огорчения по поводу неудавшейся пакости. Следующим пунктом был завтрак, в ходе которого рыжий Историк внимательно осматривал всё, что ему по доброте душевной было предложено, опасаясь очередного подвоха вроде отвара из волчьих ягод. Как там Юу его назвал? Волья? Ну пусть будет волья и плевать на странное название, которое как-то сильно созвучно со словом «волчья».
Нет, Канда определённо слегка тронулся умом в лесу. Лави, конечно же, был только «за» насчёт мирных начинаний, но тут всё попахивало именно сумасшествием.
Историк перекручивал в голове его слова, пытаясь понять, что же в них его так смутило. Между тем прошёл уже целый час, а чудо-юдо азиатской сборки появляться не торопилось.
Канда сильно изменился. И Лави не сомневался, что тот — прежний Юу — сначала непременно бы поупирался, а потом всё же вернулся с осознанием того, что в мирной жизни места ему нет. Но тут это самое место появилось, и Канда не хотел его терять. А ещё, наверное, его держала девочка. Держала крепче, чем цепи и замки, чем двери и стены. Потому что дверь можно выломать, стену пробить, замок взломать и цепь порвать, а как сломать детскую веру?
После такого непременно в душе будешь считать себя распоследней мразью. Даже Канда со всей своей холодностью и стойкостью не был на такое способен. Хотя если возникнет необходимость, то кто знает.
Но необходимости не было. Да и скорее всего мечник и впрямь любит свою приёмную дочь, которая практически стала его всем, а Лави совсем не хотелось быть тем, кто заново разрушит жизнь своего товарища. Во-первых, это подло и низко. Во-вторых, Юу отомстит — жестоко и беспощадно. И позавидует мёртвым тот, кто стал объектом его мести. Лави это прекрасно понимал. Именно поэтому ничего не обещал, отправляясь на поиски. Да и вернувшись — он это точно знал — скажет, что поиски не увенчались успехом. А пока ему было просто любопытно.
«От тебя пахнет жарой, песком и старыми книгами». Что имел он в виду, когда это говорил? Что значит «пахнет»? И впрямь, видимо, лесной воздух что-то закоротил в извилинах у бывшего экзорциста, и, хотя Лави приходит к этой мысли уже не единожды, она не теряет своей правдоподобности.
Рыжий Историк ощутил на себе внимательный пристальный взгляд и поднял голову. Юна смотрела на него испытующе, чуть сощурив зеленоватые глаза. Именно зеленоватые — настоящий их цвет был трудноразличим. Что-то тёмное, отливающее зеленью. И тут уже точно не мерещилось, Лави видел это чётко и ясно, а девочка сидела ровно и беззастенчиво пялилась на гостя, изредка моргая.
Юна в чём-то была схожа с приёмным отцом, самую малость. То ли виной похожая масть: тёмные волосы да бледная кожа, то ли взгляд, то ли что-то ещё — неуловимое, почти невесомое.
Лави мог точно сказать, что она была необычным ребёнком. Слишком умным, слишком серьёзным, слишком хмурым для своих детских лет. Кроме того, слишком непохоже было, что девочке всего шесть, выглядела она куда старше. Да и голос её — непривычно ломкий, непохожий на тонкие детские голоса — как-то наводил на определённые мысли. Разве бывают такими человеческие дети?
Книгочей не верил в ведьм, вампиров, оборотней и прочую нечисть. Не верил, потому что не встречал никого из них. Вот произойди перед его глазами… то есть глазом нечто необычное, то он поверит без сопротивления. Но пока не происходило и Лави со здоровой долей скепсиса смотрел на подобные вещи. А Юна казалась ему не человеческим созданием. И вроде и причин нет особых, но что-то подспудное твердило бывшему экзорцисту об этом.
Канда появился лишь через полчаса, когда Юна припрягла гостя к полезному делу — разбору какой-то пахучей сухой травы с длинными стеблями по пучкам, которые прятала в свёртки из вощёной бумаги. Пальцы левой руки у Лави гнулись плохо и по самой конечности расползался отёк, поэтому пучки вязались медленно и без особой ловкости.
Мечник с долей мрачности оглядел занятый стол, по которому была разбросана трава, бумага и толстые крепкие нитки.
— Ты где пропадал, Юу? — с привычной почти искренней беззаботностью поинтересовался Лави и напоролся вдруг на убийственный просто взгляд Юны.
— Канда, — глухо произнесла девочка, вперившись в лицо Книгочея взглядом. — Не надо называть отца по имени. Он этого не любит.
— Как она о тебе заботится, даже зависть берёт, — усмехнулся Лави. Канда потрепал дочь по коротким волосам и с ответной ухмылкой глянул на Книгочея.
— Завидуй молча, Кроль.
Лави захотелось совсем по-глупому показать язык, но вместо этого он полностью сосредоточился на вязании пучка. Кто бы мог подумать, что это такое увлекательное и умиротворяющее занятие.
— А ты всё равно надолго пропал, — фыркнул Историк.
— В лесу был.
— Там же волки, — напомнил Лави, посмотрев на Канду. Тот в ответ дёрнул уголком рта, обронив:
— Я страшнее.
