♪ ♪ ♪
Они встретились осенью. Когда плавный склон Монмартра, где он снял себе комнатушку, кудрявился позолоченными кронами деревьев, а по обочинам бежали ручейки, берущие начало в стоках после ночного дождя, и вода несла маленькие желтые кораблики — опавшие листья. Эйдан, никогда не знавший особой славы, но буквально вчера безумным стечением обстоятельств в одночасье ставший известным, прибыл в Париж в состоянии близком к эйфории. Позади были лучшие салоны и концертные залы родного Дублина, даже казавшиеся такими неприступными Лондон и Эдинбург приняли новоиспеченную звезду с раскрытыми объятиями, и ему с высоты Монмартра с его вечно неспящей красной мельницей чудилось, что французская столица уже лежит у его ног. Если бы только он знал, что вскоре на коленях окажется он сам. На светский вечер, который устраивала в своем доме Сара, он почти не опоздал. Хозяйка на его извинения серебристо рассмеялась: — Пустяки, — и подмигнула. — Сыграешь на два вальса больше, и мы квиты. Пойдем, познакомлю тебя кое с кем. Она повела его вглубь роскошно украшенного зала мимо богато наряженных людей, которые в иное время и не посмотрели бы на него. Зато теперь уважаемые месье важно кивали ему, их мадам тянули алые губы в улыбке, а юные мадемуазель остро стреляли глазками, пытаясь поймать ответный взгляд молодого кудрявого музыканта. — Дин! — позвала Сара, глядя на компанию из нескольких мужчин, что-то бурно обсуждающих. На имя отозвался тот, что стоял к ним спиной. Он обернулся — золотисто блеснули его зачесанные назад чуть вихрящиеся к затылку волосы — вопросительно приподнял светлую бровь и вежливо кивнул, пригвоздив гостя глазами. Под этим пристальным взглядом Эйдан подступил ближе и протянул руку для пожатия, чувствуя, как начинают подрагивать колени: — J-je mʼappelle Aidan Turner, — представился, проговаривая свое имя и фамилию на французский манер — «Эйдан Тёрнер». Новый почти знакомец сначала слегка озадаченно покосился на Сару, но тут же вернул взгляд и, стиснув протянутую ладонь, замурлыкал что-то по-французски. Эйдану было категорически плевать на то, что он не понял ни слова их того, что этот Дин ему сказал. Он смотрел на его тонкие лукаво изогнутые губы, которые так мягко выталкивали звуки, что французское грассированное «эр», совершенно не получающееся у него самого, могло сойти за урчание довольного жизнью кота. Смотрел на длинный нос с раздвоенным кончиком, который тот слегка морщил, улыбаясь. Наконец, смотрел в глаза, голубые, с лучиками бледного утреннего света, пытающегося пробиться сквозь слой облаков, затянувших небо в первый час после рассвета. А Дин тем временем, заметив, что собеседник не реагирует на его речь, перешел на чистейший английский, оказавшись, как и он сам, ирландцем, выросшим, правда, на отшибе мира — в Новой Зеландии. Дин — художник, пояснила Сара и добавила, что ему, Эйдану, совершенно необходимо увидеть картины, которые тот пишет. Эйдан кивнул, уже сейчас согласный на все, в чем принимал участие Дин, и заметил, как тот вдруг счастливо улыбнулся, но тут же отвел взгляд и спрятал губы за бокалом, будто засмущавшись своей реакции. Они выпили за знакомство. Часом позже Эйдан все-таки исполнил то, зачем пришел — под аккомпанемент небольшого оркестра сыграл полонез, две веселых мазурки, во время которых Сара, сама вытащившая отчаянно краснеющего Дина, сияла яркой улыбкой с середины зала, а Дин, жутко косолапя, пытался не наступить ее тоненькие ситцевые туфли. За этим последовали три вальса, и Эйдан почти проклял себя за то, что посмел опоздать на вечер, пока среди кружащихся пар высматривал золотую макушку. Шампанское лилось рекой, и вскоре, совершенно