Доктор, тут к Вам приходят все словно к Будде. Доктор, у Вас в газете – все на иврите? Доктор, прошу Вас, просто со мной побудьте. Просто со мной немножко поговорите. В. Полозкова
Даже в космосе бывают корабли, которые называют призраками. Они появляются из ниоткуда – движимые вакуумом оболочки, дрейфующие в бесконечной пустоте, команда на которых давно стала частью самого корабля – подобно "Летучему голландцу" из старых легенд, эти корабли забирали все, что ступало на них, чтобы исчезнуть с этим навсегда. Пару раз "Энтерпрайз" сталкивался с такими в пограничных с клингонами зонах – корабли плыли, зияя рваными страшными ранами от боевых зарядов. В такие моменты все на мостике замолкали, молча провожая глазами дрейфующий не разлагающийся труп с вывернутой грудной клеткой палуб. Смотря на них, не сложно было поверить, что если и существует ад – то космический Стикс переплывают именно на таких лодках. Многие говорили, что такие судна забирают каждого, кто их видел. Кирк отшучивался, что не так-то просто забрать у него флагманский "Энтерпрайз", но каждый раз, встречаясь с такими кораблями, спешил как можно скорее от них удалиться. МакКой не верил в корабли, которые не затягивают в себя даже сингулярности. Но зато верил в призраков.***
— Я не хочу, не хочу, не хочу туда заходить. Пожалуйста, не заставляй меня. Пожалуйста. Молодой парень – в глазах карий купается в зелёном, острые скулы, пухлая нижняя губа бантиком – поднимает отчаянный, затравленный взгляд, наталкиваясь на непробиваемый стальной серый. — Он хотел видеть тебя. Уважай его желание, Леонард. Это единственное, чем мы можем ему помочь. — Ему могут помочь лекарства! Обезболивающее! А не я! Я... я бесполезен, — парень почти рычит, когда за один большой шаг длинных ног преодолевает расстояние между ним и собеседницей. — Однако он хотел видеть тебя. Подумай: отец хочет видеть тебя в свои последние часы, а ты, словно трус, прячешься от него в приемном покое. Будь мужчиной – потому что скоро в нашей семье останешься только ты. Агата МакКой спокойно выдерживает надрывный, умоляющий взгляд сына – и на её красивом отстраненной красотой лице отражается лишь сдержанное хладнокровие. «Мы должны быть терпеливыми, Леонард.» «Лучшая жизнь – незаметная жизнь. Вокруг слишком много того, что меняется за секунду. Будешь пытаться догнать это – упустишь главное: догоняющий всегда на шаг позади. Плыви по течению и будь благодарен за все, что имеешь, Леонард.» «У твоего отца рак, Леонард.» И всегда, всегда, черт побери, это невозмутимое спокойствие.***
— Мы научились летать в космос, Джим. Но так и не научились спасать людей. Леонард говорит это не оборачиваясь, но Джим слишком хорошо выучил собственного друга. Кирк до последнего миллиметра знает эти чуть согнутые плечи, сжатые зубы и горько опущенные уголки губ. Знает, что внутри Леонарда МакКоя в это время сотни, тысячи кораблей-призраков принимают на борт новобранца. Одного из тех, кого доктор так и не смог спасти.***
В комнате остро пахнет медикаментами. Горячее солнце Джорджии, струящееся сквозь больничные жалюзи, переплавляет изумруд и старый коньяк глаз в тёплый янтарь. Две пары одинаковых глаз встречаются, и один улыбается — тепло и открыто. А второй заходится в истеричных рыданиях. Леонард всегда считал, что все это ерунда — мужчинам можно плакать. Даже нужно. А он даже не мужчина — мальчик с мужским разворотом плеч и дерзким взглядом, который вот-вот потеряет собственного отца. МакКой-старший вздыхает и притягивает вздрагивающие плечи сына к себе. Ему больно. От рака больно почти всегда. Но больнее от осознания того, что он не имеет права так рано покидать сына. Ему не страшно умирать — он знает, что попадёт на небо — не в космос. Но — к Богу.***
