Old Fashioned

«Черт, черт, черт!» — повторяла про себя Мэган, перешагивая порог бара в Виана-ду-Каштелу и в последний раз выправляя белые манжеты из рукавов пиджака. Она вдруг подумала, что люди кажутся себе идиотами, только когда воспринимают себя через призму чужих глаз. Например, сейчас она попыталась представить происходящее глазами своей матери. О, товарищ майор была бы разочарована. Золотой лист на темном сукне сверкнул бы недобро, выражая презрение и снисхождение. «Черт, черт!» — снова подумала Мэган, и одернула себя. Ну хватит! Можно подумать, она сдалась без боя! Можно подумать, шесть последних месяцев она не воевала ежедневно с самым злейшим врагом, которого только может иметь человек — с самой собой. Никто из смертных не в силах оценить, какая из войн тяжелее — ее, Мэган, или та, что ведет товарищ майор. Сентиментальность конструкции оказалась близка к проявлению позорной жалости, так что Мэган решила остановиться на этом, во избежание дальнейшего усугубления. К тому же, оправдавшись, она почувствовала себя несколько лучше. Она-то уж знала, чего стоили подобные баталии. Кто бы ни победил — беспорядок на поле боя всегда приходилось убирать ей. «Черт, черт, черт!» — повторила Мэган, в неожиданно возобновившемся приступе паники, подобравшемся на этот раз с тыла, замаскировавшись другим чувством — обезоруживающей нежностью и предвкушением страха. Мэган вспомнила, что ей почти уже тридцать. Она вспомнила, что за такой срок научилась управлять своими эмоциями, или, по крайней мере, их внешним выражением. Даже нервные тики ее надолго не брали. С любым подрагивающим веком она управлялась за десять секунд, усилием воли. Воля у Мэган была нечеловеческая. Только так было возможно сдержать бушующий внутри накал. Мэган еще в детстве, после двух или трех срывов, поняла, что с этой шумно и яростно наполняющей ее бурей чувств следует что-то делать — жить по-старому ей представлялось опасным. Никто вокруг не подозревал, какая работа проделывается худой бледной школьницей в одиночку. Потому что Мэган знала: сообщать о своей слабости домашним, пожалуй, не следовало. Неизвестно, что окажется хуже — взять дело в свои непрофессиональные руки, или же быть объектом пристального разоблачения родственниками и незнакомцами. Доучившись в университете и пережив к тому времени две неразделенные любви, Мэган стала специалистом по контролю над собой. Так что, на стажировку во Францию она приехала, уже обладая эффективным набором инструментов по укрощению и облегчению внутренней стихии, умело балансируя на острой грани, где удавалось не впасть ни в чрезмерную эмоциональность, ни в чрезмерную неэмоциональность. «Черт, черт, черт!» — прошептала она, протискиваясь сквозь толпу к бару. Она ведь была совершенно довольна собой! Она успела полюбить себя, сильную и упругую, как мембрана, так, что никаким стрессом сроду было ее не пронять. И при этом — умевшую радоваться, проявлять сочувствие, не превратившуюся в стеклянный сосуд, не ощетинившуюся зло. Мэган любила себя и была полноценной. Пока не появилась Джована. И тогда стала явной ирония: в любви, в этом священном и созидательном чувстве, присутствует также и разрушение, и ты, вместо того, чтобы вознестись и принять на себя божественную роль творца, ощущаешь себя вдруг беспомощным дураком, превратившимся в несмелого того, кого ты в себе не любил, кого изгонял из себя мучительно, педантично. Джована свалилась на голову, когда Мэган этого никак не ожидала. Вообще-то, как раз в это время у нее был роман с братом Джованы. Красочное краткосрочное приключение, больше похожее на сочный всплеск, на еще один жадный укус, акт вкушения даров жизни. Карусель, на которой, Мэган знала, никому не будет больно, когда придет время слезать с танцующих лошадей. Мэган была подготовлена, она тщательно берегла себя от возможных потерь, и все прошло бы по плану, если бы не Джована, возникшая внезапно, восставшая перед ней с гордой, обрамленной смольными волнами головой, с сигаретой в руке, с самоуверенно вздернутым подбородком. Она прищурилась, затянулась и произнесла что-то по-португальски, мягко разливая альвеолярные носовые согласные, и только позже, когда Тьяго объяснил, что Мэг не говорит на их языке, исправила явно неоднозначный, подмывающий вызов на безликое «Nice to meet you». Мэган пожала протянутую ей твердую ладонь и почувствовала, как внутри нее мигнула бледная, сонная лампа маяка, что вспыхивает в ответ на проходящий мимо подобный маяк, хочешь ты того или нет, и Мэган могла поспорить, что в серых глазах Джованы в этот момент загорелась и потухла точно такая же лампа, и это связало их, неразлучно и прочно, не считаясь с их собственными желаниями, как некая неотвратимая сила природы. Еще Мэган почувствовала, что вспомнила о своей слабости и испугалась ее, потому что Джована была женщиной без слабостей, Джована была каменным исполином, големом, стоящим на вершине пирамиды преобразований таких, какой была когда-то Мэган. Только, в отличие от нее, Джована не остановилась на полпути. Джована проследовала до конца, переделав себя и возведя на своем месте царство, величественное по силе, но ошеломляющее строгостью порядка. И Мэган знала, что в этой картине есть скрытая неестественность, потайная уязвимость, ведущая внутрь замка, к самому трону королевы, где открывается завеса и обнажается ее истинное существо, мягкое, робкое, уязвимое. Такое нежное и хрупкое, такое неприспособленное к жизни, что для собственного выживания ему потребовались непроницаемые железные своды. Джована была смертоносным орудием, внутри которого крылась глубоко волнующая драма. Это делало ее не похожей на других сильных женщин, в которых не было ничего примечательного. И если последние вызывали в Мэган лишь равнодушное уважение, в лучшем случае — азартное желание соревноваться и победить, то раскол Джованы, ее спрятанная от всех трагедия — заставляли медленно восставать из недр чувство беспрекословной нежности, не имеющей отношения к страсти. Мэган охватило любопытство, переросшее в одержимость. Охватило изумление силой намерения, которой обладала Джована, безжалостностью к себе и жертвами, на какие той пришлось пойти. Мэган охватили любовь, страх и трепет перед существом, в котором боль и чувство собственного достоинства переплетались, из ненависти к себе воспитывая самоуважение, из сентиментальности — эффективность, из слабостей — гуманное сострадание. Контроль Джованы над собой достиг апогея и расцвел сверкающей галактикой, ослепившей Мэган, и мысль о том, что все эти чудовищные взыскания и отказ от снисхождения к себе присущи ни кому иному, но маленькой женщине, заставляла Мэган испытывать священное чувство благоговения перед этим чудом. «Черт!» — выдохнула Мэг, опираясь потерявшей силу рукой на спинку чьего-то стула. Ей нужно поспешить к ним. Когда кто-то был рядом, тело скорее подчинялось ей. Ее разум становился солдатом на посту, переставал тонуть в неиссякаемой тягучей ласке и выплевывать в пустоту бессвязные неуместные возгласы, уничтожающие Мэган своей зазорной, неподдающейся управе беспомощностью. Ей нужен был кто-то рядом, чтобы самоирония и страх показаться в чужих глазах смешной запустили механизм ее защиты, пушку адреналина, что заставляет держать себя в руках любой ценой. Порой ей становилось страшно представить, какая пропасть лежит между ней настоящей и той, что видят окружающие. Наконец черногривая голова Тьяго показалась у барной стойки. Мэган сделала еще несколько шагов и за его плечом узнала кудрявый затылок Джованы. «Боже мой...» — подумала Мэган, и невольно выдохнула весь воздух. Глубоко внутри, под веселой, самоуверенной маской в Мэган жила паника. Она не имела представления, как стоит вести себя, сходила с ума от волнения и боялась Джованы до дрожи в коленях. Мэг не знала, что происходит в голове этой женщины, и даже была не уверена точно, кем они расстались — друзьями или врагами. Строго говоря, расстались они, как и положено новым знакомым, соблюдая все нормы вежливого этикета. За неделю, что Мэган провела в Португалии, с Тьяго они стали почти что братьями, но холодная крепость Джованы не позволила