Согрей меня

Здесь всегда было холодно, и после появления Робба это не изменилось, но Джон вопреки всему чувствовал себя согревшимся, как никогда прежде. Они заперлись в коморке, где он жил, еще будучи стюардом Старого Медведя: у дверей в Королевскую башню, которую теперь занимал Робб, всегда кто-нибудь да находился. Джон уложил голову брату на колени, наслаждаясь его пальцами в своих волосах. Эта мягкая, почти невинная ласка ненадолго примирила его со своими мыслями, как если бы они все еще были теми летними мальчишками из Винтерфелла, что забирались друг к другу под одеяло, замерзая в холодных покоях, или сидели у очага, прижавшись плечом к плечу. — И как вы не коченеете в собственных постелях? — проворчал Робб и снова приложился к штофу с вином. — Кислятина… — Теперь ты здесь, так не дай мне закоченеть, — с улыбкой ответил ему Джон. Казалось, он успел позабыть, как это делается. Весть о скудном, но в сравнении с остатками гарнизона Ночного Дозора настоящем войске северян застигла Джона посреди лагеря одичалых, у шатра, где Далла рожала Мансу наследника. — Серые знамена, серые с белым, — пробормотал Варамир Шестишкурый, и Джон поймал себя на том, что не в силах сделать следующий вдох. — Король… Робб, думал он, слушая, как стучат барабаны, это Робб вернулся на Север. Он сошел со своего коня, словно выходец из песен, в короне на медных кудрях и с обагренной в крови сталью за поясом. Рассмеялся, как мальчишка, глядя Джону в лицо, и стиснул его в объятиях таких крепких, что тому стало трудно дышать в своих черных одеждах. Никогда, никогда он не забывал этого, даже ложась с Игритт, не забывал, кому отдал себя по-настоящему. С этой мыслью порывом ледяного ветра налетел и страх, стиснув за горло белыми пальцами: — Мне приснилось, что ты мертв. От него и правда разило смертью: сталью, кровью и пеплом, осевшим легкой проседью в его волосах. Быть может, всего лишь снег… Вот только Серого Ветра не было рядом с ним. Робб задумчиво провел пальцем у кромки его волос, спустился ко лбу, разглаживая залегшую на нем складку, придающую северному лицу Джона еще большей суровости, и мягко заметил: — Ты изменился, — и добавил уже совсем по-другому. — Я слыхал, у тебя была женщина, одичалая. Странно, что Робб думал об этом в то время, как самого Джона оставили мысли об огневолосой вольной женщине, бывшей ему все равно что женой среди льда и смерти. Впервые за многие дни. От воспоминаний об Игритт дернуло в раненой ноге и слева в груди, где мерно вздрагивало сердце. Робб нахмурился, смотря на него тем самым взглядом, с которым лорд Старк обыкновенно отчитывал их за какой-нибудь проступок, когда они были детьми, рука крепче сжалась в волосах Джона. — Она умерла у меня на руках, — не без горечи произнес он, наконец, помня в глубине себя ее предсмертный шепот. — Но твоя королева, кажется, в добром здравии. Джон не чувствовал в себе сил ревновать его, у Робба и прежде, должно быть, бывали женщины. Да и не ко времени это, когда люди каждый день прощаются с жизнью, а снегопад сулит ледяную смерть. И все же при мысли об этой женщине ему делалось неуютно и скверно. Будто теперь он не имел никакого права даже находиться рядом с Роббом, дышать с ним одним воздухом и ощущать тягучее и сладкое, как первый мед, томление во всем теле, стоит тому коснуться его в нужных, известных лишь ему одному местах. Незнакомка шевелила в Джоне то, казалось бы, давно забытое скользкое ощущение в груди, когда-то ассоциирующееся у него с Теоном Грейджоем. Робб заулыбался как-то растерянно, и по острой боли в затылке, куда впивались в волосы его пальцы, Джон, злясь на самого себя за этот глупый порыв, понял, что задел его. — Когда мы выехали из Риверрана, у меня было войско. И была королева. Теперь же… — голос его дрогнул и упал. — Я собирался отправить мать