— Вот уж не поспоришь.
Может быть, раньше у рыжего и были вопросы на тему того, чем можно заниматься в лесу дни напролёт, но теперь они улетучились вмиг.
Книгочей ощущал себя выдохшимся полутрупом. Едва вписавшись в дверь, парень рухнул поперёк койки, напрочь позабыв, что та довольно узкая и вплотную прижата к стене.
Звучно поцеловавшись со стеной, Лави выдавил несколько вялых ругательств, потёр ушибленный лоб и попытался улечься нормально.
Канда оказался настоящим монстром-эксплуататором. Для начала Лави был отправлен рубить дрова, в чём Историк не сильно преуспел. Юу наблюдал за его неумелыми попытками сначала с едва сдерживаемой улыбкой, а потом и вовсе с хохотом. Но самое страшное только начиналось.
После издевательства над несчастными поленьями Лави вооружили коромыслом и парой вёдер и отправили за ёлки, к ключу.
Ключ принял Историка, как родного. Всё потому что Лави выбрал не самую удачную позицию для того, чтобы встать и начерпать воды. Под сапогом оказался на редкость непоседливый скользкий камень, и в итоге парень сам не понял, как оказался в воде.
Ключ был неглубокий — по колено, но вода оказалась ледяной. Лави выскочил из него, как ошпаренный, и с разбегу встретился с не менее приветливой елью, которая исцарапала ему всё лицо.
Лави взматерился и проклял весь лес в целом и ёлки в частности. Ель (что естественно) никак не отреагировала и осталась стоять на прежнем месте, невозмутимо шумя хвоей. Лави пнул ствол ногой от переизбытка чувств, для выражения которых слов уже не доставало. Ель всё-таки обиделась и уронила на рыжую всклокоченную голову увесистую шишку.
Лави выругался ещё раз и вернулся к коромыслу, чьё устройство показалось ему не столь хитроумным. Деревянная дуга с крючками для вёдер по обе стороны, ну что тут сложного?
Но сложности возникли. Книгочей искренне недоумевал, как можно с этим ходить. Спину приходилось держать ровной, как струна, иначе коромысло начинало болтаться, и содержимое вёдер расплёскивалось. Наконец, проклиная создателей этого ужаса, Историк добрался до дома, честно уповая на конец мучений, но там его заслали к ключу повторно.
Канда откровенно издевался над Книгочеем, зная, как сильно тот не приспособлен к быту. Радовала Историка лишь мысль о том, что сам Канда поначалу тоже был не лучше. Но то было поначалу, а сейчас мечник научился прикладывать всю свою ловкость и изворотливость к делам домашним. Лави с некоторой завистью и долей недоумения смотрел на прямую спину бывшего экзорциста, который на одном плече нёс коромысло, а в другой руке удерживал полное до краёв ведро, умудряясь ни капли не расплескать.
На взгляд Книгочея пришло пояснение:
— Когда живёшь мирно, учишься быть… многофункциональным.
Потом было совместное забивание ставней досками и таскание вещей, коробок, склянок, бутылок и прочей дребедени в удивительно сухой подпол. К концу дня порядком уставшего Историка загнали в умывальню, где ждала лохань с тёплой водой.
Лави сунул в воду палец и тут же её отдёрнул — в лохани оказался чистый кипяток. Но, к счастью, ведро с холодной водой было на прежнем месте.
Историк, будто мешок с мясом и костями, возлежал на койке, пытаясь выдрать из-под себя одеяло. Одеяло выдираться не хотело. Лави тоскливо вздохнул и перевернулся на бок, лицом к стене. Несговорчивое одеяло поддалось, и на данный момент счастье уставшего Книгочея было почти полным.
В лесу завыли, да так пронзительно, что по позвоночнику прокатилась волна мурашек. Лави накрыл голову подушкой, чтобы отгородиться от этого звука. И вскоре уснул, игнорируя все внешние раздражители. Как открылась входная дверь, он тоже не услышал, как не услышал и лёгких шагов уходящих в ночь хозяев дома.
Ветер дул с севера и нёс запах снега и льда.
Канда принюхался, а после чихнул. До первого снегопада выбраться из леса они не успевали. Снегопад же обещал быть обильным, что заставит их повременить с переходом как минимум на день. Погода в этих краях была настолько непредсказуемой, что за неделю мог произойти и снегопад, и ливень, и поистине летняя жара, а после снова снегопад. Причём всё это на одном месте. Сказывалась близость гор, чьи вершины пастельными контурами маячили на горизонте.
Лес вокруг дремал, только сонную тишину иногда вспарывал волчий вой, обращённый к луне. Волки жаловались, ругались, молились, пели, плакались ей, зависшей в холодной высоте, посередь тёмного почти зимнего неба с россыпью мелких колючих звёзд.
Юу переступил с ноги на ногу. Под босыми ступнями была шершавая задубевшая кора толстой грабовой ветки. Ветка была удивительно тонкой и прочной, и Канда удивительным же образом удерживал равновесие на ней, выпрямившись во весь рост.
Луна лукаво выглянула из-за фаты тонких облаков, брызнув на землю зеленоватым светом. Тусклые его искры отразились в раскосых глазах, будто очерченных по краям век чёрной обводкой.