приблизиться к себе на выстрел. Мэган изучала ее издалека, неспешно и осторожно, зная, что проявление симпатии лишь отдалит и насторожит Джовану, а если кто-то вознамерится проникнуть за стены ее замка — тому сразу же отсекут голову. Джоване было далеко за сорок, и с самой первой минуты их встречи она, не прилагая никаких усилий, излучала неприступное равнодушие и ту особую разновидность полноценности своего независимого существования, которая автоматически устанавливает дистанцию. Это не делало ее отчужденной — временами Джована вставляла короткие остроумные ремарки или брала на себя роль провожатого, если ситуация требовала решительности, в которой Тьяго заметно уступал. Несколько раз Мэган даже казалось, что между их маяками налаживается связь — к тому же, способность Мэг проявлять эмоции легко располагала к себе людей. Это вопрос доверия, думала Мэган. Спустя время она должна почувствовать, что здесь нет угрозы. Мэган терпеливо ждала и была чуткой, рассматривая Джовану со стороны и заботясь о ней неявно и сдержанно, в редкие моменты, когда это удавалось. Между ними уже вот-вот почти образовывалось это натяжение, взаимная бдительность и интерес, но Джована снова затягивалась и прищуривалась, безразлично уводя взгляд к прибрежной линии или горе Санта Лучия, как будто хорошо знала то, что другие, по наивности, упускали из виду. В этом побеге не было поспешности. В нем звенела каменная пыль принятого однажды решения, и все остальное перестало быть для Джованы интересным. Я для нее не интересна, думала Мэган. Она видит во мне только молодую подружку брата. Никто из людей ей больше не интересен, поправлял Тьяго. Джована больше не играет в людские забавы. Ей не нужно человеческое тепло, чтобы чувствовать себя превосходно. Джована превосходит всех нас потому, что смысл ее жизни теперь заключен в продукте ее труда. И поэтому она неуязвима. Но Джована была уязвима. Тьяго рассказал, как последний раз до ее уязвимости добрались двадцать лет назад, полностью разорив и опустошив ее, и как с тех пор Джована больше не позволяла себе никаких слабостей, не снисходила до них. Мэган пыталась представить, как это могло случиться, и пыталась представить, как она могла бы пробраться и ласково тронуть то уязвимое место Джованы, чтобы позволить ей хотя бы на миг освободиться от этого страха. Мэган думала, что, отстраняясь от остальных людей, Джована отказывалась от счастья, и ее неустанный труд — лишь инструмент, противовес, сглаживающий ее несчастность и оправдывающий отшельничество. Мэган казалось, что глубоко внутри она напугана и уверена в собственной неполноценности. Эта уверенность заставила ее избегать общества и быть такой суровой со всеми. Страх того, что люди не примут ее, убедил отказаться от желания быть принятой. Только к своему возрасту Джована, конечно, уже смогла смириться с этим, и со смирением обрела бессмертное свое равнодушие и величие, преломляющееся только изредка, просверкивающее иногда песчинками, которые Мэган аккуратно подбирала в течение их вечеров и долго рассматривала. Сначала это казалось одной из приятных, волнующих историй, не представляющих опасности. Мэган впускала и выпускала из своей жизни людей без страха. Она любовалась Джованой и ожидала, что ее образ тихо поникнет в лучах времени. Вернувшись из Виана-ду-Каштелу в холодеющую к зиме Францию, Мэг готовилась к тому, чтобы к первому снегу собрать все воспоминания по коробкам и наклеить на них яркие даты. Но Джована не желала превращаться в воспоминание. И не желала исчезать. Наоборот, черпая силы из неведомого источника, она приходила к Мэган все чаще и чаще, заставляя разгадывать себя, мучиться и тосковать. Но что можно было поделать? Только ждать. И Мэган ждала. Это должно было остановиться. С Тьяго о Джоване они не говорили. Но каким-то непостижимым образом лампа маяка продолжала подавать сигнал, и его монотонность и настойчивость в конце концов привели в исступление. Мэган сдалась на волю иному решению. Если бездействием делу не помочь — Джована тем временем стала совсем реальной и сопровождала Мэг повсюду, — нужно заняться каким-то действием. Мэган решилась на собственное тайное расследование. Никто не должен был знать об этом. Она сделает это для себя, чтобы выяснить все, что можно выяснить, и успокоиться на этом. Мэг прочесала каждый уголок интернета и собрала о Джоване несколько скупых, разрозненных фактов. Джована переводила немецких поэтов. Джована работала в муниципалитете Понте-де-Лима секретарем. Джована читала лекции по гальванопластике и была в некоторой степени одержима изображениями мельницы Монтедур. Что стало бы, если бы Джована не задушила прежнюю себя двадцать лет назад? Может быть, вместо того, чтобы переводить, она писала бы сама. Может быть, ее приструненная страсть распустилась бы в красивый цветок, который до сих пор замер в бутоне и не смеет раскрыть лепестки. Все это принесло еще больше вопросов, и не дало никаких ответов. Тогда Мэг решила установить с Джованой контакт. Что, если ее маяк оказался столь же настойчив? Что, если Джована хотела, но не могла найти повода или достаточного для себя оправдания проявить взаимный интерес? Тьяго много повторял, что его сестра вот уже лет сто ни с кем не была такой «милой», как с Мэган, хотя это слово имело скорее иное место в парадигме смыслов. Мэган решила попробовать дать им шанс, протянуть руку наудачу, на случай, если там, в темноте, рука Джованы слепо протянулась в ее направлении, не зная, как ухватиться. Само по себе это ничего не стоило, потому что почти ничего не значило. Для всех остальных, кроме Мэган, которая расценивала свой ход как уступку капризу — это новое чувство было слишком эфемерным, чтобы принимать его за достойное и считаться с ним. Смуглый отпечаток Джованы в ее голове не имел права голоса. Но Мэган уступила. Она послала Тьяго копию издания «Gedichte» Людвига Первого, с пометкой «для Джованы». Это предоставляло шанс завязать разговор, если бы Джована захотела поблагодарить ее. Но Джована не захотела. Мэган приняла это за ответ, и убедила себя, что ее попытка снискать расположение, по крайней мере, не лишила ее достоинства. Перед лицом такой угрозы загадка Джованы должна была отступить. Но проходили недели, а она все не отступала. В памяти Мэг против ее собственного желания выстроилась хронография каждой из их бесед, все невербальные сигналы и тонкий, соединяющий их юмор, холод Джованы и ее таинственность — и то, как она привычно складывала руки на колене в манере лектора, и то, как поправляла волосы после внезапного порыва ветра, и всю ее молчаливую внимательность и отрешенность. Джована приходила в любую незанятую размышлением минуту и жгла Мэган неизвестным источником боли, как будто Мэган знала, что Джована была несчастна, и что у Мэг есть какой-то чудотворный ключ, способный исцелить ее, но которым ей не разрешают воспользоваться. Что я о себе возомнила, говорила себе Мэган, недовольно фыркая и стараясь отвлечься на новое дело, на новые дела, которых она брала теперь все больше, в надежде, что сосредоточение на работе вытеснит Джовану и эту слепую одержимость. Каждое утро, с первым вдохом, сердце поражало Мэган новым уколом, и продолжало бессознательно повторять «Джована, Джована», напоминая о том скрытом в ней, чему Мэган стала свидетельницей — по тому, как та сдерживала порывистость, как держала себя, думая, что ее не видят. «Что ты делаешь со мной, женщина!» — изумленно и умоляючи произносила Мэг, начиная ругать себя за слабоволие. В одиночестве теперь было небезопасно, и никакие чертежи и таблицы не спасали от склоняющихся над ними черных кудрей: «Ну, детка, тебе стоило бы взять себя в руки. Посмотри, как я умею работать. Посмотри, как я спокойна и как мне никто не нужен. В этом нет ничего трудного. Просто следует перестать позволять себе больше заслуженного». По выходным Мэг уходила в ночные клубы, старательно празднуя молодость и неподвластность, танцевала до изнеможения и упивалась собственной красотой и уверенностью, но, приходя с рассветом домой, ложилась в постель в молчаливые объятия Джованы и просила не отпускать ее, не разжимать крепких маленьких