в Сигард к лорду Ясону… Глуп тот, кто держит все свои сокровища в одном месте, сказал я ей. Но она все равно наотрез отказалась, вот тут уж боги с лихвой постарались, чтобы ей угодить, — Робб судорожно сжал правую руку в кулак, словно силясь перебороть что-то в глубине себя. Он заглянул Джону в глаза, серые и виноватые, знавшие Робба лучше, чем кто бы то ни было. В его собственных былого смеха осталось не больше, чем у Иных. Джон с горечью вспомнил отца и маленьких братьев — Бран так и не очнулся, когда он оставил Винтерфелл, чтобы стать братом Ночного Дозора, а Рикону было не более четырех. Ни один из них уже не сможет повзрослеть. С особою ясностью он увидел вдруг перед внутренним взором и суровое лицо леди Кейтилин, темневшее, когда Джону удавалось в чем-то превзойти Робба. Как-то за ужином он случайно услышал, как двое северян заплетающимися от хмеля языками шепотом спорили: сразу ли перерезали леди глотку или еще живую бросили в Трезубец. Кейтилин Старк ненавидела его, сколько Джон себя помнил, но столь страшной смерти она не заслуживала, как не заслуживал всего этого Робб. Они говорили, эти бледные отощавшие в долгой дороге люди, что он не сказал ни слова с тех пор, как его поредевшее войско оставило Близнецы. Тот сон пришел к нему в лихорадке, похожий на увиденный им на Воющем Перевале. Он снова обернулся волком, но не Призраком — серым, как тень. Он помнил и имя, которое дал ему человек, мертвый человек. Серый Ветер знал это, он предупреждал их всех, когда они пришли в злое место. Вокруг доносились звуки бойни, и пахло мертвечиной. К нему примешивалась противная кислая вонь, в носу свербело от нее, а челюсти сводило от тонкого кровавого душка, витающего в воздухе. Возле его клетки остановились люди в железе и стали, голоса их походили на скрежет когтей о камень, запах и того хуже — страха и жестокости, подогревающий ярость внутри него. Он оскалился и бросился на ржавые прутья, слепо позвал человека, которого совсем перестал чувствовать среди тьмы, сырости и вони. Робба, подсказал беззвучный голос, живший внутри него. Острая боль вгрызлась в его тело ядовитой змеей, вонзаясь сперва в бок, потом в горло. А после все закончилось, как сон, после которого не станет ничего. Глаза волка закатились и погасли, а Джон раскрыл свои, с трудом разлепляя покрытые кровавой корочкой губы для нового вдоха. Раненая нога заныла с новой силой, но не сильнее сердца. Джон перехватил его холодную ладонь и быстро сжал ее в своей. Снаружи яростно взвыл ветер, ударяясь о камни, а потом стало до того тихо, что можно было услышать их сбитое дыхание и гортанный с присвистом звук, вырвавшийся у Робба, когда Джон, расцепив их пальцы, дотронулся его внизу сквозь одежду. Они оба нуждались в утешении, и слишком уж велико было искушение после всего, что сталось с ними порознь. И в придачу тех дней, когда Роббу не удавалось вырваться из лап своих знаменосцев или того хуже, Яноса Слинта, отписывающего в Королевскую Гавань о каждом его движении со дня появления северных знамен у Стены. Лишь урывками, случайные встречи за обедом или во дворе замка, где Джон денно и нощно тренировался с мечом, приказывая себе не думать ни о чем, кроме стали в руке, а Робб прохаживался в компании кого-то более значимого, чем стюард да к тому же изменник и клятвопреступник. Однако сегодня Робб сам подсел рядом, втиснувшись на скамье между ним и вылупившим глаза Гренном. — У меня к вам дело, лорд Сноу, — заметил он со смешком, словно бы ненароком устраивая ладонь на колене у Джона. Вставая, Робб несильно, но ощутимо щипнул его за бедро, и Джон понял без слов, какое такое дело понадобилось от него Королю Севера, когда все, кто был в замке, собрались за обеденным столом. — Я скучал, так скучал, Джон… — шептал он, распуская Джону тесемки и стягивая бриджи к