не заметив как, Эйдан оказался посреди ночной парижской улочки в круге желтого фонарного света, теряющимся в глазах Дина, стоящего слишком близко, чтобы свести все в шутку. Поднявшийся ветер дергал за волосы, трепал полы плащей и вихрем закручивал опавшие золотые листья. Поутру Эйдан проснулся от того, что на лицо ему что-то капало. Первое, что он увидел, разомкнув глаза — нависающую над ним огромную раззявленную пасть с острыми белыми клыками и вывалившимся языком, с которого вязко тянулась слюна. Испугавшись, он коротко вскрикнул и отпрянул, тут же наткнувшись на что-то теплое и мягкое, оказавшееся Дином. — Бэтс, отстань, — простонал тот, зарываясь носом в подушку. Ошарашенный Эйдан только и смог вернуть взгляд на того, кого, очевидно, звали Бэтсом, жалобно приподнимающего лохматые светлые брови и обижено скулящего. Он с затаенным трепетом запоминал любые мелочи, касающиеся Дина. В первый же день Эйдан выяснил, что того невозможно разбудить раньше, чем он сам захочет проснуться, но чтобы это произошло поскорее, нужно лишь начать варить кофе, и тогда аппетитный аромат выманит Дина из его одеяльной берлоги. Еще оказалось, что Дин души не чает в своей лохматой зверюге, которого он когда-то подобрал совсем крошечным и очень больным, а потом сам же и выходил. Через неделю он напросился с Дином на пленэр в Прованс и с восторгом смотрел, как на пустом холсте из-под кисти постепенно проступают лавандовые поля, горы и голубое небо. А еще через три недели, сообщив, что вскоре собирается уехать, узнал, насколько его друг легок на подъем, когда тот спросил, куда же они поедут. В Вене, куда направились первым делом, они работали и пили пиво. Эйдан кривился и заявлял, что лучше старого доброго Гиннесса пива не существует, но все равно пил. Дин лишь пожимал плечами — киви, что с него взять. В Амстердаме — курили гашиш и сходили с ума. Эйдан смутно припоминал, что однажды они настолько пьянели от дурманящего дыма, что не смогли добраться домой — заснули посреди городского парка. На счастье как раз стояло лето, но в ту ночь хмурящееся уже несколько дней до этого небо все-таки решило разразиться дождем, и он несколько дней пролежал в лихорадке. Дин как мог заботился о нем, разрываясь между больным любовником, заказчиками, и одновременно оформляя посылку с картинами, которую намеревался переправить Саре, чтобы та смогла выгодно продать их в Париже. Эйдан помнил так же, как кружился по их тесной комнатке, большую часть которой занимала кровать, а кое-как втиснутое в нее фортепиано перекрывало половину дверного проема, и поэтому им всегда приходилось пробираться в комнату боком. На нем было едва зашнурованное постоянно сползающее с торса женское платье вульгарного красного цвета. Он пытался изобразить дикую смесь пасодобля и канкана, которому его когда-то порывались научить девочки из Мулен Руж. Длинная юбка летала вслед за ним и обвивалась вокруг колен. Дин громко смеялся, его короткие пальцы неуклюже бродили по клавиатуре фортепиано, наигрывая простенький вальс, который Эйдан написал для Бэтса еще в Париже. Сам же Бэтс мельтешил вокруг Эйдана, то и дело норовя закинуть передние лапы ему на плечи. После Амстердама они отправились на восток. В Варшаве, где им пришлось задержаться на почти полтора года, их обоих ждал самый настоящий успех. Богатые семьи охотно приглашали именитого музыканта сыграть у себя на балу и покупали прованские лавандовые поля на фоне гор и голландские тюльпаны с крохотными мельницами на горизонте. В Варшаве же случился и их первый серьезный скандал. Эйдан, все еще страдающий от периодических приступов кашля после своей болезни, наотрез отказывался идти к