рук. Спустя пару месяцев Мэган написала Джоване письмо. Она расценивала это как капитуляцию, но имела себе оправдание: лучше предпринять все возможное, чтобы пригласить человека в свою жизнь, чем месяцами безнадежно истязаться по тому, кого в ней не существует. По сути, эта нереальность лишала даже возможности носить траур по неразделенному чувству, которым обладают настоящие влюбленные, потерпевшие поражение в своей битве. В конце концов, не в этом ли заключается смелость главнокомандующего? В том, чтобы начать бой и завладеть трофеем, а не в том, чтобы прятаться по лесам с позором. Несомненно, существует определенная мудрость в избегании конфликта, но Мэган испробовала эту мудрость. За все это время она не принесла никакого результата, и только сделала Мэг несчастной. Письмо представляло собой не обязывающий предлог, и было безличным и коротким. Джована ответила незамедлительно и по сути, выражая сдержанное дружелюбие. Спустя некоторое время Мэган, проклиная расстояние в целую Испанию, что разделяла их, написала еще. Она спросила совета по архитектурному стилю, которым Джована явно интересовалась — для нового проекта по работе. Прибавила заигрывающий, провокационный переход на личное, и оставила потенциал для пары шуток, как вскоре выяснилось, напрасно. Мэган сочиняла письма таким образом, чтобы одержимость Джованы быть эффективной не позволила ей проигнорировать просьбу. И Джована отвечала, всегда подходя к ответу серьезно, снабжая свои сведения ссылками на источник, редко коротко шутила в ответ, будто стараясь соответствовать представлению об этикете, но оставалась по-прежнему далека. У Мэган заканчивались поводы. Мэган раздумывала, что вообще на свете потенциально способно привлечь Джовану, женщину, которая была заперта в себе самой. Была ли она настолько убеждена в собственной социальной непривлекательности, что не позволяла личности просачиваться, чтобы не разочароваться, когда ей причинят боль отвержением? Была ли она в самом деле сооружением, давно смирившимся со своей участью, женщиной, чувствующей себя некрасивой и недостойной, так долго и так безнадежно, что в итоге Джована просто решила жить, поверив и покорившись этому? Или Мэган придумала ее такой? Что, если Джована не имела внутри горячего ядра, что, если она и была той, кем хотела казаться? Но как такое было возможно, если Мэг видела ту неуверенность, с какой Джована поправляла пояс, прячась за это движение, чтобы скрыть нерешительность при встрече с кем-то незнакомым, как в ее серых глазах загорались на мгновение совсем чуждые искры любопытства и детского восторга, когда Джована замечала в витрине фарфоровые раскрашенные фигурки, похожие на те, что стояли у нее дома? Мэган узнавала это так ясно, как ясно узнаешь, что длинноволосый красавец — ловелас и повеса, только по тому, как он заправляет за ухо прядь, или как чувствуешь, что достаточно пары внимательных слов, чтобы растопить сердце сухого консьержа, не привыкшего к заботе, поговорив с ним лишь пару минут. Внутри Джованы что-то жило, и Мэган нужно было во что бы то ни стало добраться до сердцевины. Она передумала тысячи возможных сценариев. Все они вели в тупик. Мэган больше не могла удерживать Джовану такими очевидными уловками — в этом приеме не было честолюбия, а их война, по мнению Мэг, должна быть благородной. В итоге, из множества вариантов Мэган выбрала один. Как и остальные, он навряд ли мог пронять Джовану, но, по крайней мере, позволял сказать то, что хотелось сказать. Он оставлял после себя развилку только с двумя возможностями — либо Джована уступит и позволит Мэган преодолеть дистанцию, либо их общению настанет конец. Уступит — было не верным словом. Джована была не той, кто кому-то может уступить. Но Мэган надеялась, что она, по крайней мере, соблазнится любопытством, или поддастся тщеславному порыву доказать собственную независимость, или хотя бы рассердится и обнажит свою истинную суть в гневе — для Мэган и это было бы многим лучше, чем ничего. В письме заключалось множество хитрых уловок, очевидных и потайных, уловок, против которых было невозможно устоять. Некоторые из них были почти уже близки к нахальству, и были помещены нарочно, в расчете на возмущение Джованы и стремление вернуть превосходство. Другие — рассказывали, как страстно Мэган старается понять Джовану, и желает этого изо всех сил. Третьи представляли собой честное и робкое восхищение добродетелями Джованы, однако без восторженного превозношения и возлияний. «Надеюсь, теперь очевидно, зачем я пишу все это. Навряд ли я тебя переоценила, — говорила Мэган. — А потому уверена, что ты не примешь это за легкомысленное заигрывание, которое, окажись на твоем месте, я сочла бы за оскорбление. Я хочу узнать тебя лучше. И по прошествии этих месяцев мое желание обрело такую материальность и мощь, что, еще чуть-чуть, и, кажется, за моей спиной воспламенится гардина. Я хочу понять женщину, которая нарисовала дюжину портретов Монтедур. У которой собрана целая коллекция датского фарфора. Которая говорит на пяти языках. В этом письме я использовала все возможные провокации и ухищрения, чтобы до тебя добраться. Мне больше ничего не осталось. Поэтому я перестану пытаться, если ты не дашь мне в ответ повода. Мне хватило бы даже малого. Я терпелива, и я отношусь бережно к таким подаркам. Черт возьми, да поговори же со мной, женщина! У меня все окно в огне». Мэг знала, что, если она не ошибалась в Джоване, если она рассмотрела ее правильно — женщина, бывшая ею в представлении Мэган, не открылась бы ей. Несмотря даже на то, что Мэган в своем письме предоставила ей возможность предпочесть любую роль. Джована могла быть всем, кем только хотела, ей нужно было только выбрать. Но Джована бежала именно от этого. От любого, кто норовил проникнуть к ней и стать близким. Аккуратно и скоро от нее пришло: «Я не смогу и не стану отвечать». Мэган опустилась в кресло и молча, медленно выкурила сигарету. Что ж, по крайней мере, они поняли друг друга, и разрешили свои вопросы. С минуту Мэган пыталась представить, насколько она выглядела идиоткой в глазах Джованы, и следует ли ей теперь начать с Джованы список тех, кто видел ее слабой и поверженной и кого теперь следовало избегать. Но, кроме этой смутной неловкости, Мэган не испытывала к Джоване ни обиды, ни желания отомстить и вернуть себе первенство. Как она завидовала тем, кто может возненавидеть любимых, если те не отвечают взаимностью! Кто может смеяться над прежними, обесцененными влюбленностями и, в расплату за утраченное достоинство, излечившись, чувствовать себя выше и увереннее за счет новой, спешно и экстренно возобладавшей неуязвленности. Внутри Мэган была теперь светлая, смиренная печаль священника, который вынужден читать отходную, хотя ему больше всего хотелось бы накрыть руки страдающего и ласково прошептать: "Не бойся, иди". И тогда они вместе разделили бы и излечили бы часть неизбежной боли. Выбор Джованы был ее болью. С ней она научилась и давно привыкла жить. Мэган ничего не могла с этим поделать. Месяц проходил за месяцем. Мэган предвосхищала каждый новый приступ мучительного волнения, и ей удавалось останавливать его до начала. Я сильнее этого, уверенно говорила она. Время игр закончено, я пережила это. Я не подобна слабохарактерным невежам, позволяющим себе отдаться на волю страдания и жалости к себе. Жалость к себе была давно знакомым и потому неопасным врагом. Но Мэган ничего не могла поделать с нежностью, охватывающей ее при воспоминании о Джоване. Мэган оставалась допоздна на работе, каждый выходной предпринимала экскурсионные поездки и следила за тем, чтобы у нее не находилось ни одной свободной минуты. Дома она падала без сил на кровать и мгновенно засыпала. Она не станет участницей этой невероятной комедии. В ее жизни не будет происходить этот бессмысленный дурацкий сценарий, говорила она. О, Джована, Джована, говорила она следом, и замолкала, покуда в ней боролись две равносильные, жаждущие уничтожить друг друга армии. Раз или два, после особенно тяжелой недели, армия с флагами Джованы прорывалась и захватывала оплот. Мэган тонула в своей тоске и неудовлетворении с