коленям. Губы сомкнулись вокруг уже начавшей твердеть плоти, прошлись вдоль ствола, пропуская полностью в горячий влажный рот. Робб скулил, как щенок, набрасываясь на него оголодалым волком. Его руки, беспорядочные, дрожащие, блуждали и сминали везде, где могли дотянуться, и Джон не знал, плакать ему или смеяться. Ему хватило и пары минут, чтобы достичь разрядки, Джон излился в несколько быстрых толчков, до боли оттягивая красивые, цвета осеннего листопада волосы брата. Они вернулись в зал раздельно, и Роббом в тот же миг завладел Коттер Пайк, очевидно, принявший лихорадочный блеск в глазах Молодого Волка и то, как часто он сглатывал, облизывая губы, за ярый интерес к его персоне. — Что он сказал тебе? — полюбопытствовал Гренн, а Пип только со значением прицыкнул языком, глядя, как наливается краской шея под волосами Джона. Он привстал и повалил Робба на спину, оказываясь меж его разведенных бедер. Губы нашли его, соленые на вкус, увлекая в мягкий, осторожный поцелуй, словно пробуя… или извиняясь. — Прости меня, — шепнул ему Джон, наклоняясь так низко над ним, что следующий глоток воздуха Робб сделал у него изо рта. — Ты сможешь простить меня, Робб? — Ты ничего не сделал, — выдавил он, едва дыша из-под его тела. Джон чувствовал его возбуждение у себя на животе. В голове не осталось ни единой связной мысли. — Я оставил тебя, — пробормотал он. Робб на это рассмеялся, хрипло и отрывисто, и произнес, удерживая руки Джона у своего паха: — Тогда извиняйся, Сноу, давай же… Он двинул бедрами навстречу, и Джон неловкими пальцами дернул тесемки на его штанах, высвобождая наружу красный налившийся кровью член с пульсирующей рельефной веной по вдоль. Смазка влажно поблескивала на гладкой головке. Робб глухо застонал в кулак, терзая зубами побелевшие костяшки, чтобы удержать крик, когда Джон охватил его ладонью, начиная медленные дразнящие движения по стволу. Не останавливаясь, Джон поднял взгляд на его раскрасневшееся лицо, подмечая, как потеплели и вспыхнули заново его обыкновенно пасмурные глаза, почти черные от заполнивших радужку зрачков. Это распалило его еще пуще, чем-то и дело вырывающееся у Робба хныканье. Хотя куда уж, казалось бы, больше. — Пожалуйста, пожалуйста… Джон… Я хочу… Седьмое пекло, как же я ненавижу тебя, Сноу! Джон стиснул его член у основания, не давая кончить, а сам тем временем расслабил собственную шнуровку внизу. Лишь однажды он позволил себе думать о Роббе, в темноте смыкая пальцы на своей плоти, потому что иначе можно было лишиться рассудка. В миг высшего удовольствия ему сделалось хорошо до боли, однако было и в половину не так сладко, как на яву перевернуть его животом на смятое покрывало, выдергивая из одежд, и смотреть, как покрывается мурашками кожа на холоде. Пересчитать языком каждый позвонок, выдающийся на бледной, покрытой едва заметными веснушками спине. Прильнуть к чувствительному месту между лопаток, оставляя пылающую метку, которая не сойдет еще несколько дней, потом еще одну немногим пониже, у ямки на пояснице и прямо над ягодицами… Робб беспокойно завозился под ним и приподнялся на четвереньки, притираясь задницей к паху Джона. Его собственный член от этого движения скользнул вниз в сжатой на нем ладони. — А ты нахватался от одичалых… всяких дикостей, — ухмыльнулся он через плечо. Джон порадовался тому, что металл ушел из его голоса, сменяясь мальчишечьим озорством… и неприкрытой похотью. Джон мог бы спросить его в ответ, не у своей ли девицы тот научился вертеться, как перинная девка, если бы на деле не знал, что делает с Роббом возбуждение, которое вдобавок ему не дают выместить. Вместо этого он притянул его к себе за подмышки, помогая усесться сверху. Влажные от слюны пальцы проникли в тело Робба, должно быть, излишне резко, он вздрогнул и съежился, вцепляясь Джону в