Волки замолкли на мгновение и разразились воем ещё более пронзительным, почти синхронным и настолько проникновенным, что Канде захотелось присоединиться к волчьей молитве, вскинуть морду к небу и обругать негодяйку-луну за то, что она не даёт покоя.
Вместо этого он выдохнул и глянул вниз, где среди густого подлеска прыгал волчонок-полугодка, пытающийся поймать собственный хвост. Подлесок хрустел и трещал, когда тяжёлое мохнатое тело вновь и вновь ломилось сквозь него.
Но вот волчонок остановился и тоже уставился в небо, на мерцающее в кисее облаков блюдце полной луны. А потом завыл, иногда прерываясь, потому что лёгких ещё не хватало на непрерывную долгую партию, какую исполняют взрослые волки.
Зверёныш плакался и жаловался, да так тоскливо, что под грудиной ныло долго и тянуще, как старый рубец накануне непогоды.
Очередной порыв ледяного северного ветра будто рванул завесу облаков в сторону, накрыв тёмной пеленой луну. Облака густели и чернели, наливаясь холодом, а в их чревах копился первый снег.
Тучи медленно ползли к лесу, брюхом напарывались на его острые верхушки. В воздухе расползался запах снега и пробирающего холода, который оседал на коже и пытался проникнуть внутрь.
Темнота вокруг стала почти осязаемой и глаза не сразу к ней привыкли. На несколько минут Канда ощутил себя полностью дезориентированным, но вскоре удалось снова различить ломаные линии голых ветвей и прямые стволы, хотя между собой они различались только оттенками чёрного.
Честно говоря, раньше Юу ни за что не поверил бы, что у чёрного есть оттенки.
Волчонок внизу испуганно притих и заскулил, прижав уши к голове.
Дерево пришлось покинуть, пока зверёныш не впал в панику и не удрал куда подальше.
— Ты, наверное, единственный волк в лесу, который боится темноты, — проговорил Канда, сжимая ладонь на тёплом загривке. Волчонок горестно вздохнул, каясь в своём небольшом грехе, после чего послушно порысил рядом с бывшим экзорцистом, чья костистая рука всё так же лежала на волчьем загривке.
Ночь катилась на запад, в холодное снежное утро, и уже первые снежные хлопья неуверенно упали на землю, на ветки, на голову человеку и на спину волку. Последний фыркнул и попытался поймать снежинку пастью, для чего извернулся невероятным образом и подпрыгнул. Передние лапы оторвались от земли, а задние нет, и волчонок, клацнув зубами, завалился на спину.
Юу покачал головой, наблюдая за тем, как зверёныш пытается перевернуться на бок. У него ничего не получалось, и волчонок, жалобно скуля и дёргая лапами в воздухе, взмолился о помощи.
— Дурёха, — беззлобно уронил Канда и, просунув руку под елозящее по земле создание, ухватил его за шкирку и рывком поставил на ноги.
Волчонок несильно ухватил бывшего экзорциста за ладонь зубами, видимо, обидевшись на дурёху, но под взглядом Канды сник. Хотя раскаянье продолжалось недолго и через полминуты радостно мотая хвостом зверёныш припустил к дому, попутно глотая снежинки.
Перед крыльцом волчонок остановился и, неуклюже усевшись на зад, принялся отряхиваться от налипших на шерсть снежных комков, потому что в таком виде домой не пустят. После этого не менее неуклюже он перекувыркнулся через голову и на спину упала уже взъерошенная босая девочка, отплёвывающаяся от попавшего в рот снега.
Юна выпрямилась и втянула воздух ноздрями.
— Это надолго, — проговорила она, зябко дёрнув плечами, когда очередная снежинка, растаяв, холодной каплей прокатилась по позвоночнику. — Только к вечеру прекратится.
Девочка широко зевнула. Луна убывала и бессонные ночи убывали с ней. Теперь в тёмное время суток требовалось спать, чтобы на утро быть бодрой и ко всему готовой.
Юне было даже совестно за то, что она ещё так плохо себя контролирует, и во время очередного обращения отец вынужден присматривать за ней. Волчата настолько слабы в плане самоконтроля, что если бы им давали полную свободу действий, то к утру они обнаруживали бы себя в самых неожиданных местах и на самых неожиданных расстояниях от дома.
Но ноябрьская луна, наконец, ушла, и ещё целый месяц пройдёт в спокойствии, без навязчивого желания перекинуться и выбраться на охотничью тропу.
Юна впорхнула в дом широким прыжком, который человеческому ребёнку был не по силам. Канда спокойно зашёл следом и предельно тихо закрыл за собой дверь. Рыжий прохвост спал за стеной и, хотя Юу и постарался вымотать его за день, вполне мог проснуться в самый неподходящий момент.
Откровенно говоря, Историка хотелось пойти и придушить подушкой — Канда всё ещё был зол на него. Пусть уже и не так сильно, как чуть ранее, но всё же.
То, что ляпнул этот тупой Кроль, осознанию не поддавалось. Вернуться туда, на службу? Да только в гробу! Хотя с некоторых пор Канда предпочитал кремацию. Это давало некоторую уверенность в том, что его останки не послужат «во благо мира» и из них не вырастят кого-то ещё. Кого там выдумают умники на службе Ватикана? Очередное поколение искусственных Апостолов?
