О пагубных привычках.

      — Впервые я попробовал курить, когда мне было семнадцать.       Такао постучал наполовину сгоревшей сигаретой о край пепельницы, которую держал в левой руке, и посмотрел на Мидориму, опирающегося плечом о дверной проём балкона.       На улице стояла не по-весеннему холодная ночь: отсутствие ветра компенсировалось противным мелким дождем, который уже битый час постукивал по металлическим крышам. И по совсем не железным нервам Такао – парню не спалось, хоть часы недавно и оповестили о двух часах ночи. Казалось, капли разбивались не где-то на улице, а в собственной черепной коробке, проникая в уставший мозг.       — Такао, я уверен, что это еще одна из твоих «невероятно крутых историй», но, думаю, завтрашнее утро все-таки более подходящее время, а сейчас - пойдем спать.       Такао улыбнулся собственным мыслям и хитро взглянул на Шинтаро.       — Время, говоришь…       — Нет, Такао, даже не думай, — резко перебил его Мидорима, прекрасно понимая, куда клонит Такао. За долгое время отношений он отчетливо запомнил, что означает эта ухмылка вместе со словом «говоришь», — не хватало мне еще твои лекции ночью слушать. Господи, кто же знал, что ты пойдешь на философский факультет?       Такао прыснул и чуть не уронил стеклянную пепельницу.       — …Если ты сейчас начнешь говорить что-то в духе: «время – это субъективная категория», я запру тебя на балконе и с чистой совестью пойду дальше спать, вот что.       — Вообще-то, время – это сложный и многогранный феномен; нельзя однозначно утверждать, что время субъективно, но также и нельзя утверждать, что время объективно.       — Такао!       — Ладно-ладно, молчу-молчу.       Опустив голову, Такао то ли устало, то ли грустно улыбнулся. Он смотрел прямо в прозрачную пепельницу, в которой беспорядочно лежал уже остывший пепел; рука с мелким окурком, зажатым между пальцами, свисала вдоль туловища. Сигарета догорала.       — И как? — сдавшись, спросил Мидорима.       — А? — Такао удивленно захлопал глазами, голос Шинтаро прозвучал слишком неожиданно и вывел парня из какого-то вдумчивого транса.       Мидорима помассировал переносицу, прикрыв глаза. Разговор обещал быть длинным и каким-то непустяковым, что ли, – Мидорима это чувствовал.       — Ты сказал, что попробовал в семнадцать, и как?       Такао на секунду призадумался, словно на короткий миг вернулся на пару лет назад, чтобы вспомнить самые первые ощущения от выкуренной сигареты.       — Тогда было паршиво. — Казунари затушил сигарету, оставляя на дне прозрачной пепельницы длинный черный след, словно черным грифелем карандаша, и поставил пепельницу на плетеный стол. — Тогда я был слишком зол и взбешен, чтобы адекватно понимать, что я делал или, по крайней мере, делать в меру. Найти сигареты не составило труда; мой отец все время разбрасывал открытые пачки по всему дому. В тот день мне повезло – я нашел начатую пачку на балконе, а в самой пачке была и зажигалка. Зажег сигарету и, что было дури, затянулся, — Такао нервно потер горло ладонью, — никогда не забуду те ощущения. Я думал, у меня легкие через горло вылезут или меня стошнит мертвыми альвеолами.       Мидорима, до этого лишь внимательно слушавший, сглотнул вязкую слюну; ему самому показалось, что он ощутил вкус табака где-то в горле.       —… Я закашлялся. Кашель буквально драл мне горло. Когда наконец-то приступ кашля прошел, я заметил, что у меня льются слезы. Я не ревел – просто слезы катились из глаз, я продолжал стирать их тыльной стороной ладони, но они все не прекращались. От мерзкого, тошнотворного ощущения в горле я избавился, наверное, спустя лишь сутки. Мой первый опыт не то, что был комом, он был до угля сгоревшим комочком.       — Ты идиот, Такао, вот что! Ты чем думал, когда так сильно затягивался?       — Я не думал. Я был на пределе – зол, расстроен и взбешен - я просто затянулся.       — И, спрашивается, зачем ты это сделал? Твоя опрометчивая выходка в семнадцать лет стоила тебе пагубной привычки, от которой ты сейчас не можешь избавиться. И мало того, что ты куришь, так ты еще и куришь на балконе, каждый раз намереваясь получить воспаление легких. И помимо этого, травишь как свой организм, так и мой заодно.       