таким отчаянием, что удерживала себя из последних сил от попыток связаться с Джованой, написать ей еще одно, бессмысленное и не возымеющее ответа письмо. «Как ты делаешь это? — хотела спросить Мэган. — Научи меня, как оставаться холодной, как не чувствовать. Это раскалывает и разрушает, как будто через муки из меня должно вырасти что-то лучшее. Как это может сделать меня лучше? Ты явилась и покорила меня, без труда и без желания. Нет ничего страшнее, чем быть покоренным тем, кто и не думает торжествовать. Помоги мне. Спаси меня». Мэган мысленно представляла себе Джовану, сидящую в своей гостиной с сигаретой в руке, и себя, приближающуюся. Познание, которого она искала, могло воплотиться лишь с близкого расстояния. Но любая близость с Джованой выглядела недосягаемым даром небес. Джована всегда оставалась такой далекой и неприступной, что Мэган не получала этого даже в фантазиях — она не могла заставить даже созданную в своем воображении Джовану проявить немного ласки, или позволить Мэган проявить свою, — и Мэг только садилась рядом и смотрела, смотрела на нее, возвышающуюся. Это издевательство, думала Мэган, фыркая, стараясь выбраться из пут, убегая в полночный бар или воскресную библиотеку. Она себе не позволит. Мэган этого не позволит. «Черт, черт, черт!» — говорила Мэган. Потому что сейчас она уже почти приблизилась к их спинам. Спустя полгода Тьяго прислал приглашение — его картины наконец взяли выставить в музее на Площади Республики, и это стало настоящим событием. Счастливец весь сиял во время открытия, а Мэган понимала, что уж, разумеется, приехала не для того, чтобы посмотреть на его радость. Джованы на выставке не было. Мэг легко могла представить, как она говорит: «Хватило того, что твои холсты и так годами мозолили мне глаза в гараже». Джована — ледяная скала. Без сентиментальностей. Она пришла, когда Мэг отлучилась поискать беспроводную сеть, чтобы подтвердить бронь на обратный билет. В этом черном свитере Джована казалась еще тоньше, и все в ней — ее черные кудри, ее острые, оборонительно расставленные локти, ее скучающее равнодушие, заметное даже со спины, — вынимало ее из реальности и вписывало в мир Мэган новой, более отчетливой, более живой действительностью. Мэган не представляла, что она будет говорить, как она заглянет в эти чужие ледяные глаза, Мэган чувствовала себя утопающим, пытающимся глотнуть воздуху между обваливающимися на него волнами, и только надеялась, что ее выправка, ее привычка держать себя не изменит ей. — Никакого WiFi, велено разговаривать друг с другом! — сообщила она непринужденно, обращаясь к Тьяго, занимая место по его правую руку, так, чтобы он стал буфером между двумя женщинами. Мэган перевела взгляд на серые, тяжелые глаза, черты ее лица немного смягчились, и она проговорила, уже чуть тише, осторожным, но твердым голосом, так, чтобы в нем не было заметно страха и неуверенности, но при этом не звенела бы напускная смелость и бравада, что незваной приходит замаскировать задетую гордость, — Здравствуй, Джована. Пара затемненных углей внимательно обратились к ее лицу и задержались на нем цепким, серьезным взором. Джована кивнула и перевела взгляд на чашку кофе, только что полученную от бармена. Она как раз подносила к губам сигарету, поэтому кивок, представлявший собой, по сути, только ленивый подъем подбородка, мог быть и вовсе не обращен к Мэган. Мэг наблюдала за тем, как лицо Джованы затеняется под скулами, пока она втягивает дым, и как, проциркулировав по легким, струйка этого дыма освобождается, неторопливо скользя между ее губ. — Она сегодня не в настроении, — беззаботно прокомментировал Тьяго, хотя это было обычное состояние Джованы, — Тетушка недовольна, что ей пришлось все-таки припереться на ночь глядя, и теперь надо участвовать в процессе стяжания почестей ее братцем! Угли лениво скосились в его сторону и разрядили смертоносный, уничтожающий залп, не вполне при этом утруждаясь. Как-то Тьяго рассказывал, что единственным причинением ему физической боли от женщины были несколько ощутимых оплеух от сестры, к тому же, в довольно сознательном возрасте. Мэган подумала, что на ошибках он не учится. — Мне придется воспользоваться твоим интернетом, венценосец! — Дай лучше паспорт и карточку, я сам все сделаю. Мэган выложила карты на стол, пока Тьяго грузил мобильный интернет. — Не ловит, нужно подняться. Посплетничайте тут пока без меня! Уносящаяся белая футболка Тьяго привлекла внимание бармена в их сторону, Мэган и Джована заказали по «Old fashioned» и некоторое время провели в молчании, рассматривая танцпол. Потом Джована повернула голову и окинула Мэг своим естественным, тяжелым и бесконечно далеким взором. — Как твой проект по реставрации? Она наклонилась зажечь новую сигарету, и черные тени вновь укрыли глаза. Мэган испугалась, что чертова птица, застрявшая в ее трахее, так громко бьет крыльями, что это слышно окружающим. Она смирила ее усилием воли. — Да ничего. Много рутинной, монотонной работы, потому — не захватывающе. Хотя прикосновение к семнадцатому веку все равно сообщает вещам магический контекст. Мэган отвечала спокойно, неторопливо, и выглядела совсем как остальные скучающие девушки у барной стойки. Иногда ее пугала эта способность непроницаемо запечатывать свой внутренний мир. Мэг боялась, что однажды она не сумеет выпустить его на волю, в какой-нибудь важный и решающий момент, и вместо того просто махнет рукой и отпустит кого-то горячо любимого, притворившись, как ни в чем не бывало, вежливо безразличной, не рискнув схватить свое счастье из-за страха показаться уязвимой и зависимой. Все-таки у них с Джованой много общего. Или Джована настолько вышколила себя, что полностью уничтожила собственную уязвимость? Мэг не подбирала в уме ответного вопроса, она знала, что светская необходимость поддерживать беседу в компании с Джованой играет скорее роль раздражающего фактора, чем скрадывающей неловкость прослойки. — Есть еще? — Мэг обернулась к Джоване и кивнула на сигарету. — Я бросила три года назад, но за сегодняшний вечер вдохнула в себя столько чужого дыма, что немного своего уже не навредит. Джована протянула раскрытую пачку в тот момент, когда Тьяго вернулся, едва не волоча за запястье хрупкую рыжеволосую девушку. В ответ на вопросительный взгляд Мэган он поднял вверх большой палец, показывая, что операция с билетом прошла успешно, и тут же затараторил: — Смотрите, кого я встретил! Пэгги! Это же Пэгги! Помнишь Пэгги, Джована? Я тебе про нее рассказывал, мы вместе слушали курс по композиции! Обалдеть! Сто лет тебя не видал. Эй, бармен, ну-ка нам по пиву, быстрее, пока трек не кончился! Он стремительно покружил в сторону танцпола, звякнув холодными, покрытыми конденсатом бутылками. Мэган неспешно пересела на его стул, чтобы между ней и Джованой не зияло пустой дыры. Они наблюдали за веселящейся компанией. Тьяго, которому было чуть больше сорока, танцевал с душой и неутомимым энтузиазмом, будто в первый и последний раз в жизни, и казалось, он вот-вот рухнет на пол, задыхаясь. Мэган смотрела на него, не в силах сдержать улыбки, и чувствовала, как в ней самой поднимается светлое ощущение радости. — Знаешь, твой брат сегодня был действительно на высоте. Пришла целая куча народу. Он держался, как монарх. Никто бы не поверил, если бы увидел его сейчас. Джована тоже принялась смотреть на брата. — Он заслужил. Последнее время он много и тяжело работал. Композиция закончилась, быстрый ритм сменился на медленный, и вдруг наполнившаяся грацией фигура Тьяго поплыла, то скрываясь, то вновь просвечивая в толпе. — Как думаешь, он счастлив? — спросила Мэган, по-прежнему наблюдая. — Мне кажется, он принадлежит к тому типу людей, кто не способен испытывать глубокого ощущения боли. Джована бросила на Мэг короткий взгляд. Ее взгляды — как удары хлыста, подумала Мэган. Даже будучи ниже ростом, она все равно глядит так, что кажется, сам ты стоишь перед ней на коленях. — Я думаю, Тьяго понимает, что его жизненный путь оказывается не таким блестящим, как он себе это еще недавно представлял. Даже беря в расчет успех на выставке... Но он бьется с этим самостоятельно, — Джована