Это мерзко. И совсем не потому что сам Канда является результатом такого вот извращения над самой жизнью.
Отвратительна концепция, способная стать традицией.
Отвратителен замысел, пусть и направленный на благую цель. Никакие благие намерения, никакая благородная и великая цель не оправдают этого глумления над жизнью и смертью. Они осуждали Графа за то, что он пленял души механическими оболочками, но сами поступали так же. Разница была лишь в характере материала и успешности.
Юу испытывал отвращение к ним — «безгрешным» сановникам, людям из Центрального Управления. К Церкви, потонувшей в грехе, но яро твердящей о своей непогрешимости и высоте, на которую она вознесена. Она, Церковь, есть третий Вавилон и судьба её будет той же, дело лишь во времени.
А Канда же скорее ляжет костьми, чем вернётся, что бы ему не обещали. Потому что ненавидит Церковь за её ложь и лицемерие, за неуёмную алчность и гордыню, за всю ту грязь, что она несла в мир с самого начала своего существования.
Свой долг — если таковой и был — он отплатил сполна, а теперь пусть его просто оставят в покое. В том самом покое, который он заслужил много лет назад, впервые погибнув. Точнее будучи тем, кто погиб тогда.
А в груди поднималась волна тёмного бешенства, и в горле клокотал застывший низкий рык. Да как он осмелился прийти с таким предложением?!
Злость, которую последние полтора года Юу старательно в себе задавливал, не желая превращаться в прежнего себя, сейчас разгоралась в нём снова, заставляя стискивать зубы до скрежета и сжимать кулаки до побелевших костяшек.
Если сказки о смертных грехах хоть в какой-то мере правдивы, то его смертным грехом всегда был гнев, от которого сейчас гулко стучит сердце, разгоняя по телу бурлящую кровь, от которого лицо превращается в застывшую маску, отвратительную своим мнимым спокойствием.
— Ты злишься из-за слов Лави, да? — неожиданно раздался голос Юны.
Канда открыл глаза, только сейчас заметив, что сжал кулаки настолько сильно, что ногти впились в кожу и из-под них сочится кровь. А Юна с её наблюдательностью, как часто случается, оказалась права сейчас.
— Да, из-за этого, — охрипшим голосом ответил Юу. Секундная вспышка ярости не оставила после себя ничего, кроме чувства тяжести. Как будто его вдруг придавило могильной плитой.
Юна вперилась взглядом в лицо бывшего экзорциста и дёрнула за свисающую прядь, заставляя наклониться. Девочка обхватила шею Канды руками так, словно он собирался уходить, а она не хотела отпускать.
— Он ведь хочет забрать тебя. Я знаю: хочет забрать! Не уходи! Я очень боюсь, что ты уйдёшь, а я снова останусь одна. Ведь ты обещал, что меня не бросишь… Обещал ведь…
Ребёнок плакал беззвучно, только крепче сжимая кулачки. Состояние выдавал лишь дрожащий ломкий голос и слова, которые Юна с трудом выдавливала из себя.
Её страх гнездился давно и с приходом рыжего стал напирать на рёбра изнутри, словно раскрыл свои ломанные костлявые крылья. И сейчас страх перерос в отчаянье настолько сильное, что Юна готова была обернуться волком и перегрызть спящему Историку горло. Только бы отец её не бросил и не ушёл туда, где снова станет тем страшным человеком, которым был раньше.
Канда запоздало обнял дочь за плечи, про себя судорожно размышляя, как её успокоить. Припоминая всё время их совместной жизни, он понял, что ни разу Юна при нём не плакала.
— Никуда я не уйду. И Лави пришёл сюда не для того, чтобы меня забрать. Просто раньше мы вместе воевали и вот теперь он захотел нас с тобой навестить. Успокойся, дочь, я тебя никогда не брошу.
Юу пришлось немного покривить душой, ибо в целях рыжего Историка не сомневался. Но девочке об этом знать необязательно.
Свою дочь, пусть даже приёмную, он никогда не бросит. Не только лишь потому что обещал, хотя слов на ветер никогда не кидал и обещания не были для него пустым звуком. Просто тогда, слоняясь по дорогам, он отчаянно размышлял, для чего ему дальше жить. Ведь должна же быть хоть какая-то цель.
И там, на пожарище в безымянном городке, нашёл.
Хотя воспитание Юны и несло в себе некоторые неприятные сюрпризы, это решимости не перебило. Канду вообще мало смущало, что она — истинорождённый оборотень, из-за чего растёт не по дням, а по часам. Чему тут негодовать, если сам он в неполные четырнадцать выглядит на все двадцать пять.
А ещё Юна боялась темноты, огня и одиночества, из-за последнего была не в состоянии находиться дома одна и постоянно ходила за ним, как привязанная. Отучить ребёнка оказалось просто невозможным и пришлось смириться с тем, что ему самому одиночество не светит.
Канда вздохнул и, отстранив дочь от себя, потрепал её по волосам.
— Иди спать, Юна. Днём всё равно нечем будет заняться.