Мидорима внимательно посмотрел на Такао. Это был прямой зрительный контакт – глаза в глаза – очки Шинтаро лежали на тумбе рядом с кроватью. Мидорима уже сбился со счета, сколько раз он просил Такао бросить курить, но сейчас, впервые эта была не просьба – скорее, обидный упрек. Такао выдержал этот взгляд и ответил:       — Это было двадцать шестого октября, — невзначай бросил Такао и потянулся за пачкой сигарет на столе. В этот момент он не видел Мидориму или не хотел специально видеть. Сигарета была четвертой за ночь.       Такао чиркнул зажигалкой, и кончик сигареты вспыхнул слабым оранжевым огоньком. Парень затянулся и выдохнул, на секунду его вымученную улыбку скрыла хоть и слабая, но завеса из сигаретного дыма.       — Сначала я себя жалел, а потом меня просто всего трясло. Выкуренная сигарета, - если ту несчастную попытку можно считать таковой, - вдарила мне смачно по мозгам, причем во всех смыслах. Но, главное, мне стало легче, я успокоился и уже начал… А впрочем, ладно. Главное, в общем, что мне полегчало.       Мидорима не сразу понял, к чему клонит Такао. Но упоминание конкретной даты поставило все на свои места: нет, Такао не оправдывался и, тем более, не изливал душу, сейчас Такао наконец-то дал ответ, который не сумел дать тогда – много лет назад.       — Люблю я поговорить, но ты и сам об этом знаешь, Шин-чан, — Такао улыбнулся и снова взял пепельницу со стола в ладонь, — не зря же я все-таки будущий философ, — Казунари рассмеялся, — сейчас я докурю, — Такао помахал сигаретой в воздухе, — и пойдем спать.       — …Нет!       Такао так и замер, не сделав очередную затяжку; рука с сигаретой застыла в воздухе в паре миллиметров от губ. Такао поднял взгляд от собственных пальцев, зажимающих сигарету, и удивленно посмотрел на Мидориму. Сигарета продолжала тлеть.       «Что? Да ладно, быть не может?..»       — Шин-чан, ты сам меня уже утаскивал спать, и время уже позднее. Да и замерз я что-то. — Такао наигранно вздрогнул, будь у него свободны руки, он бы, подтверждая свои слова, и плечи потер, греясь.       — Хватит, Такао. Ты словно боишься. Тогда я промолчал, и ты не сказал мне ни слова; и мы с тобой сделали вид, словно забыли тот инцидент, вот что. Но мы лишь сделали вид, — подчеркнул Мидорима, — но каждый из нас не забыл, что случилось тогда.       Такао продолжал смотреть прямо перед собой, слушая Шинтаро. Сердце стучало где-то в горле. Сигарета продолжала тлеть; с каждой секундой огонь все дальше по сигарете подбирался к пальцам, а внутреннее пламя разрушало Такао каждую клеточку.       — Я… «Не говори. Не говори. Не говори» …помню.       На секунду показалось, что планета остановилась, зависла на орбите и полетела вниз, как отколовшийся сталактит, разбилась в конце с невообразимо глухих звуком; миллиарды звезд взорвались прямо перед глазами, оставив после себя яркую темноту, в ушах слышались сплошные взрывы, взрывы, взрывы… и в этот момент показалось, что в голове – пустота, настоящий вакуум.       — Да быть… не может. Ты серьезно… помнишь?       — Вечеринка у Кио Китаичи.       Такао сглотнул и сжал губы в тонкую полоску: курить больше не хотелось. Казунари затушил сигаретку и, оставив пепельницу балансировать на краю железной, плетенной оградки балкона, повернулся спиной к Мидориме.       — Такао?       — Ааа, Господи... — Такао закрыл ладонями лицо и сказал. — Как стыдно-то.       — Успокойся. Что было, то прошло; воспринимай тот инцидент как некий факт, который является частью твоей жизни, вот что.       — Лучше бы я тогда остался дома и играл с Кэт в аятори.*       — «Лучше бы, а если бы…». Рассуждать можно долго, Такао. Главное, ты все прекрасно понимаешь.       — Мне хотелось одновременно умереть от стыда и придушить тебя от злости.       — Меня? — Переспросил Шинтаро. — По-моему, в тот вечер из нас двоих напился ты и целовался именно ты, а не я, вот что.       Такао взвыл, запуская ладони в темные волосы. Как не хотелось ворошить прошлое, но первый надрез был уже сделан; если остановиться сейчас, останется еще один уродливый шрам, который будет гноиться все сильнее и сильнее… и со временем просто лопнет.       