Гордость и гордыня

РОБИН Когда разбойники стащили его с коня, он был так пьян, что не мог даже вынуть шпагу из ножен, чтоб преподать им урок. Одному, громко кричавшему “взяли барона!”, он наблевал на сапоги, тут же получил за это удар в челюсть, и провалился в милосердную тьму. Он не был бароном. Он не был графом. Он был никем. В пути называл себя то Джоном, то Томом, то Робином и привык отзываться на любое имя, лишь бы предложили выпить. Но предпочитал всё же Робина. Он рассказывал собутыльникам, что имел деньги, власть и любовь королевы,что сам почти стал королём, что повидал свет… пока слуга не оттаскивал его подальше и не заводил старую песню: надо быть осторожнее, их могут узнать и выдать, шпионы Сесила повсюду... Саутгемптон, милый Саутгемптон дал ему на прощание скрепленное личной печатью письмо к друзьям во Франции, - каким-то дальним родственникам. Они, однако, не захотели связываться с мятежником. Человеку без имени нигде не были рады, так что он просто ехал куда глаза глядят, полагаясь на удачу. “Вот леди удача и нашла меня в лесу”, – думал он, болтаясь поперёк собственной лошади, как мешок овса. – “Разбойники сразу провозгласили меня бароном”. На кочках он бился животом о лошадиную спину, но в желудке давным давно было пусто. Похмельная головная боль тоже стала делом привычным. Впервые за долгое время он оказался абсолютно трезв, и это было отвратительно. В разбойничьем лагере его привязали к дереву, но казнить, видно, не собирались. Какой-то вчерашний крестьянин, что посмелее, плюнул ему в лицо, и отошёл. – Так вы обращаетесь с бароном?! – рявкнул Робин, но кроме зуботычины никакого ответа не получил. Разбойники, похоже, находились в замешательстве; то и дело до него доносилось: “не барон” и “подождём Кольхааса”. Это имя, звучавшее вовсе не по-французски, было ему знакомо. Графиня под крылышком у которой он жил, пока она ждала своего мужа из какого-то плавания, с трепетом говорила о мужицком восстании, ведомым одним безумцем, тем самым Кольхаасом, лошадиным барышником. Робин пожалел, что не прислушивался к подробностям, но было поздно. Пусть теперь сам Кольхаас ему расскажет. Если не зарежет, конечно, ради пары добротных графских сапог. КОЛЬХААС Мужчина у дерева не был, конечно, бароном. Кольхаас чувствовал это и не питал надежд, пробираясь к стоянке через чащу. У пленника, впрочем, был добрый, ухоженный конь, а дорожная одежда, хоть и потрёпанная, выдавала человека небедного. Он выглядел измождённым юнцом, давно не знавшим отдыха; как только верёвки развязали, он рухнул, как подкошенный, в траву, и больше не вставал, – проспал до следующего утра. Кольхаас велел не будить его. Он и сам устал, однако, его усталость сидела глубже, в самой душе. Он заставлял себя есть, заставлял себя спать, но не знал отдыха. Сидя у костра, перелистывая библию в ночи, он смотрел иногда на спящего по другую сторону пленника и вспоминал свою молодость. Как впервые взял в руки меч, как впервые прочитал “В начале было Слово” на родном языке и затрепетал от того, что всё тайное знание священников лежит перед ним, переложенное на слова, которые он действительно понимает. То было счастливое время, он смотрел на лесных бродяг свысока и никогда не хотел к ним присоединяться. Он думал: солнце греет всё слабее, по ночам жёлтые листья покрывает иней. Зима особенно близка в горах. Смерть – ещё ближе. Завтра этот молодой человек, похожий на заплутавшего принца из сказки, отправится своей дорогой. Пусть поживёт за него, Михаэля Кольхааса, и за его отчаянных людей. Только не болен ли он? Красивое лицо с правильными чертами в свете костра смотрелось бледным, осунувшимся. Лоб и щёки, если тронуть рукой, горячие. От прикосновения юноша проснулся, приоткрыл тёмные со сна глаза в тени длинных ресниц, буркнул что-то неразборчивое и снова уснул на другом боку, поджав ноги от. Кольхаас одёрнул полу его плаща, задравшегося до колен, и сверху набросил