замешкалась, подбирая слова. — Тихо, по-мужски. И, по крайней мере, ему не нужно сперва терзать себя на клочки, чтобы почувствовать удовлетворение. Мэган потянулась положить в пепельницу окурок, чтобы, воспользовавшись этим движением, незаметно включить лицо Джованы в поле своего зрения. Ей не давал покоя вопрос: надо ли Джоване терзать себя на клочки, чтобы остаться довольной собой? Но ее лицо уже снова стало привычно равнодушным. Прежде в их отношениях явно присутствовала нотка игривости, намека на доброе расположение, и пусть она была неявной, реющей только фоном, слабым ароматом — теперь ее отсутствие Мэган отчетливо и с грустью различала. Перед ними снова возник бармен. — Еще один, пожалуйста, — Мэган подала знак. Грузный мужчина оперся на кулаки, наклоняясь к ним, и беззаботно заговорил: — Я уже закрываю бар, лапочка. Но, может быть, смогу сделать одолжение — никто не устоит перед ласковым словом! В его тоне не подразумевалось вольности, и вообще, бармен представлял собой доброжелательное создание, источающее положительную энергию и жаждущее ее в ответ. Поэтому Мэган приподнялась, проговаривая «Посмотрим-ка!», наклонилась через стойку, крепко поцеловала гладкую, лоснистую щеку и отечески похлопала по ней ладонью. — Еще стаканчик! Она опустилась на локти и повернулась к Джоване. — Могу и тебя угостить. Даже по такой баснословной цене! Мэган проговорила это легко и непринужденно, в очередной раз ужаснувшись своей отделенности от действующей ипостаси. Будто она настоящая могла себе позволить эти слова, этот кокетливый тон! В ее голове почти уже раздавался треск от расчетов, когда и как требуется глядеть на Джовану, а когда прилагать все усилия, чтобы не глядеть. Сложно было представить, что за ее безыскусной непосредственностью и небрежностью на самом деле кроется огромная вычислительная машина, вырабатывающая столько страха и адреналина, что Мэган в такие моменты не брал никакой алкоголь. Иногда ее маска становилась так хорошо пригнана, что Мэган почти переставала замечать ту, внутреннюю себя, и ей было любопытно — что, если Джована тоже прошла через это? Что, если она сделала эту маску в итоге своим настоящим лицом? Тогда в ней уже нет ничего из того, что приковывало к ней Мэган. Но вдруг Джована нерешительно взглядывает на бармена, принимает предложение, и по тому, как голова ее едва заметно отклоняется назад, норовя прижать подбородок к шее, Мэган прочитывает неловкость, которую Джована пытается подавить — она не знает, как реагировать на флирт. Она боится, что ситуация каким-то образом делает ее смешной. Но то, что Джована соглашается, означает: ее замешательство длилось недолго, и в итоге было решительно отправлено к черту железной волей Джованы, которая уже обрела прежнюю осанку и только позволила себе проверить что-то на мобильном — осуществить привычный, защитный жест, который поможет переждать приступ испытываемой вины за мимолетную слабость. Эта метаморфоза заняла не более двух секунд, но, обернувшись меркой в глубину, вспыхнула искрой в сознании Мэган, запечатлевшись. Вся ее память о Джоване была сложена из таких кратких, ярких вспышек, многообещающе сулящих дары тому, кто приоткроет таинственный занавес. — Все выглядит так, будто эти, на площадке, вовсе не собираются закругляться, — насмешливо заметила Мэган, меняя тему так, чтобы Джована перестала чувствовать себя под прицелом внимания. — Porque eu deveria me importar*... — проговорила та в сторону, негромко, но довольно резко. Мэг удивленно взглянула на кудрявый затылок, с грустью думая о том, что раздражение, источаемое Джованой, в сущности, не направлено на Мэган. Оно направлено на саму Джовану. Джована теперь мысленно взыскивала с себя за этот пустяк — за секундное замешательство и за то, что на мгновение потеряла над собой контроль. Она была собой недовольна. В такие моменты Мэган чувствовала приступ острой боли и ее брови вздрагивали от сочувствия. Хорошо, благодарила она высшие силы, — хорошо, что Джована не видит этого, она бы пришла в ярость, она бы не позволила себе сочувствовать. — Эй, дружище, ну-ка нам еще по кругу! — Тьяго пригнал к бару всю компанию, и их гогот и улюлюканье заставили Джовану болезненно поморщиться. — Простите, ребята, на сегодня все. Через четверть часа всем придется отчалить. Даже ваши прелестные девочки уже меня не растрогают! Поднялся недовольный гул, и Мэган расслышала, как один из приятелей, намекая на андрогинный типаж Джованы, приглушенно сказал другому: «Некоторым девочкам и трогать давать остережешься». Их сдавленные смешки парализовали ее. Она замерла, продолжая сжимать в ладонях стакан и внимательно рассматривать его, но перед глазами плясали искры. Мэган спрашивала себя, слышала ли это Джована. Хотя для нее, Мэган, это не играло большой роли. Сейчас она испытывала праведную ярость, какую испытывают глубоко верующие, когда какой-то нахальный невежа злословит об их боге. Мэган помнила, что точно такое случалось с ней в школе. Она не могла вытерпеть, точно, как и сейчас, ей хотелось подняться, хватая все, что попадется под руку, броситься на негодяя и наносить ему удары до тех пор, пока кровь не искупит его глупости, а может, ее искупит только его смерть. При этом Мэган было не важно, станет ли он защищаться, получит ли она травмы, увезут ли ее в скорую, чтобы наложить швы. Все, что будет потом — меркло и не имело значения. Ее гнев был свиреп и едва, едва укротим, так что Мэган держалась из последних сил. Только потому, что это глупо — устраивать сцену в зале. Ей нужно подумать о Тьяго и о Джоване, для которой было бы лучше сейчас и в самом деле притвориться, что ничего не произошло. Кроме того, это был товарищ Тьяго. У нее не было права на возмездие. Может, вывести его на улицу, за угол... Или просто подняться и ударить так, чтобы голова зазвенела. Как она может просто сидеть здесь? Тем более если Джована тоже слышала эти слова. Как она может оставить это безнаказанным, как она посмотрит в лицо Джоване, себе в лицо? Мэган чувствовала, как ее пальцы занемели, и ждала, что бокал вот-вот лопнет в руке. Она постаралась себя успокоить. Это было бы глупо. Она всех бы только огорчила, даже Джовану. Джована сидела с таким лицом, будто все ею мысленно отправлены в ад — с минуты на минуту явится отряд демонов и, неизбежно, утащит их, — и была далека и совершенно непоколебима. То, что хотела сделать Мэган кулаками, Джована делала одним своим видом. Никто из жалких земных людишек не мог ее чем-то задеть — слишком велика была бы честь. Все они, и все их слова, были ей в данную минуту в самом деле глубоко безразличны. Мэган почувствовала, как ее грудная клетка наконец поддается и делает несколько медленных вдохов. В это время Тьяго, осененный гениальной идеей, энергично воздел руку, привлекая всеобщее внимание. — Так, я знаю, где в это время раздобыть алкоголь! Я скоро вернусь, и всем воздастся! Он героически растворился в ночи вместе с половиной компании. Вторая половина, кажется, медленно рассосалась, когда объявили о закрытии клуба. Они подождали еще немного, наблюдая, как официанты сонно вытирают столы. Потом Джована с силой вдавила окурок в пепельницу, тихо произнесла «Adeus» и направилась к выходу. Мэган подождала несколько мгновений, потом внезапно выругалась и выскочила за ней. — У Тьяго мои паспорт и карта. Джована вынула из кармана телефон, набрала номер и несколько секунд ожидала. Мэган чувствовала, как у нее загораются уши. — Он недоступен, — резюмировала Джована, бросила на Мэган некий, принадлежащий к особой разновидности тяжелый взгляд, и возобновила прерванный путь. По какому-то неуловимому оттенку этого взгляда Мэган поняла, что ее пригласили следовать. В сторону Атлантического океана спешил остывающий ветер. Они шли по улицам, освещенным круглыми белыми фонарями. Идти было недалеко, всего несколько кварталов. Мэган надеялась, что Тьяго вернулся домой, и она сможет забрать документы и наконец добраться до отеля, но окна в его половине дома не подавали признаков жизни. Джована оставила для него записку, повернула ключ в своей двери и молча пропустила Мэган внутрь. — Во сколько твой рейс? — В половину