Такао глубоко выдохнул и вцепился – до появившихся костяшек – в балконную оградку. Оставалось решиться: или сейчас, или никогда.       И спустя несколько секунд, и отсчитав холодные скатившиеся капли на замерзших щеках, Казунари наконец-то решился.       Будь в эту ночь одета хоть какая-то футболка на Шинтаро, она бы растянулась ровно в тех местах, куда Такао ударил его сжатыми холодными кулаками – чуть выше груди. Мидорима недовольно скривился, не давая приступу кашля вырваться наружу: Такао ударил сильно со всей своей злобой и отчаянием, так и замерев с прижатыми кулаками к его телу. Такао вложил все, что скопилось на душе за долгое время их обоюдного молчания. Оба понимали: молчали тогда, когда надо было говорить, кричать, орать, драть горло, высказаться, - главное, не молчать!       Он говорил, опустив голову:       — Ты прав, Шин-чан, — прошептал Такао, а дальше – перешел на крик. — Да, это я тогда напился так, что меня просто унесло в другую реальность: как у меня на утро раскалывалась голова, хотелось сдохнуть. Да, это я тогда на пьяную голову целовался с хер знает кем. Я-я-я! Доволен? — Выкрикнул Такао и посмотрел на Мидориму. Шинтаро заметил, что глаза у Такао красные и припухшие: догадка ударила по мозгам, как яркая молния освещает черное небо, — Мне было ужасно стыдно. Я злился на самого себя, презирал себя. Было противно даже прикасаться к себе. Я возненавидел сам себя. Но ты… ты даже ни слова мне не сказал, — Такао снова перешел на шепот, и, кажется, ненависть в его глазах сменилась какой-то странной мольбой, — Ни слова. Ни единого слова. Не упрекнул, не наорал, не высказал абсолютно ничего. Ты понимаешь, ни-че-го?! Я почувствовал себя пустым местом, словно тебе было все равно: подумаешь – с кем не бывает. — Такао резко замолчал, а дальше как ножом отрезал, сказал: — Лучше бы ты мне тогда врезал, чем просто промолчал.       Такао зол: между бровей залегла еле заметная складка, и дыхание у него частое, прерывистое. И Мидориме показалось, отчасти, что Такао сейчас разревётся. Терпеть все это слишком больно, даже для такого оптимиста, как Такао. Тогда Мидорима действительно хотел одного: забыть все, как страшный сон, но понял только сейчас, что натворил, оставив все, как есть.       — Ты хотел, чтобы я тебя ударил?       — Хотел.       — Идиот! — рявкнул Мидорима и схватил его за плечи, Такао аж вздрогнул. Такой Мидорима пугал всегда. — Я изо всех сил тогда сдерживался, а он, видите ли, хотел. Непроходимый идиот, вот кто ты.       Такао смотрел на Мидориму и не верил в то, что он произнес. В глазах Казунари – удивление и растерянность.       — Да, Такао, ты все правильно услышал. И не смотри на меня так.       — Но ты же, — собственный голос показался жалким, — ничего не… не сказал. Ни слова. Да как...? Да, черт, как?..       Оба чувствовали горячее дыхание друг друга на лице. Сейчас это единственное, что их согревало. Все остальное – холод: они продрогли до костей, пальцы у Такао ледяные, а волосы и одежда слегка промокли от накрапывающего дождя. Мидориме кажется, там, где касался его Такао, кожа покрылась морозной коркой. Вместо крови – воды из моря Уэдделла*, вместе сердца – лениво дрейфующий айсберг. Безумно холодно.       — Я злился, — признался Мидорима. Такао словно услышал самую страшную в мире тайну, — и ревновал. И от этого злился еще сильнее.       — О господи, что я слышу? Не кажется ли мне это, Мидорима Шинтаро и ревновал?       — Такао, заткнись! И дай мне закончить.       Казунари замолкнул: он навсегда усвоил, насколько Шинтаро в гневе страшен.       — Я не хотел устраивать тебе разборки и читать нотации, вот что. Я понимал, что ты был пьян: алкоголь в тот вечер хорошо стукнул тебе в голову. Даже знать не хочу, что вы тогда намешали. Ты мог натворить много всего: один поцелуй на пьяную голову я не счёл изменой. — Мидорима выждал паузу и честно признался. — Мне хотелось тебя пару раз смачно ударить. Или высечь, да больнее, чтобы ты понял, что значит искать приключения на свою задницу. Или, еще лучше, вытрахать всю дурь из твоей пьяной головы.       