бедро, чтобы не потерять равновесие. — Извини, — снова попросил Джон, осторожно целуя его в висок. Робб вывернулся, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, и не столько зло, сколько нетерпеливо и голодно куснул за губу. — Двигайся, Сноу, как девка сопливая, честное слово… И сам опустился на его пальцы. Джон, подчиняясь заданному им темпу, двинул ладонью вверх-вниз по члену. Робб придушенно всхлипывал, откинув голову Джону на плечо, красивое лицо его кривилось судорогой. Опьяненный одинаково сильными ощущениями внутри и снаружи, он и не заметил, как пальцы внутри него сменились членом. Он оказался тесным внутри, несмотря на подготовку, и жарким, боги, таким жарким, что Джон потерялся в приступе пронзительного наслаждения между реальностью и явью, днем и ночью. Весь мир в эти минуты сузился до движений внутри Робба, его голоса, которым он выстанывал имя Джона, влажных шлепков плоти о плоть, когда член с оттяжкой выходил и снова входил в разгоряченное податливое тело. Джон чувствовал, как перекатываются мускулы у Робба на спине, прижатой к его груди, видел судорожные вздрагивания напряженного живота в унисон с движением бедер, и на миг это стало важнее жизни и смерти. Он застонал в упоении от того, как хороша была эта мысль. А после, первым, со всамделишным криком Робб разрядился в подставленную ладонь, и Джон не отстал от него, пропустив, должно быть, дюжину ударов сердца, когда брат с силой сжал его в себе. Густое семя потекло по ногам на покрывало и свежие простыни. А Робб все-таки лишился равновесия, и вдвоем они, изможденные своим блаженством, повалились на кровать. — Знаешь, у меня чувство, что мы до сих пор в Винтерфелле. В твоих покоях, где ты обыкновенно ленился растопить очаг. По двору носится Арья с Браном и Риконом, наводя шуму за десятерых, отец говорит с мейстером Лювином о скорых заморозках и приезде короля, а мать расчесывает Сансе волосы, держа в уме мысль, что с утра не видела ни тебя, ни меня, — заговорил Робб, когда язык начал кое-как слушаться его. Слова опаляли теплом щеку Джона, когда он открывал рот. — А ты лежишь рядом и дышишь так, будто за тобой гонится кто. Только это и не изменилось, а, Сноу? — Если кто и гонится, так это ты, Старк, — Джон улыбнулся ему в растрепанную макушку, тоже на миг увидев нарисованную Роббом картину. В запахе его волос Джон находил их всех — призраков, которые когда-то были их стаей. Потерянный ими дом. Снег, гранит, дерево, вереск и книжная пыль, сталь и камень. Он смотрел, как тонкий солнечный луч, забравшись в узкое оконце, просвечивает золотом особо непослушные вихрастые пряди, выбившиеся Роббу на лоб, и думал: что, если бы они никогда не оставляли стен Винтерфелла? Мы никогда не должны были покидать его, наш дом. — Ты пойдешь со мной в этот раз, ясно? — Джону не нужно было объяснять, о чем речь. Робб не намерен оставаться на Стене дольше, чем требуется, это ясно, ведь он в отличии от Джона, не присягал на верность Ночному Дозору. — Я брат Дозора, Робб, — начал было он, но тот заставил его остановиться, в одно мгновение оказываясь сверху него, злой и растерянный, совсем еще мальчик, несмотря на пробивающуюся на щеках жесткую темную щетину. В его взгляде находило отражение не высказанное им вслух: грош цена твоим извинениям, Сноу. — А если я скажу, что хочу сделать тебя своим наследником? Ты будешь кастеляном в Винтерфелле, когда я уйду на юг, а после меня станешь его лордом и королем Севера. Ты же всегда хотел этого, разве нет? Он выглядел так будто и правда думал обрадовать его, но вышло наоборот. С одной стороны, да, Джон мечтал о Винтерфелле, часто, будучи ребенком, и изредка, когда повзрослел до того, чтобы понимать место бастарда в мире, но сейчас мысль об этом навела на него дурноту. Неужто Робб решил, что после его смерти Джону захочется