пятого, вечером. По-видимому, информация удовлетворила Джовану. Это означало, что ей не нужно спозаранку искать брата, чтобы обеспечить незваной гостье отъезд. Она поставила на низкий столик два бокала, налила в них виски, приоткрыла окно и опустилась возле него в кресло. Мэган забрала предназначавшийся для нее бокал и осторожно присела на софу. В маленькой комнате было уютно и немного тесно из-за обилия вещей. Коллекция датского фарфора располагалась здесь же на этажерке. Джована вынула сигарету, привычно и сосредоточенно прикурила, укрывая огонек от заходившего в окно воздуха, и откинулась на спинку. Она утомленно закрыла глаза и сидела так некоторое время, нога на ногу, держа на своде одного подлокотника бокал, на своде другого — руку с зажженной сигаретой, от которой медленно курился дымок. Она представляла собой статую царицы, полную величественности и строгости — никто бы не посмел потревожить ее самодостаточную уединенность. Мэган разглядывала ее острый, приподнятый подбородок, образованный им треугольник, переходящий в изгиб шеи, и думала, что у нее самой ни за что не хватило бы духа так сидеть в чьем-либо обществе, даже будучи в своем собственном доме. Джована не играла такую себя — самоуверенную, неприкосновенную, — она была ею. Женщиной, которую невозможно смутить. Даже теперь, в усталости и раздражении, Джована была грозной, внушающей робость фигурой. Где все это, думала Мэган. Куда делось то, что она видела в баре полчаса тому назад? Может, ей все только почудилось? Может, нет никакой иной Джованы. Есть только эта холодная, далекая царица, а Мэган — только глупая девочка, сочинившая себе сказочное существо и воспевающая его. Что бы сказала товарищ майор, если бы об этом узнала? Мэган почувствовала укол стыда за свое поведение, за то, что она находится здесь, за то, что в течение года была одержима этой женщиной, и, вопреки всем своим усилиям не стать слабой, наивной, малодушной — она предстает себе сейчас именно такой. Какими оправданиями она может себя извинить? Что, если она вовсе не так проницательна, как ей казалось. Если в Джоване нет той, другой Джованы, то все, что расцвело в Мэган такими сочными, пышными плодами — не имеет никакого смысла и ценности. Женщина, сидящая перед ней сейчас — может быть только сосудом, вмещающим выдуманный Мэган мир, красивый, драматически насыщенный, такой живой. Образ Джованы, который сложился в голове Мэг, был священным, потому что Мэган воображала, на что пошла эта женщина, чем пожертвовала ради своей сегодняшней свободы. Чего ей стоит просто жить — ведь она больше не может получать счастье так легко и естественно, как получают его другие люди. Чтобы быть счастливой, ей необходимо ежедневно бороться, и только в этой борьбе, в этом непрекращающемся напряжении она находит подтверждение своей силе, и успокаивается, до следующего дня, до какого-нибудь неловкого момента, когда требуется внезапно проявить реакцию, застигнутой врасплох. Мэган пыталась понять, как ей удалось дожить до стольких лет и не уничтожить себя. Ведь иногда — должно быть, иногда наступают времена, когда Джована, каким-нибудь особенно дождливым вечером, открывает свой железный панцирь, выпускает того, кто, как горбун или юродивый, прячется от внешнего мира. Одинокий отшельник, он знает, что никто из людей не сможет проявить к нему доброту, а если проявит — как бывало раньше, — доброта окажется издевательской насмешкой. Каждая из таких насмешек была слишком жестокой для хрупкого существа, и оно решило, что больше ни за что и никому не предоставит такого шанса. С тех пор Джована не жалела себя. Если она пожалеет себя — она не сможет вынести ужас этой неполноценной жизни, ограниченной силой собственной, пусть и рассудительной, воли. Как страшно и унизительно будет узнать, что все это время Мэган испытывала благоговение, участие и любовь к тому, чего не существовало. Ей уже почти казалось, что так и есть. Что она жестоко ошиблась. Но Мэган вспоминала какой-нибудь из тех, не вписывающихся в эту формулу моментов, и не могла поверить в свою ошибку. Вот Джована, в кафе на берегу, поднимается из-за столика, чтобы пройти в дамскую комнату. Она идет вдоль зала, и Мэган следит за ее отражением в зеркальной стене. Джована замедляет шаг, подходя к одной из двух узких дверей, протягивает руку прежде, чем прочесть надпись, в этот миг дверь открывается и ей навстречу выходит мужчина. Он улыбается ей на ходу, добродушно забавляясь ее ошибкой, такой обыденной, такой обыкновенной, и забывает об этом тут же, через несколько шагов. Но Мэган успевает заметить, как голова Джованы ныряет назад тем же самым, защитным коротким маневром, как она не улыбается, а только резко отступает, как если бы боялась, что сейчас из-за ее спины разразится гром всеобщего смеха. В момент, когда что-то выходило из-под контроля Джованы, она пыталась инстинктивно вернуть порядок, приводя в порядок себя. Она боялась, что кто-то увидит и доберется до ее маленького спрятанного уродца, потому была одержима контролем над ним. Вот почему она не любила порывы ветра, разрушающие ее локоны, всегда носила безукоризненно составленные наряды, и вот почему она теперь торопливо приглаживает ладонями полочки пиджака, безотчетно успокаивая себя этим жестом. Она проскальзывает в соседнюю дверь и, спустя несколько минут, возвращается назад в еще более суровом и неприступном настроении, отчего на долю Тьяго выпадает лишняя пара язвительных шпилек. Еще было бы страшно обнаружить свою неправоту потому, что Мэган уже ничего не могла бы исправить. Реальна или не реальна была ее Джована — теперь не имело большого значения, ибо чувство, которое она родила в Мэган, стало более чем реальным. Последнее время Мэган было почти совсем невыносимо оставаться наедине с ним. Она пыталась найти какой-то обходной путь, чтобы высвободиться от непреодолимой нужды разобраться с ним, разрешить его. Она чувствовала себя ручьем, бессловесно бегущим под корнями дерева, в надежде, что эти корни проснутся и напьются живительной влаги. Но ее живительная энергия оказывалась не востребована. Никакая забота, никакое тепло не могло напоить Джовану, потому что ее запертый внутри зверь давно отрешился от подобных благ. Мэган боялась, что это навсегда сделало Джовану несчастной. Мэган хотела это исправить, и понимание того, что она ничем не может помочь, ничего не может для Джованы сделать, доводило ее до отчаяния. Временами Мэган думала о том, чтобы подписать анонимный договор с издательством на публикацию переводов Джованы, или заказать на ее адрес телескоп, о котором однажды Джована мечтала вслух. Она даже узнавала. Это будет стоить не дороже двух тысяч евро. Джоване и в голову бы не пришло, что это Мэган сделала ей такой подарок. Какое это было бы удовлетворение — каждый раз, откладывая на счет деньги, воплощать в них свою любовь и заботу, воплотить их хоть в чем-то! Это бы облегчило страдание Мэган, это бы принесло ей крошечную долю успокоения. Но Мэган знала, что она не сделает этого. Потому что она любила Джовану, и никакой маскирующийся добродетелью эгоизм не в силах преобладать над этим. Джована бы с ума сошла, лишенная возможности вернуть непрошеный подарок, не зная, кому и за что она этим теперь обязана, кто проявил эту хитрую, жестокую покровительственность, ставя ее в положение принужденно благодарного. Мэган вздохнула почти в отчаянии. Не существовало никакого сценария, где она могла бы отдать Джоване то, что ей предназначалось. Джована совершила очередную затяжку, неторопливо, размеренно поднимая кисть, задумчиво и сурово глядя сквозь узор на ковре. Она не хотела обращать к Мэган лицо. А может, и вовсе забыла о ней. Просто жила своей иной, королевской жизнью, одной своей частью, пока другая пряталась в темноте. Виски в ее бокале осталось всего ничего. Мэган взглянула туда, откуда Джована взяла бутылку — в маленьком баре стояла целая дюжина всевозможных бутылей, с содержанием разного цвета и количества. Мэган представила, как Джована приходит домой, наливает себе бокал, не задумываясь над тем, что эти маленькие ритуалы — ее бесконечные сигареты и ее бокалы — уже не уловка, чтобы