Такао слушал, не перебивая. На признание Мидоримы Казунари закусил нижнюю губу, хотелось слушать и слушать, хоть от его слов и проскальзывало странное ощущение вдоль всего позвоночника. Это как решение головоломки мирового масштаба: вроде бы и страшно, но хочется до одури узнать ответа.       — …но я ничего не предпринял, вот что.       У Такао внутри что-то оборвалось. Он сглотнул и сухими губами прошептал – на большее не осталось сил.       — Я помню, каким ты тогда выглядел. Ты вел себя, — Такао задумался, — как… как обычно.       — Возможно, — прервал его Мидорима, — но я точно помню, что был чертовски зол.       Такао показалось, что в этот момент время остановилось. Для него уж точно. Все процессы замерли, воздух застыл и напоминал прозрачное желе – нечем было дышать.       — Ты сам прекрасно знаешь, что выражать эмоции мне тяжело, — Мидориме очень трудно давались и подобные признания. В такие моменты Такао слушал его, затаив дыхание, — если тогда я и казался спокойным, то только внешне. У меня черная пелена была перед глазами, мысли всякие разные в голову лезли. Держаться было нелегко. Не хотелось тогда об этом говорить. Но, как видишь, этот разговор все равно произошел, на пару лет позже, но произошел. Каждый эпизод требует своего логического конца – хорошего или плохого – неважно. Главное, конца.       — Конца, — повторил шепотом Казунари и ткнул Мидориму пальцем в грудь – прямо в сердце. — Ты сколько угодно можешь считать себя непрошибаемой глыбой льда…       — Такао!       — …но я знаю, что в груди у тебя уж точно не сердце Кая, — Такао провел пальцем: он нарисовал невидимое сердечко. — Оно у тебя горячее и живое. Ледяное сердце Кая было мертвым: его ничего не трогало. А ты ревновал, ощущал боль. А лед не чувствует боли.       Сердце у Мидоримы забилось быстрее, прямо под ладонью Такао: он это чувствовал. Такао всегда умел с легкостью разрушать привычные рамки Шинтаро. Вот и сейчас снова. А еще – он мастерски умел смущать.       — Я надеюсь, Такао, что больше к этому разговору мы не будем возвращаться.       — Больше – не будем, — Такао прижался – впервые за эту ночь – к груди Мидоримы и обнял его. Сердце у того стучало быстро-быстро.       Мидорима не знал, сколько времени у них занял этот (он не придумал точного прилагательного для него) разговор. Но после всего Мидорима не то, что чувствовал себя разбитым и вымученным – скорее таким чувствовал себя Такао – уставшим, может быть. Клонило в сон, и прижимающийся Казунари укреплял позицию Мидоримы касательно сна, но одна мелкая деталь все никак не давала ему покоя. Он зацепился за нее еще в самом начале, надеясь получить ответ.       Ответа не было.       — Как давно ты куришь, Такао?       — Семь лет, — лениво протянул он в ответ.       — С восемнадцати?       Тихое, сонное «угу» в грудь Шинтаро послужило ответом.       Часы противно пропищали в комнате, оповещая о трех (а может и четырех) часах ночи. Мидорима не знал, он потерял счет времени. А расслабленный Такао в его руках и вовсе не услышал писк: его заглушил стук дождя, который за последние десять минут значительно усилился.       — Такао, — горячий шепот опалил ухо Казунари.       Он что-то довольно промычал, не открывая глаз.       — Во-первых, — Мидорима оттянул любовнику холодную щеку. Такао резко открыл глаза, сон как рукой сняло (причем, рукой Мидоримы), — не засыпай, не хочу тащить тебя до кровати, а во-вторых, убери пепельницу, иначе она кого-то убьет, вот что.       — Злой ты, Шин-чан, — пробубнил Такао, растирая больное место ладонью. Но как послушный мальчик убрал пепельницу на стол, — Бррр, ну и холодина, — Такао потерся ледяной ступней о голень другой ноги – такой же ледяной.       — Заходи внутрь и закрой эту чертову дверь.       Мидорима минуты три находился уже в комнате – он искал очки. Спать резко перехотелось – и неприятный дождь, который уже превратился в ливень, издавал противные звуки: не противную дробь, а какое-то затянутое шипение. Такао проскользнул в комнату, закрыв балконную дверь, и когда ноги ступили на ковер, ступни защекотал длинный ворс – тепло! – Казунари блаженно улыбнулся и произнес «о, да!».       