своё одеяло. Сам он холод переносил легко, привык ещё мальчишкой, когда с отцовскими слугами выводил лошадей в ночное. Он прислонился спиной к дубу, и, закрыв глаза, снова увидел луг над рекой, далёкий, острый шпиль собора в лунном свете и тени лошадей, всхрапывающие среди высокой травы… РОБИН Он мог бы убежать, пока все спали, а часовые глядели в другую сторону, но в разбойничьем лагере была еда, а может даже и вино, поэтому он лишь пробрался, ёжась от холода, к озеру, которое заметил вчера. Он пил жадно и с отвращением, - больше к себе, чем к грязной воде. Пусть потом сведёт живот и придётся бегать по кустам, главное, чтоб ушла мерзкая жажда… Напившись до тошноты, он лёг на берег и сунул голову в воду, утопить похмельную боль, а когда вновь поднялся, одурев от холода, заметил человека за камышами. Это был мужчина, не старый, но с проседью в волосах и бородке; он плыл широкими, мощными гребками с другого берега, то показываясь над водой, то исчезая. Осенний холод его не беспокоил, и Робин, устыдившись перед ним своего озноба, бросился расшнуровывать дублет и бриджи. Пока он стаскивал чулки, мужчина вышел на мелководье: высокий, сильный и статный, с горделивой осанкой и необычным, скуластым лицом. В нём было что-то от краснокожих, кареглазых рабов-дикарей из Нового Света, которых Робин видел, путешествуя с Дрейком. “Кольхаас”. Робин знал власть на вкус и без труда различал её вид. – Ночью ты показался мне юношей. Но теперь я вижу, что ты мужчина,– заметил Кольхаас, окинув его взглядом. – Я ещё не видал человека без возраста. Робин, в ответ, так же прямо оглядел его. – А я ещё не видал торговца лошадьми, которого Господь снарядил бы как его жеребцов. Шутка не прошла. – Откуда ты родом? – Из страны, где пленников кормят и поят прежде, чем допрашивать. Предводитель разбойников молча оделся, натянул сапоги и ушёл обратно в лагерь. Будь Робин моложе и неопытнее, он счёл бы его тупым деревенщиной, неспособным связать двух слов, но жизнь при дворе научила его выделять молчание, полное достоинства. Хотя некому стало наблюдать, Робин, из чистого упрямства, доплыл всё же до середины поистине ледяного озера, и обратно. КОЛЬХААС Молодой англичанин страдал от похмелья, но ел жадно, как человек, не знающий, когда придётся поесть в следующий раз. Он едва пробормотал свои английские молитвы и успел опустошить половину миски, пока Кольхаас неспеша заканчивал свои, французские. – Меня зовут Робин, – поведал англичанин с набитым ртом. – Имя моей семьи тебе ничего не скажет, хоть в моих жилах и течёт норманнская кровь. Я англиканец, а значит такой же противник католиков, как и ты. – Я сражаюсь не против католиков. – Кольхаас налил себе и ему вина. – Если ты хочешь с ними поквитаться, я не тот человек, что тебе нужен. – Мне есть за что с них спросить, ведь они посылали убийц к госпоже моего сердца. И я хочу лишь заверить тебя, Мишель Кольхаас, что нахожу твою борьбу достойной всякого уважения. – Что же ты знаешь о моей борьбе? Он замялся, стреляя голубыми глазами по сторонам в поисках ответа. – С тобой обошлись не по чести и совести. Я знаю, каково это. – Не тратьте на него время, – не выдержал Сезар, сидевший снаружи, у входа в палатку. – Он мошенник или шпион. Добра от него не жди. Англичанин вскочил на ноги, краска прилила к его чисто выбритым, свежим, как у девицы, щекам. – Последний, кто оскорблял меня, кончил свои дни, намотав кишки на мою шпагу, деревенщина! Шпага лежала в ножнах, рядом с мечом Кольхааса. Тот бездумно оглаживал пальцами витую гарду, и молодой Робин неотрывно следил взглядом за его движениями. – Ты хорошо умеешь сражаться? – спросил Кольхаас, уложив шпагу на колени, раздумывая, отдавать или нет. – В Англии мне почти не было равных! – Ты бывал на войне? – Я воюю с семнадцати лет и нет французского и португальского генерала, который не проклял бы моё настоящее имя. – Так назови его! – потребовал Сезар. Робин всё