Она кивнула и скрылась за дверью своей небольшой комнатки, где круглыми сутками в стеклянном сосуде светилась гнилушка.
Юу пару минут смотрел куда-то в дверь, потом занял место за столом и взялся за заполнение книги. Кто бы мог подумать, что это такое умиротворяющее и увлекательное дело.
Утром Лави даже не удивился, застав в тазу крутой кипяток.
— Да это ж издевательство, — пробормотал Историк, разыскивая то самое ведро с ковшом, коего почему-то не обнаружилось. Чтобы выяснить местонахождения ведра, пришлось выглянуть на кухню и поинтересоваться по этому поводу у Канды, который что-то методично переписывал.
— На кой оно тебе?
— Ну, вы в своей неизмеримой доброте уже третий раз наливаете кипяток, — пояснил Лави.
Юу повернулся, смерил бывшего экзорциста мрачным взглядом и сам зашёл в умывальню.
Однажды Панда употребил очень меткое слово, дабы описать состояние мечника перед заветным тазиком. И слово это «тупил».
Канда смотрел на этот самый тазик и непонятно что думал в своей голове, потом спокойно сунул руку в воду.
— Нормальная вода, что тебе не нра…
Юу осёкся и выругался, будто до него только сейчас дошла какая-то прописная истина.
— Да, нужно ведро.
Лави смотрел на его руку и тихонько недопонимал. Ведь от такой температуры конечность должна была свариться. Но следов термической обработки не было. Даже покраснения не было. Да ничего там не было, говоря точнее.
Историк понял лишь то, что с его товарищем по оружию произошло нечто странное, если не сказать — страшное.
Если подумать, то и отливающие зеленью глаза (могло померещиться), и чёрная вокруг них обводка (опять же могло померещиться), и серые ногти, и нечувствительность к температуре признаки какого-то нечеловеческого создания.
Впрочем, когда Канда вернулся, то Лави не заметил ничего, отклоняющегося от описания «человек обычный». И тёмной обводки не было, и с руками всё нормально. Неужели всё-таки тогда его подвел глаз, одурманенный вольей?
Лави умывался с особым ожесточением, словно следы дурмана осели на лице и их можно смыть водой. Никогда его не подводила наблюдательность, на развитие которой он не щадил сил. Ведь Историк, у которого вместо глаз пустые моргала, очень плохой Историк, и даже не Историк вовсе, а так — мелкий соглядатай и бумагомаратель.
Что же не так? Почему он вдруг словно разучился видеть?
С подбородка срывались капли воды и беззвучно падали в таз. Лави хмурился, вглядываясь в дно, словно оно могло дать ему ответ на все его вопросы. Дно безмолвствовало, хотя Историк не сильно бы поразился, если бы оно вдруг заговорило с ним.
От нарисовавшейся картины стало не по себе, и Лави хихикнул, осознавая, что лесной воздух закоротил что-то и в его мозгу тоже. Книжник на слабую психику не жаловался никогда, но тут та решила пошалить и поиздеваться над хозяином. Мстит, наверное, мерзкая, за все над ней издевательства.
— Ты там утопился, что ли? — рявкнули из кухни, и резкий звук как-то быстро и действенно привёл Историка в чувство. Лави тряхнул головой, вытер лицо и вышел из умывальни.
— В тазу не утопишься, — заметил он, усаживаясь напротив.
— Ты просто не умеешь, — хмыкнул Канда в ответ.
Лави положил на столешницу левую руку, едва пошевелил пальцами. Те двигались очень неохотно, и Книжник подозревал, что занимался самолечением неправильно, когда только-только её повредил.
— Что с рукой? — поинтересовался Юу, оторвавшись от своей книги.
— Да так, мелочи. До госпиталя дотянет.
Канда вздохнул и покачал головой:
— Кроль, ты всё-таки тупой. Мог бы и раньше мне показать.
Лави не нашёлся, что ответить. Не сказал, наверное, потому что новая специальность бывшего экзорциста попросту вылетела у него из головы.
Канда распахнул шторы последнего незабитого окна, и в кухню ворвался холодный белый свет. Там, за окном, продолжался ленивый, но частый снегопад.
— Рассказывай, — коротко приказал мечник, приступая к осмотру.
— Не поверишь, простой сук. Вспорол руку до мяса. Обработал, зашил, и оно не беспокоило, но вот через пару дней началось.
— Значит, что-то осталось от сука, и теперь у тебя под кожей гнойный мешок. Рана уже зажила, поэтому придётся вскрывать, вычищать и зашивать заново. Сиди на месте ровно, Кроль, и не вякай под руку, а то ещё что-нибудь не то вскрою.
Стол устелили куском белого полотна, сам Канда скрылся за дверью умывальни. Когда вернулся, то от рук его явственно несло медицинским спиртом.
Лави снова стало не по себе, когда взгляд упал на уже приготовленные к работе хирургические инструменты — скальпель, несколько игл: прямая и длинная и изогнутая полумесяцем, для самого зашивания. Были и ещё некоторые, но почему-то Историк не мог припомнить их названия.