спрятаться от толпы, чтобы загородиться ими от социальной неловкости, — здесь, дома, они становятся только медленным, нерешительным способом самоубийства, потому что быстрый Джована считает чересчур недостойным. Она давно не думает о нем. А может, никогда не думала, может — эта мысль означала бы ее крах, признание собственной слабости. И Джована делала все, чтобы не быть слабой. Джована вытачивала себя, как драгоценный камень, полировала и взращивала, как жемчужину в недрах моллюска, и вся проделанная ею работа имела теперь такой блестящий результат, что Джоване легко было уважать себя. И она себя уважала, о, боже мой, думала Мэган, как она себя уважала! Но насколько Джована себя уважала — настолько же горячо она себя не любила. И никак не могла полюбить. Порой она спрашивала себя — почему так. Но, за неимением ответа, ей ничего не оставалось, кроме как наполнить еще один стакан виски. — Как влияет на тебя алкоголь? — спросила Мэган. — Какой он тебя делает? Джована бросила на нее усталый взгляд из-под запястья — ее сигарета дымилась теперь высоко, надо лбом. Во взгляде этом, однако, не было враждебности или недовольства. — Утомленной. Мэган наблюдала, как Джована методично вдавливает в пепельницу жалобно вспыхивающий окурок. — Ты можешь оставить меня и пойти спать. Уже почти три. Я встречу Тьяго, если он появится. Искры наконец погасли, и последняя дорожка дыма потянулась к открытому окну. Джована медленно переставила пепельницу на подоконник, затем еще раз взглянула на Мэган. — Утомленной, не сонной. А твои плед и подушка под сидением. Мэг коротко усмехнулась. — Уснешь тут, когда в тебе адреналина больше, чем плазмы. Мэган чутко следила за любой переменой на лице Джованы, но ее долгий взгляд казался по-прежнему отрешенным и чужим, словно Мэг была мерцающим телевизором, который перестали слушать. Затем Джована сделала последний глоток и посмотрела в окно, скучая и о чем-то размышляя. — Научи меня, как ты это делаешь, — тихо проговорила Мэган. — Что? — Джована снова обернулась. — Как у тебя это получается. Ничего не чувствовать. Серые глаза Джованы сверкнули и прищурились, острый подбородок приподнялся, так, что Мэган ощутила себя экспонатом музея под пристальным, не слишком дружелюбным вниманием. — А ты, значит, думаешь, я ничего не чувствую? В ее голосе проступила хрипотца. Мэган молчала, запальчиво перебирая в уме все возможные варианты ответа, среди которых остервенелый крик и едва слышная мольба сменяли друг друга, потом тихо проговорила: — Я не знаю, Джована. А что ты чувствуешь? Она вдруг ощутила себя такой беспомощной, в совершенной безвыходности, что захотелось расплакаться, но мысленный надзор товарища майора помог удержать себя в руках. Мэган разрешила своему лицу и голосу выразить растерянность и нежность, в той их степени, которая не могла бы привести Джовану в раздражение. — Что я неоправданно терпелива, — веско произнесла Джована, посылая Мэган выразительный взгляд, и поднялась затворить окно. Ну конечно, с иронией подумала Мэган. Джована считает ее школьницей, маленькой наивной дурочкой, которая от скуки слепила себе идола и развлекается тем, что тратит на поклонение ему столько энергии. Точно так же, как делают это в юности, играя в любовь с искренним рвением, при этом не имея о ней никакого понятия. Стайки бессознательных эгоистов, возводящих на пьедестал призрачных серафимов только затем, чтобы испытать химическую бурю эмоций, благородство самоотречения и жертвенности, очищение чувством, которое на самом деле — только наслаждение самим собою, и в этой комедии даже нет роли для второго актера. Джована считала, что Мэган сейчас использует ее, чтобы сыграть свою роль. И Джоване не нравилось выступать средством к достижению чужого эфемерного блаженства, тем более, что она была уверена — ничем из того, что Мэган ей приписывала, в действительности она не обладает. Мэг видела, как Джована снисходительно ее за это прощает, и, может быть, тихо презирает, как человека непроницательного, одного из сотен других, не представляющих интереса. Ну конечно, думала Мэг. И сама прощала Джоване, этой слепой Гекате, ее заблуждение. О, если бы она могла получить от Джованы хоть что-то, приносящее счастье! Мэган знала, что, если вдруг ее желание сбудется — это нисколько не будет похоже на погружение в фонтаны радости. С Джованой не будет легко. С Джованой будет невыносимо. Чтобы вынуть ее из ракушки этой ненависти к себе, из ее страха, такого старого, что он, как древесина, со временем превратился в камень, нужно будет воевать без устали и отдыха, ежечасно, ежеминутно. Каждое проявление заботы к ней будет сродни штурму, укрощению отчаянного великана, и необходимо будет придумывать все новые и новые доводы, миллионы убеждений, горячо и истово подтверждающих искренность Мэган. Необходимо будет беспрестанно доказывать свою любовь. Надо быть безумцем, чтобы ждать от Джованы нежности. Хотя она последует, в конце концов, однажды она польется, и это станет еще одним испытанием, потому что тогда Мэган встретится с тем, спрятанным внутри существом, которого она до тех пор не знала, и которого ей теперь необходимо полюбить целиком, безусловно, как собственное дитя. Неужели она бы посмела приблизиться, не будучи уверенной в себе до конца, не будучи убежденной в том, что способна вынести на своих плечах груз этой взрывоопасной ответственности! Взрывоопасной потому, что если вдруг она не сможет, если вдруг она решит, что с нее довольно, что она обессилена и не вознаграждена — Джована переживет еще одно предательство, и, зная результат предыдущих, Мэган могла себе хорошо представить, что это с ней сотворит. Конечно, думала Мэган, она никогда не объяснит этого Джоване. Мэг наблюдала за выгнутой линией ее наклонившейся спины, любовалась тем, как черный затылок возвышается над маленькой аккуратной шеей безукоризненной гроздью кудрей, за архитектурой ее движений, немного резких, по-деловому уверенных. Зачем? Зачем мне это нужно, повторяла Мэган. Почему я не бегу отсюда? Но как можно было убежать от этой несчастной, великой женщины, которая носит в своей груди столько страхов и бед, носит безмолвно, никому не давая о них знать — даже бедный Тьяго не ведает, что у нее внутри! — и не принимает их, не соглашается со своими слабостями, она третирует их бесконечно, проводя на себе по дюжине операций ежедневно. Все это стало ее жизнью. Лиши ее этого — и она не сможет жить, она больше не знает, как. Мэган понимала: то, что ей кажется кошмаром, для Джованы — давно привычная реальность. В которой нет любви, и радость которой имеет только рафинированный вкус рационального анализа. — У тебя есть «Процессия» Штокхаузена, — заговорила Мэган. — Поставь ее. Я давно хотела послушать, но она из тех, что не слушаются на ходу. Джована на мгновение удивленно вскинула бровь. Она только что закончила поправлять штору — один из своих маленьких одержимых ритуалов порядка. Затем приблизилась к полке и некоторое время искала пластинку. Мэган наблюдала, как маленькие ее руки открывают крышку проигрывателя, нажимают кнопки, осторожно кладут пластинку на резиновый диск и ставят звукосниматель на иглу. Джована опустилась на софу, чтобы быть поближе к проигрывателю. Спустя некоторое время она откинула голову и прикрыла глаза. В воздухе разливались напряженные шорохи и шипение, перемежаемое несмелыми, краткими, истерическими всхлипами смычкового альта, фортепиано и синтезатора, словно звуки поджидали и набрасывались друг на друга из-за угла. Мэган оперлась плечом на подушки и изучала ее. Она оказалась в той самой ситуации, которую разум складывал перед ней сотни раз. Далекая, чужая Джована, и затаившаяся рядом маленькая Мэг, глядящая снизу вверх, не смеющая прикоснуться. Что было бы, вздумай она провести ладонью по этой белой руке? Струны фортепиано завопили оглушительным свистом. Под черным свитером грудь Джованы мерно опускалась и поднималась, без спешки, как гипнотический маятник. Было видно, как на ее шее вздрагивает артерия. Разве у этой истории есть какое-то продолжение? Любое продолжение? Мэган испытывала что-то близкое к чувству матери, покорно отдающей в руки