Леонард сам – призрак. Умерший двенадцать лет назад и все это время дрейфующий в бесконечном космосе – не разлагающаяся тень самого себя. Если бы корабль-призрак натолкнулся на глаза МакКоя, которыми он провожает в иллюминаторе ненавистный ему космос, то поспешил бы убраться подальше от "Энтерпрайза" и всех мертвецов, что скрывает за своей обшивкой корабль — и взгляда МакКоя. "Энтерпрайз" носит по своим аккуратным светлым палубам сонмы призраков — отца Джима, маму Спока, родителей Сулу и его младшего брата; лучшую подругу Ухуры и детство Павла Андреевича Чехова. МакКой боялся Паши, потому что Чехов слишком живой. Паша всегда улыбался, когда видел Леонарда. Когда тот всаживал очередной гипошприц, врывался яростным бранящимся смерчем на мостик, перепирался со Споком и совершенно на Чехова не смотрел. МакКой чувствовал эту яркую, широкую улыбку с ямочками судорожно сведёнными лопатками, кончиками собственных губ, профилем, анфасом и тем самым пресловутым шестым чувством — словно солнце, которое видишь, даже не глядя. Леонарду не нужно солнце. Оно слишком ярко осветит закоулки его души, и тогда – Леонард боялся этого до зубного скрежета – из прежнего мрака выглянут такие призраки, на которых он ещё не готов взглянуть. Но Чехов, подобно Солнцу, не спрашивает позволения. И не может не светить. Леонарду от этого больно. И очень, очень хорошо. Леонард думает, что мальчишка такой всегда — даже Джиму порой набивает оскомину вечная бравада и улыбка от уха до уха. Паша же просто хотел быть полезным. Нужным. Паша просто хотел быть своим. Поэтому МакКой не ожидает Чехова в своём медотсеке корабельной ночью – он вообще никого не ожидает, кроме старого доброго Джека Дэниелса. Но когда двери с тихим шипением раскрываются, пропуская наизусть выученный (не) чужой силуэт, МакКой вздрагивает. И волна такого беспокойства накатывает откуда-то из низа живота, что на секунду вся толща космоса ложится на плечи доктора. Паша не отвечает на вопросы, идёт молча и упрямо — брови сведены на переносице, морщинки на лбу слишком взрослые и печальные, тонкие губы сжаты, но взгляд все равно немножечко виноватый – и чужой. Леонард берет его за плечи, чтобы остановить — по крайней мере, себе он придумывает именно такую отговорку, но когда Чехов поднимает глаза –полные слез, с дрожащими каплями на светлых длинных ресницах, – без лишних вопросов прижимает его к себе. И Паша вцепляется в форменку МакКоя своими невероятными пальцами, сжимает её, тянет на себя, и сам словно бы хочет полностью зарыться в Леонарда, ограждая себя чужим тёплым телом. — Я доктор, но не психотерапевт, малыш, — на ухо выдыхает ему МакКой, осторожно гладя гибкую спину. — Вы – Леонард МакКой, и мне нужны именно Вы, — глухо говорит энсин в ворот форменки, курносым носом задевая чужой кадык. — Это почему же? — МакКой утягивает его за собой, не размыкая объятий. Садится на кушетку, но Чехов не садится рядом – остаётся стоять между разведённых ног Леонарда, равняя их в росте, голову пряча в изгибе чужого плеча и шеи. — У Вас самые красивые руки, которые я когда-либо видел. Сильные, но очень аккуратные. Гибкие кисти, длинные фаланги, тонкая сеточка вен. И цвет красивый. Золотистый, с оттенком в молочный шоколад. И глаза у вас красивые. Кошачьи, вы знаете? А ещё губы. Вы когда улыбаетесь – представляете, я видел, как Вы улыбались – очень милые щёки. Хотя сами по себе Вы больше похожи не на доктора, и уж, упаси Боже, не на психотерапевта – Вам больше идут старые мотоциклы, кожаные куртки и сигареты. Вы курите, доктор МакКой? А я вот пробовал. В детстве. Забыл, что у меня астма. Я в детстве вообще часто болел. И мечтал стать доктором. А вырос – и вот оно все как получилось. — Где же ты вырос, малыш? — МакКой усмехается, мягко ведёт ладонью по основанию чужой шеи. — В первый раз когда понял, что по-настоящему могу умереть. И МакКой не смог ему возразить.***