Задача прямой и длинной иглы стала понятна, когда Канда, немного подумав, воткнул её на два пальца выше локтя в руку Историка. Лави прошипел что-то нецензурное, но потом понял, что левой руки практически не чувствует. Как будто её вдруг отрезало.
— Хочешь полюбоваться? — обрабатывая следы от швов спиртом, спросил Канда.
— Нет. Пожалуй, нет.
Лави отвернул голову в сторону, чтобы взгляд даже не падал на оперируемую руку.
Канда работал молча до того момента, когда добрался до самого загноения. Впрочем, даже тогда ограничился весьма лаконичным выражением всего своего недоумения по поводу кроличьей тупости, ибо «надо же было столько дряни здесь оставить».
Историк не помнил уже, сколько времени просидел неподвижно. От разлившегося в воздухе мерзкого запаха гноя вперемежку с резким запахом спирта и каких-то ещё настоек становилось дурно и к горлу подкатывала тошнота. Казалось даже, что вокруг резко то темнеет, то светлеет, и перед глазами пляшут стайки чёрных мушек.
Лави очнулся, когда ему влепили пощёчину. Голова мотнулась как у тряпичной куклы и в ней что-то зашумело, перевернувшись и столкнувшись.
— За что?! — схватившись за горящую огнём щёку, воспылал негодованием Лави.
— Ты как-то странно остекленел.
— А позвать было нельзя?
— Зачем? Так ведь совсем не интересно.
Историк пробормотал что-то весьма нелестное про врачевателей-садистов и вперился взглядом в руку, обретающую потихоньку прежнюю чувствительность. Та была плотно перевязана бинтом и выглядела изрядно похудевшей.
— Ты весь зелёный, — отметил Юу, убирая со стола рабочие принадлежности. — Выйди снега поешь. Поможет.
— Да ну тебя к чёрту, — обиделся Лави, потому что предложение звучало полным издевательством. — Сколько мы хоть сидели?
— Два с половиной часа. Ты её так запустил, что всё могло обернуться гангреной. Выйди и подыши свежим воздухом. Ты и впрямь плохо выглядишь.
Историк пришёл к выводу, что совет дельный и действительно не помешает немного проветрить голову. Набросив на плечи пальто, Лави выбрался за дверь.
Холод тут же рачьими клешнями вцепился в уши и щёки, и Лави поёжился. Снег продолжал падать крупными хлопьями, из-за чего видимость была наипоганейшая. В такую погоду не то, что через лес — через эту вот поляну не пройдёшь, не заблудившись.
Лави сошёл с крыльца и немедля увяз в снегу по колено. Кажется, к вечеру наметёт и вовсе по пояс, и раньше, чем через пару суток они из леса не выберутся.
Парень глубоко вдохнул, зачерпнул пригоршню снега и растёр им лицо, пытаясь избавиться от липкой дурноты. Холод немедля его отрезвил, но лицо почти тут же отнялось и заболело. Лави тихонько ругнулся и вытерся грубым рукавом, оцарапав медной пуговицей лоб.
Где-то за снежной завесой раздался волчий вой. Казалось, что вот прямо сейчас из белого месива выпрыгнет серый хищник, настолько близко раздался звук, пробирающий до костей холодом. Но на поляну никто не торопился высовываться, хотя многоголосая стая ошивалась очень близко. Кажется, что, как и в первый раз, они не решались пересечь какую-то неведомую невидимую преграду.
Лави, чья голова более-менее очистилась и прояснилась, стал неторопливо и методично раскладывать по полочкам всё, что успел заметить за проведённое здесь время.
Лес, кишащий волками, выбран в качестве места обитания. Сами волки — гроза прочих лесных жителей и бич окрестных деревень — почему-то боятся и не посягают на чужую территорию, словно здесь поселился хищник куда более сильный, чем они. К этому прикладывались и другие странности: отвар волчьих ягод, который совсем не воздействует на обитателей дома, их глаза, мерцающие иногда зеленью, серые ногти, почерневшие по краям веки — внешние признаки, при свете дня исчезающие, а далее и кипяток в тазу для умывания (что издевательством не было, просто сами они так привыкли). Да и травы в доме, чьи свойства и Канда, и его дочь знали наизусть. Без особого таланта не выучиться этому за какие-то полтора года.
«От тебя пахнет жарой, песком и старыми книгами».
Лави в ведьм, оборотней и прочую нечисть не верил…
Вой раздался снова, уже непозволительно близко, заставив Историка вздрогнуть и заозираться. Бесполезно — в белой пелене можно было хоть слона спрятать, не то, что волка. На всякий случай Лави вернулся к крыльцу, нутром уже чуя неладное.
Звук резко распахнувшейся входной двери резанул, как ножом, по натянувшимся струнам нервов. Лави, впрочем, ничего сказать не успел — внешний вид появившегося на пороге Канды отбивал всякое желание задавать вопросы.
Мечник одним широким шагом оказался рядом с Историком, остановился, глядя куда-то сквозь частый снегопад, откуда выступил вперёд тёмный силуэт.
На поляну перед домом вышел волк не просто большой — огромный, в холке не уступивший бы хорошей лошади. На песочной шкуре быстро таяли хлопья снега, но хищник шёл вперёд, не прилагая практически усилий при прохождении через снежные завалы.