врачу. Закончилось все тем, что взбешенный Дин хлопнул входной дверью и был таков. Эйдан остался один. Он так и просидел, прислонившись спиной к кровати и откинув голову на матрац с карандашом в зубах и бумагой между пальцев, окруженный усыпавшими пол черновиками мелодий и карандашными набросками, пока вечером Дин не вернулся и не привел с собой немолодого пышноусого поляка в пенсне, оказавшегося доктором. Пан — это, стало быть, «мистер» — Войцешек не знал английского, поэтому все, что он, обследуя сдавшегося все-таки ему в руки Эйдана, попутно говорил, проходило сперва через Дина, который и переводил с французского. В момент, когда врач, наконец, закончил свои манипуляции, прослушав его легкие, нахмурился и, сняв пенсне, устало потер переносицу, Эйдан похолодел. Дин, от волнения натерший кончик своего длинного носа докрасна и непрестанно переминающийся с ноги на ногу, поторопил его. — Сonsomption, — наконец ответил доктор. Эйдан его не понял. Дин, видимо, тоже, поэтому переспросил. Мистер Войцешек произнес несколько слов и, поясняя суть болезни, поднял руки и указал себе на грудь, обводя пальцами контуры внутренних органов. Дин слушал его, хмурясь все сильнее, пока в какой-то момент не выругался грязно и резко отвернулся. — Ну? — протянул Эйдан, не надеясь уже ни на что хорошее. Ответ прозвучал как приговор: — Чахотка. Он помнил, как в ту ночь, спровадив врача, назначившего уже дни приема и надиктовавшего целый список того, что ему теперь можно есть и пить и чего нельзя, они в обнимку лежали на кровати, толком даже не раздевшись. Носом Эйдан чувствовал бьющуюся у Дина на шее жилку, под рукой у него стучало — слишком быстро — сердце. Дин ощущал у себя на коже чужие слезы, пальцами снимал со щек соленые дорожки и сжимал кольцо рук еще крепче. Возможно, Эйдан слишком драматизировал. Он слышал, что при должном уходе за собой с чахоткой можно прожить достаточно долго, но будущее уже не виделось ему столь же радужным как раньше. Вскоре они покинули Варшаву и отправились навстречу солнечной Мальорке. Там они сняли небольшой коттедж на самом берегу моря. Босые ноги утопали в белоснежном песке, волны ласково укачивали в своей лазурной синеве. Они могли с утра до вечера пролежать на пляже, нежась в солнечных лучах. Когда же море было неспокойно, и поднимался ветер, Эйдан тащил Дина гулять по прибрежным скалам. Тот сначала ворчал, что надо бы поберечься, но в итоге каждый раз сдавался, и уже он, а не Эйдан, горным козлом скакал с камня на камень, радуясь, как мальчишка. В такое время Эйдан забывал о своей болезни, но она неизменно о себе напоминала. Просто, нет-нет, да вырывалась сухим кашлем, вынуждая согнуться пополам. Дин тогда хмурился и заставлял принимать порошок, прописанный Войцешеком, который всегда имел при себе, отлично зная привычку Эйдана игнорировать предписания врача. А через несколько месяцев после их приезда в Испанию влажный климат сделал свое, и его легкие теперь надрывались практически беспрестанно. Он осунулся, и Дин посерел лицом вместе с ним. Были дни, когда просто встать с постели представлялось непосильным. Эйдан лежал, сгорая от отчаяния, пока Дин мокрой тряпицей утирал лихорадочный пот с его лба и висков и подносил лекарства и воду к потрескавшимся губам. А во время «передышки», как они называли дни, когда у Эйдана было достаточно сил, чтобы выйти на веранду, Дин укутывал его в одеяла и шел играть со скучающим уже долгое время без внимания Бэтсом. Пес резвился, длинными лапами вздымая песок и капли прибоя, штанины тонких брюк и полы выпущенной неряшливо рубашки трепетали на похудевшем за последние месяцы Дине, Эйдан смотрел на утопающее в алеющем море