Рука Мидоримы уперлась в огромное стекло, буквально в паре сантиметров от лица Такао, и сам он неожиданно появился перед парнем. Казунари нервно сглотнул. Мидорима нависал над ним сверху, внимательно вглядываясь в лицо Такао – остатки сна окончательно выветрились из головы Казунари.       — Шин-чан?.. — Даже не шепот, лишь движение губами, но Мидорима смог уловить собственное имя, сорвавшееся с губ.       — Когда ты начал курить?       Голос – громкий и холодный, вопрос – резкий и требовательный. У Такао засосало где-то под ложечкой и ноги стали ватными: он ощущал почти физически чужую власть над собой. Шинтаро смотрел прямо ему в глаза, и Такао, завороженный и застывший на месте, и сам не мог отвести взгляд.       — Такао, повторяю еще раз. Когда ты начал курить?       — Эй, Шин-чан, я же уже сказал: «с восемнадцати».       Такао чувствовал себя провинившимся школьником, которого привели на разговор к директору.       — Я спрашивал не про возраст, это мне уже известно. Я спросил «когда». Понимаешь, Казунари?       Собственное имя, да еще и произнесенное таким гортанным голосом – Такао показалось, что он сейчас расплавится. Его бросило в жар, он расстегнул верхнюю пуговицу пижамной рубашки. Жарко, очень и очень жарко, даже губы пересохли.       Такао понял, понял все прекрасно – он не первый год живет с Шинтаро. Но на поставленный вопрос ответил уклончиво:       — Шин-чан, это было-то так давно. Ты думаешь, я помню?       — Помнишь, — резко и грубо. Такао замер: Шинтаро видел его насквозь, словно на одну ночь они поменялись местами: обычно Такао читал его как раскрытую книгу, а сейчас – одни лишь спутанные корявые строчки.       Такао показалось, что сердце у него стучит где-то в горле. Страшно. Он и слова не может вымолвить: звуки – как глухое эхо, которое не может вырваться наружу. Нет-нет-нет! Такао готов был застонать от бессилия: он не хочет рассказывать, и не ради себя, а ради…       — Такао, — Казунари замер; горячее дыхание опалило ему ухо. Щеки и уши не просто горели – пылали. Какой-то внутренний жар растекался по венам. Дышать было нечем: грудная клетка быстро вздымалась и тут же опускалась. Такао чувствовал себя скованным, Мидорима буквально закрыл его от всего мира. Сейчас – только его горячее дыхание и требовательные зеленые глаза.       — Я… пра… вда не…       Жалкая попытка, не более. «Не помню» или?..       Такао неожиданно прижали к себе: он уткнулся носом в грудь Шинтаро; он услышал (или почувствовал), что сердце под холодной кожей Мидоримы стучало быстро-быстро. Прохлада чужого тела была как нельзя кстати, ему надо было остудить горячую голову.       — Такао, пойми. Мне. Надо. Знать.       И сердце рухнуло куда-то в пятки. Такао неслышно застонал.       — Ну, почему, почему ты такой? — Вопрос был задан скорее самому себе. — Ладно, сдаюсь. Твоя взяла. Но только пообещай мне кое-что, — Такао посмотрел на Мидориму, тот в знак согласия кивнул, — ты никого не будешь винить. Ни-ко-го! То, что я начал курить, – полностью моя вина. Слышишь, моя и ничья больше.       — Рассказывай уже.       Такао глубоко вдохнул и протяжно бесшумно выдохнул. Сегодня какая-то ночь признаний, ей-богу!       — Я начал курить сразу после школы.       — Конкретнее!       — После всех чертовых экзаменов и выпускного.       — Еще конкретнее.       — Шин-чан, — Такао чуть не заскулил раненной собакой, — я уже сказал. После выпускного! Я сам виноват. Экзамены знатно меня достали, мне нужно было расслабиться. Вот я и начал курить, чего еще ты от меня хочешь?       — Правды!       Страшно. Это конкретное и грубое «правды» голосом Мидоримы пугало. Такао закусил нижнюю губу.       — Ты начал курить после того, как я тебя бросил?       Такао словно ведром ледяной воды окатили, а по позвоночнику – пустили электрический ток. Ему казалось, что его лихорадит: то жарко, то снова холодно, и так попеременно.       Он не ответил, вернее, просто не смог ответить. Слишком многое пришлось узнать, и это за каких-то пару часов. Правду говорят, что ночь – это время, когда раскрываются все тайны.       — Ясно. — Мидорима отпустил Такао, положив свои ладони ему на плечи. Такао промолчал, но Мидорима по его испуганным глазам все прекрасно понял.       — Шин-чан, не…       — Я догадался об этом, когда ты сказал, что попробовал в семнадцать. И рассказал – почему. Понять, почему и когда ты уже начал курить – не составило труда, вот что. Мне жаль, Такао.       — Ты ни в чем не виноват, Шин-чан! — Выкрикнул Такао. Голос показался слишком громким в такой ночной тишине, нарушаемой лишь шумом дождя. — Я… я… Мне просто было очень плохо. Очень.       — Понимаю. Мне тоже не хватало тебя те два года. Думал, что поступаю правильно: хотел сделать как лучше. Но сейчас понимаю, что я просто сдался под извечным гнетом родителей.       — Тссс! — Такао приложил указательный палец к губам Мидоримы, заставляя замолчать, — уже неважно. Как ты там сказал?.. «Что было, то прошло», да, Шин-чан? — Такао улыбнулся. Он всегда улыбался, когда хотел приободрить Шинтаро. — Наше дурацкое расставание в прошлом: мы с тобой тогда были двумя идиотами. Главное, что ты снова со мной, а два года по сравнению с целой жизнью – это пустяк. Если бы ты тогда снова меня не нашел, наверное, в скором времени я бы сломался, так что больше… больше не бросай меня.       — Больше – не буду.       — Эй, это моя фраза.       — Заткнись, вот что.       Такао не успел больше ничего возразить – Мидорима сжал его ладони и, наклонившись, поцеловал. У Такао голова шла кругом – чужие теплые губы, слишком жарко – все тело словно горело, не хватало воздуха, и в глазах – абсолютная пелена. Слишком хорошо. Чертовски хорошо.       Мидорима всегда умел целоваться. Весь мир просто замирал в такие моменты, и к черту всё и всех. Сейчас – лишь он: его губы, его рот, его язык. Остальное – подождет. Сейчас даже не хотелось отвечать, хотелось чувствовать жар чужого тела и просто расслабиться, позволяя Шинтаро делать с собой все, что угодно.       Мидорима прижал Такао к себе, притягивая еще ближе, кожа к коже. Такао застонал в поцелуй: у Мидоримы стояло. Казунари бедром почувствовал чужое возбуждение. Кажется, если они продолжат в таком же духе, у него тоже встанет – приятное тепло уже скручивалось внизу живота. Такао дотронулся до паха, провел пальцами поверх пижамных штанов – прямо по возбужденному члену. Мидорима напрягся.       — Такао, — губы у него после поцелуя в еле освещенной комнате поблескивали и казались бордовыми, — два раза за ночь – это слишком, — Мидорима перехватил чужую руку.       — Смотря, что ты имеешь в виду, — горячий шепот обжигал Мидориме губы, а янтарные глаза Такао просто пылали озорными огоньками. Все ясно – он его провоцировал.       — И то, и другое. — Мидорима держался, но его просто вело; казалось, сладкий туман полностью заволок ему сознание. Еще этот чертов Такао – специально ведь проводит языком по влажным губам.       — Шин-чан, ты сам сказал, «каждый эпизод требует своего логического конца». Что ж, прекрасно, сегодня мы во всем разобрались. А что касается секса, — Такао пошло усмехнулся и, вырвав свою руку, закинул их на шею Шинтаро, притянув к себе, — тебе двадцать пять, а не сорок пять.       Мидорима сдался: Такао умел добиваться своего. Он давно понял, что сегодня им не удастся выспаться, почему же тогда не потратить время с пользой?       Мидорима спустил руки Такао со своей шеи и потянул его в сторону давно расправленной кровати со сбитым одеялом, но Казунари не поддался.       — Такао?       — Давай на сегодня сделаем исключение, хочу прямо здесь.       Мидорима скептически изогнул бровь. Если ему возбуждение мешало нормально соображать, то, кажется, Такао оно уже хорошо вдарило в голову: вон как его несло.       — …на полу?       Такао чуть не расхохотался, но от улыбки не смог сдержаться. Улыбка получилась какой-то хитрой.       — Нет, не на полу, около окна. Сейчас ночь – темно – нас все равно никто не увидит.       — Так, о каких еще твоих извращениях я не знаю?       Сейчас Такао не смог сдержаться – расхохотался.       — Поверь, Шин-чан, даже если ты не догадываешься о них, — Такао встал на цыпочки и четко проговорил Шинтаро в губы, — ты узнаешь о них первым.       — Не сомневаюсь.       