судьбы умирающее дитя. В ней было столько жизни, и она могла, она хотела делиться этой жизнью. В ней было столько всего, что она хотела бы дать. Но тот, кому оно предназначалось — не хотел брать. Что она еще могла сделать? Что она еще может сделать? Какой последний рывок, отчаянный трюк? Не важно, что будет с ней. Если существовала хотя бы одна возможность передать Джоване любовь и заботу, Мэган была готова испытать ее любой ценой. Товарищ майор была бы очень недовольна этим решением. Но, боже мой, думала Мэг. Здесь и сейчас происходит ее жизнь. И даже если ей самой бы стало смешно, вздумай она пересказать себе эту историю, Мэган знала, что ничего смешного и ничего глупого в ней нет. Что это, может быть, самое смелое и самое важное из того, что она вообще способна была совершить за всю свою жизнь. И ей теперь стало все равно, кому, как и чем это кажется со стороны. Никакой стороны больше не существовало. Товарищ майор и ее собственный чуткий контролер растворились в темноте, чтобы появиться вновь, но позже, тогда, когда они не смогут повлиять на ее выбор. Здесь была только Мэган и Джована, ее бедная Джована. «Я все делаю не так,» — сказала себе Мэган. Ей вдруг это стало совершенно ясно. Джована была покинутой сиротой, озлобленной на весь мир и на саму себя, потому что винила только себя в чужой жестокости. И в своей неистовой жажде любви, в своей по-детски неукротимой, страшной жажде любви, она отрекалась от этой потребности, она воспитывала себя недоверчивым своенравным мальчишкой, который сам начал верить, что никакая ласка и никакая нежность больше не нужны ему, они не смогут сделать его уязвимым — отныне он будет истово презирать их. И Джована заранее отторгала любое их проявление, зная, чем это закончится, помня, что ее обманут, как обманывали до этого. Но что делают родители, берущие в дом приемыша, который ощетинивается, противится их любви и устраивает погромы? Мэган, послушно потакая этой строптивости, не позволяла проявлять свою нежность. Но какой родитель станет слушаться злого мальчишки? Ей не нужно было позволения. Мэган должна была только продолжать любить в ответ, как она делала все это время — неделю, шесть месяцев, год, — бесконечно, не взирая на протесты и капризные выходки, потому что только так можно было изгнать страх. Сидящая рядом Джована казалась ей теперь какой-то иной, новой. Мэган больше не была робким фаталистом, чутко и безропотно ждущим. Черные линии, из которых состояла Джована, обрели теперь полноту и жизнь, и Мэган знала, что почувствует тепло, если дотронется до ее руки. О, святые небеса, эта истерия струн фортепиано и альта сейчас разобьет воздух в стеклянную пыль! Издалека нарастал гулкий раскат грома. О, какая я глупая, думала Мэган, почти смеясь. Неужели я все еще ждала какого-то знака, как будто это не было очевидным, как день: что делает Джована здесь, рядом с ней, в три часа ночи? Сознателен или нет ее посыл, но он, без сомнения, ясен. Умирающее, разрушенное до остова фортепиано плеснуло последним всхлипом, и игла устремилась в цикличную шелестящую тишину. Мэган окинула взглядом острый подбородок, прямой нос и высокий лоб Джованы, протянула руку и собрала в ладонь мягкие и прохладные черные локоны. — Я люблю твое лицо, — выговорила она, и удивилась, каким спокойным, уверенным и бесстрашным был теперь ее голос. Этого голоса хотелось слушаться. Мэган аккуратно перенесла вес на колено и приблизилась к Джоване плавным, единым движением в тот момент, когда глаза Джованы распахнулись, и в их серой пучине разверзся ужас. Мэган почувствовала, как тело Джованы напряглось, и ее всю словно взяла оторопь. Ее железная маска все еще пыталась остаться безучастной — так Джована следила за тем, чтобы сдерживать свои чувства, даже теперь, когда взрыв этих чувств мог бы сразу отбросить Мэган к противоположной стене и избавить от вероломного вмешательства. Мэган видела эту застывшую гримасу отчаяния, знала, что Джована в эту самую минуту борется сама с собой, хватая за запястье каждую из сотен своих тянущихся наружу рук, чтобы снова увлечь их под поверхность. Ее гнев, беспомощность, досада и осознание собственной несвободы, неспособности принять чью-то доброту или вежливо отказаться от нее — смешивались в бушующий смерч, который все еще был тщательно скрыт от посторонних глаз. Мэган поняла, что она опоздала. Этот мальчишка, так долго остававшийся один, мог только превращать жизнь приемных родителей в хаос, и изводить их до тех пор, пока однажды они, истощенные и измотанные, не упрекнули бы его, и вот тогда он гордо восстал бы и произнес: «Вот видите. Вы меня не любите и никогда не любили. Это все обман». Мэган видела этого мальчишку в глазах Джованы, в том, какой выдержкой она подавляла и сдерживала его, как била его линейкой по пальцам, напряженно была вынуждена наблюдать за собой со стороны, волнуясь, не обнажилась ли случайно какая-нибудь из его частей. Мэган знала, что она не спасет его, она ничего не сможет передать ему, и что Джована навсегда останется такой же одинокой и несчастливой, какой она ее и узнала. Мэган не могла перестать любить ее. Но она ничего не могла для нее сделать. — Послушай, — проговорила она, накрывая руку Джованы, но проговорила холоднее и строже, чтобы та перестала бояться нападения. — Мне надо идти. Я сейчас скажу ей, запальчиво думала Мэг, что я люблю ее без всяких условий, такой, какая она есть, я не хочу менять ее, и ничего не прошу у нее, и что ей нужно только взять, если она хочет, если ей это нужно, только сказать одно слово, и тогда, быть может, когда я уже дойду до двери, она остановит меня, она скажет это слово! Но Мэган знала, что никакими разумными доводами невозможно вразумить одинокого, раненого мальчишку. Все бессмысленно. — Послушай меня, Джована, — сказала Мэган, почувствовав вдруг всю накопившуюся за день усталость, так, что ее голос стал сиплым и низким, звенящим, как стекло. — Я знаю, что тебе все это не нужно. Но если вдруг, когда-нибудь, тебе понадобится что-то из того, что я имею — ты должна знать, что можешь прийти и взять это. И, если ты не дура, ты так и поступишь. Мэг оставила ее, сбежала по лестнице и вышла на прохладные, наполненные предрассветным туманом улицы. Она шла вперед, пока, спустя четверть часа, не вышла на набережную, которую уже золотил красный край солнца. Мэган опустилась на скамейку и, без надзора товарища майора и своего собственного сторожевого, разразилась рыданиями, пока не поняла, что каждый ее вдох уже не может окончиться выдохом, и что она начинает задыхаться. Мэган оплакивала маленького, одинокого мальчика, у которого была возможность получить все, что ему было нужно, но который, по какому-то страшному и неисправимому стечению обстоятельств, никак не мог этого сделать. Мэган оплакивала Джовану, ее чудовищное поругание себя, и, одновременно, ее непостижимое, божественное самосотворение. Ее трагедию, никогда никому не представленную, которую она так же безмолвно унесет с собой, так, что никто не узнает о ее непрекращающейся войне, дисциплине, жесткости, и, вместе с тем — хрупкости и женственности. Мэган резонировала ее невысказанной болью, и не верила, что с этим Джоване предстояло жить до конца своих дней. Мэг попыталась, но не сумела уберечь от нее. И вдруг осознание небывалого облегчения накрыло ее, Мэган почувствовала, как чудесным образом избежала какой-то страшной, тяжелой участи. Участи, ожидавшей ее, если бы Джована позволила с нею остаться. Бесконечные невыносимые сражения с ее страхами измучили бы ее, но у Мэг не было бы возможности отступить и сдаться. Это стало бы ее пожизненной обязанностью, сети Джованы взяли бы и ее в пленники. О боже мой, боже мой, повторяла про себя Мэган. Мне теперь нужно принять это. Нужно смириться с этим. Она видела перед собой серые, горящие отчаянием глаза молящего о любви подростка, и повторяла про себя: «Я прощаю тебя, я прощаю тебя», до тех пор, пока не поняла, что сердце ее больше не в силах испытывать этой боли, и глаза ее больше не в силах плакать. Она опустила ладони в холодную, плещущую о ступени воду, умыла лицо и написала Тьяго, что будет ждать его в кафе у вокзала.