солнце, устало привалившись к перилам. Ни один из них давно не занимался творчеством, каждый слишком занятый для этого: Эйдан — болезнью, Дин — заботами об Эйдане. — Давай вернемся в Париж, — предложил однажды Дин, сидя в кресле около кровати. Эйдан посмотрел на него, оторвавшись от книжки — сегодня ему было легче. Его друг уже с трудом походил на того, кого он встретил на званом вечере у Сары, словно состарившись лет на десять. От недосыпа и постоянной усталости под голубыми глазами проступили тени, отчетливо выделялись заострившиеся скулы, волосы, когда-то — волосок к волоску, сейчас вились от влаги и лежали, кое-как приглаженные пальцами. Эйдан ощутил очередной болезненный укол вины, а еще попытался вспомнить, когда сам в последний раз глядел в зеркало. Выходило, что давно — слишком боялся того, что должен был увидеть. — Тебе там будет лучше, — сказал Дин, не замечая, его состояния. — Хорошо, — ответил Эйдан, давно согласный на все, что угодно, лишь бы Дину было легче с ним. Он давно заметил, как поменялся взгляд его любовника. А в прочем, были ли они еще любовниками? Когда они в последний раз занимались любовью? Кажется, в первые месяцы пребывания на Мальорке, когда болезнь еще не подкосила его. Тогда глаза Дина были наполнены страстью, а сейчас в них плескалась лишь жалость и глубокая грусть. Париж встретил их первым снегом. Светлая квартира со студией, которую Дин снимал раньше, оказалась пуста, и они смогли без проблем в нее вселиться. Бэтс радостно носился из комнаты в комнату, громко цокая когтями по полу и то и дело поскальзываясь на покрашенных досках. Заняли свое место в самом ярко освещенном углу мольберт, переносной этюдник и бесконечные наборы красок и кисточек всех видов. Даже Эйдан достал свою кожаную папку с черновиками и положил ее так, чтобы всегда можно было найти — в Париже ему действительно стало немного лучше, но постоянно гложущее чувство собственной беспомощности не отпускало. Дин все так же заботился о нем: напоминал принимать лекарства и соблюдать режим питания, утирал испарину и помогал добраться до ванной комнаты в дни, когда болезнь все-таки давала о себе знать. Из страстных любовников они превратились в терпеливую сиделку и больного, послушно принимающего заботу. Однажды Дин сказал: — Я съезжу к Саре, она обещала свести меня с несколькими возможными покупателями, — собрался, быстро чмокнул его в лоб, как целуют родители на прощание своих детей, и ушел. Бэтс выронил из пасти мячик, расстроенно глядя на захлопнувшуюся дверь, и что-то жалобно проскулил. — Иди сюда, малыш! — крикнул ему Эйдан. — И мячик свой неси. Вернулся Дин только под утро, когда Эйдан, наконец, устал ворочаться и практически уснул. Кажется, он был слегка навеселе. Он разделся, судя по звукам не удосужившись сложить одежду даже на кресло, и лег, распространяя вокруг себя легко узнаваемый запах алкоголя и возбуждения. Наутро Эйдан обнаружил следы красной помады на рубахе, скомканной тряпкой лежащей на полу, и не нашел ни слова упрека, как Дин не нашел ни слова в свое оправдание. Они оба смертельно устали: Эйдан устал быть обузой, Дин — постоянно заботиться о нем.♪ ♪ ♪
…и раз, два-три. Эйдан знает, с каким отчаянием Дин смотрит на него, поэтому не смеет открыть глаз и остановиться. Ему слышно, как подвывает Бэтс, и как, наконец, Дин вздыхает на прощанье и со скрипом закрывает дверь. Только теперь Эйдан позволяет себе остановить шаг. Цокают по доскам собачьи когти, щелкает замок. Он ждет. За окном — настоящая вьюга. Ветер подхватывает пушистые снежинки и закручивает их в вихре вальса. Наконец, Эйдан решается подступить к окну. От дома отъезжает карета, увозящая в себе Дина.