чего-либо, тем более — править вместо него? — Винтерфелл сожжен, — хрипло заметил Джон, словно не находя иного смысла в сказанном. — А Север кишит островитянами и кланяется изменникам, — добавил Робб с тяжелой улыбкой. — Поэтому ты выступишь со мной. Не сейчас, через месяц, два, пол года, но выступишь, Иные тебя побери, Джон! В первый раз я принял твой выверт, теперь же никакое ледяное пекло не станет между мной и вот этим, — он с силой опустил ладони Джону на грудь, устраиваясь меж его расставленных бедер. Капельки пота собрались у него на переносице, а глаза говорили яснее любых слов, что серьезнее Робб еще не был. — Я бастард, — напомнил ему Джон, и Робб удивил его, усмехнувшись. — Разве что, если останешься здесь. Джон хорошо знал это выражение на лице Робба, оно значило, что брат крепко забрал себе что-то в голову. Он питал определенную неприязнь к этой его улыбочке с тех пор, как им еще в детстве с лихвой досталось от лорда Старка за одну из таких вот выдумок. — Говори уже, — не утерпел он, смутное предчувствие в сочетании с подзуживающими движениями Робба у его паха делали свое дело. Джон готов был вынести что угодно, лишь бы он остановился или не прекращал вовсе. — Я узаконил тебя, и лорды севера засвидетельствовали это своими печатями. Ты теперь Старк, не только по крови, но и по закону, а в Винтерфелле всегда должен сидеть Старк. — Только король в праве… — завел было Джон, не подумав. Когда он уезжал, в Вестеросе был один король, а теперь даже его брат называется также. Робб сузил глаза, отчего-то сейчас он показался Джону особенно тяжелым. Приятно тяжелым. Он поймал себя на том, что любуется им. Брату удивительно шел и повелительный тон, и твердость черт, сделавшая мужским его прежнее летнее мальчишеское лицо. Джон не удержал улыбки. Раз Робб король, можно ли считать за приказ те его слова, когда он, сам не свой от похоти, еле ворочал языком? — А если я откажусь? — Я, кажется, не спрашивал тебя ни о чем. Я король и я приказываю тебе, — словно в подтверждение этого, он снова нажал Джону на грудь, синие глаза его победно сверкали, так близко, что можно было пересчитать ресницы на них, длинные, как у девушки. Джон многообещающе ухмыльнулся, притягивая его к себе за шею и целуя глубоко, требовательно, словно говоря: и короли сгибают колена. Его губы еще хранили вкус вина, выпитого за обедом, но больше всего самого Джона. Он легонько прихватил зубами ямку на шее Робба прежде, чем перевернуть его на спину, меняясь ролями. Где ему самое место, подумал Джон со мстительным удовольствием. Робб зашипел, рванув его за волосы в слишком слабой, чтобы быть настоящей, попытке отстраниться. Он понимал, что происходит на самом деле и что старается донести до него Джон через эти прикосновения, сильные, собственнические, более жесткие, чем бывало обычно. — Ну-ка, Старк, что я должен сделать? Приказывай же, — он замер над ним, упираясь ладонями по обе стороны от его головы. Робб покривился от неприкрытой насмешки, с которой это было сказано, но уступать не собирался. Как и всегда между ними. — Сними это, — он указал взглядом на тунику, все еще остававшуюся на Джоне. Он подчинился с охотой — уж очень Роббу не терпелось. Тот улыбнулся с нарочитой робостью. Ладони его поползли по телу, изучая изгибы мышц, поглаживая покрывающуюся мурашками от этих прикосновений кожу. Пальцы сжались на ягодицах, Джон буквально ощутил, как выступают под ними синяки. — Они так славно помещаются в руке, — поделился Робб. Приторная наглость в его голосе заставила Джона опомниться. Его запястья, вот что преотлично ложилось в руку. Джон заломил их ему над головой, сдавливая хватку до тех пор, пока Робб не заскулил, перестав трепыхаться. Покорный, поддавшийся, распростертый перед ним во всей красе: глаза прижмурены, губы припухли, кожа