От него явственно веяло опасностью, необузданной звериной силой, которую он несомненно применит, как только представится такая возможность. Будь это человек, Лави описал бы его как здорового задиристого детину с хамоватой ухмылкой на небритой роже. Канда видел примерно то же самое, но в слегка другом свете. К нему пожаловал молодой ещё волк, задиристый бродяга, который ищет только драки и лёгкой крови.
Лави пробрала крупная ознобная дрожь, когда совсем рядом раздался низкий предупреждающий рык. Историк резко повернулся к Юу, чтобы заметить, как у того чернеют края век и губы, из-под которых влажно блестят удлинённые клыки. Тёмные раскосые глаза блеснули пронзительной зеленью — и тогда силуэт бывшего экзорциста смазался, как при очень быстром движении. Лави мог бы поклясться, что шаг вперёд сделал человек.
Но на середине заснеженной поляны сшиблись уже два волка, поднимая в воздух брызги снега.
На пару секунд они отпрянули друг от друга, припав на передние лапы. В этот момент Историку перепала возможность получше разглядеть второго участника схватки. Такой же огромный, с широкой грудью и сильными лапами зверь разве что был более поджарым и ловким, чем его соперник, да и среди снега он выглядел большим подвижным чернильным пятном со своим иссиня-чёрным окрасом.
Они столкнулись снова, пытаясь дотянуться когтями или зубами, но пока обоим в этом не сильно везло. Впрочем, почему-то сомнений не оставалось, что победа останется за более опытным, кем сейчас всё-таки был Юу, уже прочно сжившийся со своей звериной личиной.
Лави поймал себя на том, что он просто остекленел, завороженно наблюдая за схваткой. С другой стороны, что же ему ещё было делать? Что-то внутреннее подсказывало чуткому Книгочею, что его вмешательство здесь будет лишним.
… Кажется, всё кончилось, не успев толком начаться. Чужак оказался свален в снег, а зубы второго хищника застыли в опасной — непозволительной даже — близости от его горла.
Но Канда его не убил. К чему убивать зарвавшегося щенка? А вот преподать ему урок стоило, чтобы впредь думал, куда лезет и вылезет ли после этого обратно.
Отпущенный на волю песочный (как уже оклеймил его про себя Лави) пристыженно удалился. Канда остался на месте, отплёвываясь от попавшей в пасть чужой шерсти. Если бы волки умели ругаться, то он при этом неплохо бы поносил всю родню нежданного визитёра.
Лави, уже оправившийся от нахлынувшей на него прострации, осторожно позвал бывшего товарища по имени, не решаясь приближаться даже на шаг.
Канда повернулся к нему и на волчьей морде отразилось выражение искреннего раздражения, которое Историк часто видел на его человеческом лице. Юу, фыркая, приблизился к Книгочею почти вплотную и, неожиданно подавшись вперёд, клацнул зубами прямо перед глазами у Историка. Лави оценил сей жест по достоинству. Ну, а как же иначе, когда два ряда острых белых зубов, легко дробящих кости, смыкаются на таком мизерном расстоянии от твоего лица.
— Понял, понял… — Историк примиряюще выставил ладони. — По имени нельзя, только по фамилии. Только не ешь меня, страшный серый волк.
Обратное превращение произошло так же незаметно и стремительно. Канда впился зеленоватыми ещё по-волчьи глазами в лицо Историка и тихо и веско проговорил:
— Когда имеешь дело с оборотнем, не перевирай его масть — получишь по морде. И есть тебя я не буду, ты слишком противный для еды.
— Фух, аж гора с плеч…
— Но это не помешает мне при необходимости растащить твои внутренности по округе.
— Ты тут, кажется, и впрямь одичал… — пришёл Лави к совсем неутешительному выводу.
— Хватит трепаться, иди в дом, рыжее недоразумение.
Ноги словно сами внесли Историка внутрь, где от тепла сразу же закружилась голова. Лави моргнул и даже потёр глаза — по неискореняемой привычке оба.
— Нарычал, да? — поинтересовалась высунувшаяся из-за двери Юна. Лави в ответ только кивнул, в упор глядя на девочку и гадая, оборотень ли она. Юна об этом догадалась и только закатила глаза. — Да-да, я тоже. Не спрашивайте больше ничего, не надо.
Лави снова кивнул и уронился на скамью у стены. Его голове надо было побыть в тишине, чтобы всё это обдумать. Подумать только — Канда вдруг оказался оборотнем. И девочка, на которую в жизнь не подумаешь, тоже. Как? Когда? Вопросы донимали Историка, и он терпеливо раскладывал их по полочкам, чтобы непременно задать, когда Юу всё-таки явится. Не будет же он, в самом деле, по лесу бродить в такое время?
Оказалось, что Лави ошибся. Канда пропал на три с лишним часа и вернулся уже затемно, весь мокрый и уставший, но удивительно спокойный. Да и едва ли он уходил, чтобы выплеснуть свою злость где-то там, в лесу. Скорее всего, просто проверял, ушёл ли тот волк. Или же решил догнать его и расправиться с ним на чужой территории…
— Кроль, хватит меня глазами жрать. Хочешь спросить — спрашивай, — не выдержал мечник, в очередной раз едва не подавившись содержимым своей кружки — кажется, той самой вольей.