Поцелуй – горячий и жадный, в голове – отупляющая пустота, перед глазами чуть ли не цветные блики прыгали. Такао невероятно хорошо: сейчас есть только он и Шинтаро, который целует его так, что хочется разреветься от счастья. Или в благодарность отсосать прямо на полу. Глаза у Такао зажмурены, и он чуть не мурлыкал в поцелуй от удовольствия. Мидорима перехватил его руки и прижал к себе, заставляя Такао буквально обжигать своими горячими пальцами рельефное тело.       Мидорима вжал его в огромное окно всем туловищем так же резко, как и начал целовать. Такао изогнулся дугой – мурашки побежали по всему телу – холодное окно заставило открыть в удивлении глаза и ойкнуть в поцелуй, прикусив губу. Даже сквозь пижамную рубашку Такао ощутил собственным телом уличный холод, но это лишь подогревало ощущения.       Мидорима оставлял новые засосы поверх старых: кусал больно, но Такао нравилось, и целовал осторожно, почти невесомо. Завтра, Такао уверен, на его шее будет красоваться «колье» фиолетовых оттенков, а ключицы украшать – весьма яркие синяки. Но это все завтра. А сейчас для Такао существовал лишь Мидорима и те ощущения, которые он испытывал, отдаваясь ему.       Взгляд у Мидоримы – голодный и тяжелый. Казунари всегда удивлялся, как сильно он менялся во время секса. Но это будоражило: сердце начинало стучать как бешенное, а кровь набатом стучала в ушах. У Такао взгляд – рассеянный и до одури влюбленный. Пожалуй, таким податливым Казунари нравился Мидориме больше всего: в такие моменты Такао полностью его, послушный и готовый на все, что ему не скажи. Власть, пусть и такая, кружила голову, да и сам Такао был не против: ему нравится подчиняться. Но только одному единственному человеку.       Мидорима с ловкостью расстегнул мелкие пуговицы на рубашке-пижаме, и когда мягкие подушечки пальцев случайно коснулись напряженного живота, Такао вздрогнул. Казалось, кожа там горела и плавилась как воск. Такао короткими ногтями царапал стекло, не зная, куда деть руки – его извечная проблема.       Оба тяжело дышали – какими-то короткими урывками, вдох-выдох, вдох-выдох, и по новой. Горячий воздух жег легкие, чуть ли не разрывал их на части; грудная клетка поднималась и также быстро опускалась. Такао провел горячим языком по собственным губам – сухие, посмотрел на Шинтаро – у того была заметна кожица на таких же сухих губам. Это просто пытка, какая-то! Такао чувствовал каменный стояк Шинтаро, а собственный член горел так, что было почти больно.       — Шин…-ча-а-ан, — голос дрожал и казался каким отдаленным, не своим, — хватит. Не могу… трахни меня, — он чуть не умолял, до того хотелось вновь испытать это сладкое ощущение чужого члена в заднице.       Голос у Такао хриплый, и у Мидоримы все плыло перед глазами, словно кто-то смывал ему реальность, оставляя лишь темные пятна после себя. Думать не хотелось, голова шла кругом. Наверное, сигаретный дым окутал и его тоже, иначе не объяснить такого приятного чувства опустошенности.       — Казунари, — прошептать получилось куда-то в район шеи, — повернись и упрись руками. Я не удержу тебя, если ты будешь упираться спиной в окно.       Такао послушно повернулся; холод коснулся мужских ладоней, Такао чуть согнул локти и пальцы. Мидорима провел горячими руками по груди и соскам, выпирающим ребрам и сжал налившийся кровью член – Такао простонал и толкнулся в руку. Слишком хорошо! Член Мидоримы упирался Такао в задницу, Казунари чувствовал даже сквозь ткань пижамы это горячо-прекрасное ощущение. Удивительно, что он еще держится, с таким-то стояком.       — Казунари… презервативы… — на целые предложения не хватало сил, они оба еле стояли – ноги были ватными.       — Посмотри в… кармане, — Такао отвернулся, потупив взгляд в пол – стыдно. Мидорима заметил, что уши у парня горели.       Пальцы не гнулись, руки не слушались, все тело стало каким-то чужим. Мидорима кое-как нащупал маленький квадратик в левом кармане штанов и усмехнулся. Такао увидел, как у отражения Мидоримы левый уголок губ слегка дернулся вверх.       — Предусмотрительный, — прокомментировал Шинтаро, не злобно, скорее, чтобы подразнить, — не уж то подготовился?       — Один всегда… в кармане, — тихо проговорил Такао, тяжело дыша, останавливаясь, чтобы глотнуть хоть немного спертого воздуха.       