— Ты не полетел туда из-за меня? — Я ненавижу космос, пап. Ты здесь совсем не при чем. Больница на земле – лучшее место для интернатуры. Стольких инопланетных психов навидаешься, что никакой звёздной базы не надо, — Леонард хмыкает и усмехается. Леонард научился не плакать. Не потому, что мужчинам нельзя. А потому, что от этого лишь больнее. В Джорджии осень, и все просят дождя. По небу плывут звездолеты, а люди все так же поднимают глаза на свинцовые облака и просят доброго дедушку на облаке о влаге. Леонард поднимает глаза и смотрит на больничный потолок, испещрённый трещинками, как морщинами. Пожалуйста. Если ты там есть. Пожалуйста. Пусть ему будет не больно. Пожалуйста. МакКой не просит о том, чтобы он жил. Потому что жизнь для его отца – это боль. Судороги. Беспомощность. Слезы из выцветших, некогда красивых глаз. И обжигающее чувство вины, которое не слизывают отупляющей волной обезболивающие. — И ты совсем не просился в эту больницу? — Мы же в Джорджии, пап. Если ты закончил местный университет, то ближайшая больница оторвёт тебя с руками, — МакКой улыбается, скользит глазами по бледному, худому лицу отца, когда слышит первые раскаты грома. Они идут издалека чернильно-синей тучей, скалясь молниями и капая на иссохшую, истосковавшуюся землю дождинками, словно огромный злой пёс, капающий слюной и рычащий на протянутую в надежде на ласку руку. Отец чуть вздрагивает – но не от грома. Маккой это видит и сцепляет зубы. От улыбки болят скулы и сводит желудок. Но он улыбается, когда втыкает в тонкую руку отца с исколотыми венами лекарство. Старыми шприцами, потому что ударная доза настолько велика, что гипошприцы почти наверняка убили бы его отца, за доли секунды донеся всю дозу лекарства до уставшего сердца. МакКой-старший закрывает глаза. Теперь он будет спать часа три.***
Леонард так и не спрашивает у Паши, что же случилось той корабельной ночью, когда вместо привычного прохладного бока стакана с виски, ладони МакКоя сжимали вздрагивающие плечи и почти девичью талию русского. Чехов просто сухо кивнул и вышел, по-детски вытирая слезы рукавом. Леонард не спрашивает о таких вещах. Только беспокойство в нем растёт, и что-то горячее и не дающее дышать взрывается в его грудной клетке каждый раз, когда он видит Пашу – который улыбается, как ни в чем не бывало. Улыбается — но не МакКою. Улыбается Ухуре, оглядывается с улыбкой на прошедшего Кирка, потрепавшего его по упругим кудряшкам; смущенно приподнимает уголки губ в ответ на сдержанную похвалу Спока и почти электризует пространство вокруг, смеясь от шутки Сулу. И есть что-то в этой веселости настолько отчаянного, того, что посреди смеха переходит в вой навзрыд, что Леонарду хочется выгнать их всех с мостика или просто забрать Пашу к себе, себе. Гладить по голове. Касаться пальцами этих острых ямочек у губ. И смотреть, как подрагивают веки с длинными ресницами во время сна. Очерчивать всей ладонью острые паховые косточки и чувствовать под подушечками пальцев судорожно дрожащий впалый живот. Только Леонард не имеет на это права. МакКой — корабль-призрак, доверху набитый экипажем собственных мертвецов. Живой Паша зачахнет среди них, и прикосновения рук МакКоя оставят на белой коже черные мазутные следы. Леонард сам мертвец. И не имеет права надеяться на любовь живых.***
— Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Если ты... Если ты любишь меня, Леонард, пожалуйста... — Нет! Палату разрезает громкий крик, и привязанный к кровати скелет, обтянутый кожей, бывший некогда человеком, хорошим врачом и просто отличным отцом выгибается дугой. Леонард закрывает глаза и жалеет, что не может заткнуть уши и забиться куда-нибудь в угол от этих криков, рвущих барабанные перепонки, ломающих рёбра животной агонией. Очередной спазм. Очередной крик. Вспоротые собственными ногтями ладони МакКоя. — Убей меня. — Нет. Минута тишины. Хриплое дыхание. Крик. Капли крови, стекающие на пол с сжатых в кулак смуглых рук.***
МакКой почти перестал спать. Не помнил, когда же в последний раз ел. Одуряюще огромный космос вокруг окрашивает все в синие тона, и Леонард однажды вечером рвёт форменку такого же синего цвета в приступе неконтролируемой ярости. Джим пытался поговорить с ним, но Боунз лишь скалился, посылая своего капитана и лучшего друга то к чертовой матери, то к чертовому гоблину, то в тартарары. Джиму, впрочем, не привыкать быть во всех вышеуказанных местах. МакКой это знает, как знает и то, что депрессия в открытом космосе – ещё хуже, чем чума. Он считает, сколько ему осталось с методичностью и хладнокровием хирурга, фиксирующего дату смерти. Леонард