поблескивает от пота, а лоснящийся смазкой член упирается Джону в живот. Они еще не успели остыть после предыдущего захода, а густой запах семени до сих пор стоял в воздухе, но, боги, как же Джон изголодался по тому, что мог делать с Роббом, что тот делал с ним самим. Казалось, это больше, чем просто похоть между двумя братьями, не жажда острых ощущений или пьяная страсть. Большее, много большее. Он остановился, внезапно даже для самого себя, уже ощущая плотью открытое пульсирующее возбуждением кольцо. Шрамы на груди Робба, они притягивали взгляд, как все пугающее, почему ему недосуг было разглядеть их раньше? Джон знал, несколько из них —от вырванных из тела стрел, один, немногим пониже сердца, оставил кинжал, которым Русе Болтон пронзил его на той резне у Фреев. Сэм пересказал ему разговор мейстера Эйемона с Роббом, когда тот обрабатывал их, а люди в его войске говорили, что короля долго лихорадило в дороге. Но знать и видеть это своими глазами на деле оказалось черным и белым: каждая затянувшаяся уже рана могла запросто убить Робба, в первый день или спустя неделю, неважно. Он мог потерять его, кричали эти шрамы. Разговор в Винтерфелле, казавшийся сейчас одним из снов, чем-то из другой жизни, стал бы последним, а тот поцелуй в оружейной перед самым отъездом — не более, чем горячечной фантазией. Мне приснилось, что ты мертв. Каким глупым и пустым на деле оказалось его упрямство и злость на то, что Роббу пришлось стать королем. — Робб, — тихо позвал его Джон. Робб невнятно замычал в ответ, давая понять, что слушает. — Посмотри на меня, — так тихо, что едва ли Робб услышал его, Джон лишь надеялся, что тот поймет все с полу вздоха, как и всегда — не приказ, но просьба. Вожделение и беспокойство причудливо переплетались в его взгляде, когда он обратился к Джону. — Что-то не так? — Я… я… Да, — он и правда заикается? — То есть нет, все хорошо, Робб, хорошо, — и будет еще лучше, если ты никогда не оставишь меня. — Я поеду с тобой. Куда скажешь. Я… не смогу иначе, — потому что все, чего я хочу, это любить тебя — в Винтерфелле, Королевской Гавани или в Риверране, где скажешь. Поцелуя у них не вышло — Робб улыбался, а Джону казалось, что он просто забыл, как управлять собственным лицом при виде искреннего облегчения в его глазах. Наверное, так и выглядело счастье. По крайней мере здесь и сейчас, в эту самую минуту, прожитую ими целиком и полностью друг для друга. — Ты убежал далеко, Джон, — сказал он негромко. — Но я догнал, и догоню еще, если вздумаешь снова бежать. Ты — мой, Джон, Сноу ты или Старк. Помни это, потому что во мне тепло, а на Стене для тебя слишком холодно. А теперь сделай это, — его бедра придвинулись ближе, дозволяя. И Джон взял его прямо так, на спине, глаза в глаза. Потрясающе медленно, тягуче и сладко. Даря против задуманного ранее столько нежности, сколько был в силах отдать. Конец не застиг их обжигающей бурей, как бывало всегда, он растекся по телу волной спокойного тепла, не несшего разрушения, лишь покой. Джон скатился с него и прильнул губами к его щеке, потирающейся о подборок. Метка вышла особенно алой, словно ожог на вершине скулы. Таким «помеченным» Робб нравился ему еще больше, он был таким, каким и должен быть — принадлежащим Джону. — Ай, здесь так мало женщин, что может выйти неловко… — пробормотал он сонно. — А ты только того и хочешь. Что я скажу, та одичалая твоего пухлого друга так крепко целует или другая красавица — Вель, кажется? Он глухо рассмеялся Джону в плечо, схватив ощутимый шлепок по и без того многострадальной заднице. — Скажешь, я оставил. После они еще долго лежали так, щека к щеке, ноги и руки переплетены, словно ветви чардрева в богороще Винтерфелла: плоть к плоти. Казалось, горячее тепло, зародившееся меж их тел, было способно растопить лед на много миль вокруг.