Такао услышал характерный звук разрывания упаковки. О, да-да-да! Терпеть уже было невыносимо – Мидориму хотелось до прыгающих искр перед глазами, до приятного покалывания во всем теле; от сладкого ожидания внутренности скручивало в тугой узел. Такао глубоко выдохнул и поднял взгляд, он хотел увидеть выражения лица Мидоримы, когда тот будет входить в него. Окно – огромное, в полный рост – сегодня служило им зеркалом, отображая каждый изгиб тела, каждое прикосновение, каждый поцелуй.       Мидорима, приставив головку члена ко входу, замер; в висках стучало и сердце билось в бешеном ритме, надо было успокоиться. Мидорима глубоко выдохнул сквозь плотно сжатые зубы и осторожно, почти плавно толкнулся вперед, полностью погружаясь в обжигающее нутро чужого тела. Такао прикусил губу и на мгновенье прикрыл глаза – хорошо; его не надо было растягивать, мышцы после вечернего секса плавно обволакивали чужой член.       — Казу… нари… ты как?       Хотелось выкрикнуть, что просто «охрененно», настолько хорошо, что хочется еще и еще. Но Такао лишь бросил через плечо тихое:       — В норме.       Мидорима сильно стискивал бедра Такао пальцами; подавался назад, выходя почти полностью, и снова толкался, загоняя член в задницу и ощущая, как стенки сдавливают член. Такао стонал громко, запрокидывая голову назад, и насаживался еще сильнее. Все тело горело, внутренности словно пылали и сгорали каждый раз, когда Мидорима толкался вперед, замирая на долю секунды. Хотелось прижаться щекой к холодному окну; от такого контраста собственное тело казалось каким-то нереальным, будто оно – сгусток энергии, не более.       Мидорима входил глубоко, каждый раз пошло ударяясь бедрами, его просто вело, он падал в какую-то бездну, словно погружался в самый настоящий Ад. Ад, имя которому Такао Казунари. Такао что-то шептал, срывался на бесконечную цепь стонов, просил больше, глубже, сильнее и снова замирал, наблюдая за отражениями в окне. У его отражения шальной и потерянный взгляд, щеки и губы даже в такой темноте кажутся ярко-алыми, у Мидоримы – широкие плечи и рельефное тело; выражения лица он не может разглядеть. Происходящее кажется нереальным, а отражения – тенями из другого мира. Во всем этом есть что-то иррациональное и безумное. Такао наблюдал за отражениями с каким-то обожанием и очнулся лишь тогда, когда Мидорима горячими влажными пальцами провел по его взмокшей спине, очерчивая выделяющиеся лопатки. С Мидоримой всегда было так: каждый секс приносил самые разные, новые ощущения.       Такао повторял чужое имя как мантру перед оргазмом; реальность просто разбивалась в дребезги и смывалась вместе с ночным ливнем. Такао прогнулся в спине, соединяя острые лопатки, и расслабленно обмяк. Мидориму оргазм оглушил также сильно как и Такао, сейчас хотелось сгрести Такао – теплого и податливого – в охапку и завалится в постель.       Мидорима осторожно вышел и впился зубами в шею Такао, почувствовав привкус соли на языке, не смог сдержатся, захотелось. У Такао от неожиданности аж мурашки пробежали по всему телу. Он не мог стоять на ногах, последние силы ушли вместе с оглушительным оргазмом: голова ни черта не соображала.       Мидорима подхватил Такао на руки и сам, путаясь в ногах, действуя скорее инстинктивно, пошел в сторону кровати.       — Что ты..? — Попытался возразить Такао, но сам сильнее прижимался к горячей груди.       — Молчи лучше, — голос Мидоримы был хриплым, — ты ж на ногах не стоишь.       Мидорима уронил Такао на кровать, и сам упал рядом – сил не было; они полностью себя вымотали. Казунари подтянулся на локтях и сгреб подушку, укладываясь на нее щекой. Шинтаро последовал примеру Такао, не хотелось засыпать черти как. Они лежали лицом к лицу, восстанавливая дыхание.       Такао приблизился к лицу Мидоримы и поцеловал его.       — Спокойной ночи, Шин-чан.       — Выбрал время.       Такао слабо рассмеялся.       — И прекращай курить на ночь, поцелуи со вкусом сигарет не самое приятное перед сном.       — Хорошо, обещаю.       — И, в конце концов, я уже говорил тебе, тебе стоит избавиться от этой пагубной привычки.       — Нет, не могу, Шин-чан, — Такао прижался к его лицу лбом, — курение лишь последствие, а моя пагубная привычка – это ты.       От Такао пахло сигаретами. Часы известили о пяти часах утрах.