идёт по коридорам – и никто не догадывается, что флагманский корабль-призрак готов встречать своего капитана. Леонард идёт по коридорам, и неожиданно наталкивается на кого-то. Он хочет уже извиниться – точнее, в своей обычной манере послать всех к черту, когда чужие руки смыкаются на его шее, а такое знакомое тело льнет к нему. Перед глазами мелькают кудряшки и серьёзные морщинки на лбу. — Что ты творишь, парень? — Вы – доктор МакКой. И я знаю, что с Вами что-то не так. И я хочу Вам помочь. — Чехов, у взрослых бывают проблемы. — Если я дам Вам в морду, Вы перестанете воспринимать меня, как маленького? — Никогда. — Даже если я Вас поцелую? — Ты забыл добавить "сэр", малыш. МакКой с удивлением чувствует, что начинает улыбаться. А вот Паша становится чернее тучи. — Тогда считайте, что я дал Вам в морду. Сэр, — выделяя последнее слово выдыхает Паша, а затем неожиданно грубо вплетает свои пальцы в жёсткий ёжик волос Боунза. От такого простого движения все тело простреливает, словно от случайного удара дефибрилятором, и Леонард может лишь сдать под напором молодого сильного тела, чужого большого желания, приоткрывая губы и позволяя своим рукам почти грубо надавить на поясницу русского, впечатывая его в себя. Паша целуется самозабвенно. Чуть царапает чужие щетинистые скулы ногтями, что-то выстанывает и едва не скулит. Боунз боится сорваться, прижимает его к стене коридора и напивается Пашей вдрызг. — Что с тобой? — почти умоляюще шепчет Паша, гладя чужое лицо и целуя самый краешек рта, — Я хочу тебе помочь. Боунз отрицательно мотает головой и зарывается лицом в пашину шею. Тот вздрагивает, трется острой кромкой челюсти о чужую макушку и одной рукой набирает код доступа. Леонард ухает в темноту чужой каюты вслед за Пашей, но так и не отпускает его. Ему кажется, что, разомкни он пальцы, то просто останется дрейфовать, словно обломок старой кометы. Паша мягко выворачивается из его рук, но МакКой перехватывает его за талию и снова притягивает к себе. Чехов стоит к нему спиной, поэтому доктор бездумно выцеловывает созвездия на чужих плечах и открытой коже шеи, забываясь и не давая себе помнить. Не давая себе помнить, как втыкает в шею своего же отца гипошприц. Как тот сжимает его руку, оставляя на ней синяки. Как грохочет за окном дождь, и соседские дети весело повизгивают, прыгая по лужам. Как отец закрывает глаза. Как в последний раз бьется его сердце. Как на следующий день он увольняется из больницы, забирая тело отца домой. Что небо Джорджии откликается лишь на просьбы о дожде. Он шепчет все это в пашину спину, своими ладонями чувствуя мурашки на чужих руках. Он зачем-то держит того за кисти и трусливо радуется, что не видит его лица. Отвращения на нем. Ужаса. И панического желания смыть со своей кожи и губ поцелуи убийцы. — Паша, я не мог, понимаешь? Я не мог смотреть, как он угасает. Он кричал, Паша, Паша, как он кричал... Мне тысячи раз хотелось самому утопиться в собственной ванне, чем каждое утро заходить к нему. Я убил собственного отца, я сам сделал этот чертов укол, Паша. Я убил его. Я убил его, когда через две недели после его смерти начали проводить первые испытания той сыворотки. Я трус, Паша. Как же я хотел, чтобы они оказались провальными, чтобы тестируемые умирали от страшной болезни, сожравшей моего отца, чтобы я не так мучился от чувства вины. Но они выздоравливали – и у тысячи людей появился шанс. У тысячи минус одного – моего отца. Которого убил собственный сын. Которого убил я. МакКой лихорадочно шепчет это в чужую прямую спину, вываливает все это, словно на исповеди, и не веряще замирает, когда Паша осторожно поворачивается в его руках. А затем осторожно целует его глаза. Мягко-мягко, едва касаясь губами. Потом так же медленно целует его нос, скулы, краешки губ, морщинку на переносице и каждый миллиметр лица. — Если тебе будет легче – я прощаю тебя, — тихо выдыхает Паша, осторожно беря лицо МакКоя в свои ладони. Где-то, на одном из кораблей-призраков, МакКой-старший закрывает глаза. Улыбается. И растворяется в бесконечном космосе. На этот раз – уже навсегда.