— Давно ты такой? — этот вопрос вырвался самым первым из стаи приготовленных, и Лави был готов даже к посылу далеко и надолго, но его вдруг поставили в тупик простым честным ответом:
— Полтора года.
— Но как? — совсем растеряно поинтересовался Историк, совершенно сбитый с толку и поражённый.
— Юна обратила меня, через три недели после того, как мы с вами разделились.
Канда замолчал, уставившись в столешницу.
— Если ты сейчас подумал, что это и есть та причина, по которой я не хочу возвращаться, то ошибся. Причины я уже называл.
— И как тебе, нравится? Не слишком ли спокойно для тебя? Я говорю не для агитации к возвращению. Мне просто интересно.
Юу в ответ криво ухмыльнулся.
— Не слишком ли спокойно? В самый раз, вообще-то. Здесь я достиг того, чего не смог добиться долгими часами медитаций — спокойствия. А если уйду, то всё снова пойдёт прахом. Да и я не могу её оставить. Не могу и не хочу. Ты сам как-то говорил: у всех своя дорога и своё место. Я своё нашёл. И тебе желаю того же.
Лес вокруг был чёрно-белый, прозрачный и холодный, пропитанный полностью, до последнего сучка, зимним хрусталём. Деревья редели, и становилось всё сложнее ступать по уплотнившемуся под тяжестью собственного веса снегу. Зато ликовало и искрилось в снежных кристалликах зимнее яркое солнце.
Лави прищурил единственный глаз и ускорил шаг, заметив, как отстал от двух своих спутников. Канда шагал впереди практически бесшумно, даже снег не хрустел под ногами. За ним — след в след — шла Юна. До этого она перемещалась исключительно по веткам деревьев, перепрыгивая ловко и легко с одной на другую. Но лес почти кончился, впереди начиналась полоса дороги и маячил столб с указателями на перекрёстке. Оборотней ждали три месяца жизни в городе, где придётся быть предельно осторожными. Лави ждала долгая утомительная дорога к месту встречи с таинственной личностью из Центрального Управления.
— До скорого, Кроль. Передавай привет Гороховому Стручку.
Лави кивнул и, найдя на столбе указатель, зашагал в нужном направлении. Канда и Юна направились в противоположную сторону.
Спустя пять дней Историк уныло размышлял о том, что не успел расспросить мечника о столь многих вещах, что те в голове не умещались. Когда же ещё будет возможность пообщаться с живым оборотнем?
Если только не наведаться к нему в гости следующим летом.
«И снова едва не получить топор в голову, да», — пронеслось в голове не самое оптимистичное замечание.
Лави отпил из кружки, пытаясь утопить неожиданно возникшее под рёбрами неприятное чувство холода. Помогло, ибо простой травяной чай здесь готовили удивительно вкусным и, наверное, стоило попросить рецепт.
Напротив сидел высокий подтянутый мужчина в дорогом костюме и буйной чёрной шевелюрой, небрежно забранной в низкий хвост. Мужчину звали Крейн Сент-Мария, и всего за три года он сделал головокружительную карьеру в Центральном Управлении. То ли связи своё дело сделали, то ли он был в чём-то очень талантлив.
Снять свои высокие сапоги для верховой езды он не удосужился, но Лави это не сильно коробило. Историк просто холодно отметил это про себя. А Крейн снова пригубил из своего бокала и задумчиво пожевал полными губами. В отличие от Лави мужчина предпочитал дорогой ликёр, и в его бокале плескался «Шварц».
— Значит, пропал без следа, м? Печально, печально…
Историку на миг показалось, что господину Сент-Мария уже известна вся правда, и лживые слова Книгочея его только забавляют. Стойкое ощущение того, что он сам себе роет могилу, схватило за горло. Наверное, прав был старик, с возрастом учишься быть осторожнее. Но Лави только мысленно влепил себе пощёчину и посмотрел прямо в глаза Крейну.
— Я сожалею не меньше вашего, но обстоятельства, как видите, сильнее. Хотя, полагаю, у него есть все шансы появиться в самый неожиданный момент. Как и у вас, генерал Кросс.
Мужчина вскинул бровь, а потом вдруг засмеялся, и белые лохмотья поползли по его лицу, чтобы сложиться в полумаску, которая портила своим видом всю симметрию.
— Неплохо, Книжник, ты далеко пойдёшь. Но, раз уж Канду ты для меня не нашёл, то я всё же разочарован. До встречи, Лави.
Историк отставил кружку на стол и поднялся на ноги.
— До встречи, генерал, — обронил он и вышел вон из приватного кабинета какого-то безумно дорогого ресторана. Жаль, что Лави не запомнил названия. Ноги же несли его в сторону чёрного входа.
Обогнув здание с шедевральными просто фронтонами, Историк бросил взгляд на светящееся на втором этаже окно, где по его расчётам он был десятью минутами ранее. На фоне светлого прямоугольника прошла тёмная фигура — генерал Кросс, а точнее Крейн Сент-Мария, — покидал это место следом за Книжником.
«Что же вы задумали, генерал?»