так же неотрывно смотрел на шпагу, будто Кольхаас ласкал его жену или верного пса. – Роберт Деверё, второй граф Эссекс. Но оно в прошлом и не имеет больше значения. Воцарилось молчание. – Я слышал о таком графе. – Кольхаас протянул ему, наконец, шпагу, и Робин вздохнул с облегчением, приняв её. – Ты это или нет для меня не важно. Только мне не понять, почему английский граф хочет связаться с французскими крестьянами. Поношенная одежда, слуга, сбежавший, куда глаза глядят, иссечённая и рваная перевязь, штопаные во многих местах чулки, давно не чищенный горжет. Всё кричало о том, что бывший граф давным-давно поиздержался и отчаянно нуждается в любых деньгах, хоть для этого и приходится торговать своей шпагой. Кольхаас не испытывал к нему презрения за это, – пути Господни неисповедимы, один день, один час, и он лишает человека всего. Но в правильной, ангельской красоте молодого англичанина скрывалось что-то злое и неприятное, будто змея, свернувшаяся в корзине цветов. Он явно был не из тех, кто покорно сносит удары судьбы. – Оставь мне мои причины, Мишель Кольхаас. Моя шпага – твоя, пока я этого желаю. Но ты не пожалеешь, что встретил меня. Кольхаас подумал, что он давно ни радовался ни жалел, – не испытывал никаких чувств. – Иди со мной, если так хочешь, – бросил он. – Но имей в виду, что мы не разбойники и не мародёры. Мы платим за то, что берём. Робин вскинул подбородок. – Деньги у меня имелись, но твои люди забрали их. – Раз ты с нами, я прослежу, чтоб они не пропали. Если захочешь уйти, я верну тебе их остаток и отдам причитающееся жалование. Кольхаас сам вёл всю непростую бухгалтерию отряда. Столбцы цифр и поскрипывание пера успокаивали его, математические упражнения отвлекали. Закрывая глаза он предпочитал видеть пред собой чернильные пятна и цифирь, а не кровавую рану Юдит. Робин, как подобает графу, был образованней него, но помощи от него Кольхаас видел мало: молодой англичанин считать деньги не привык, зато показал себя как отъявленный рубака. Когда настоящие лесные разбойники попытались напасть на отряд, он сражался в числе первых, ловкий, быстрый и безжалостный. Пожалуй, никто не фехтовал лучше, и это вызывало у людей уважение, хотя его высокомерные манеры и происхождение отталкивали. Друзей он не обрёл, а нажил лишь врагов и подхалимов; Кольхаас знал, что он – единственный человек, с которым Робин не говорит через губу, но причин этому не ведал и разбирать их не хотел. В деревушке у горного перевала англичанин обзавёлся собственной палаткой и новыми чулками, честно расплатившись за всё под присмотром Сезара. Какого же было удивление Кольхааса, когда оказалось, что он выкупил у священника ещё и книгу, – “Похвалу глупости” Эразма Роттердамского, – но не для себя, а в дар. – Я заметил книги и карты в твоей палатке. Ты образованный лошадиный барышник и гонишься не только за монетой, это следует поощрять. Откуда в тебе эта тяга познавать Божий мир? – Мой отец был школьным учителем, как и дед. Дед приехал сюда из Германии, сам выучил многие языки. Отец говорил на немецком и английском. Я не столь образован, но больше них лажу с цифрами. Кольхаас вытер руки чистой тряпицей и осторожно открыл книгу. Попытался прочитать несколько строк и отдал обратно. – Она на английском, – заметил он. – Я не знаю этого языка. – Я прочитаю её для тебя на французском. Но взамен я желаю перечесть “Роман о Розе”, что ты держишь в руках почти так же часто, как Библию. Кольхаас не стал говорить, что не смог проглотить ни строчки из "Романа". Лишь святая книга давала ему немного утешения, но она же и строго спрашивала, доказывая каждым словом, что в поисках справедливости он забыл бога, что месть это не то, чего желает от него Господь. Что спасены будут смиренные. Не он. РОБИН Робин покривил душой, когда объявил католиков своими главными врагами. Здесь, в полудиких Севеннах, главным его врагом была отчаянная скука. Подходящие партнёры для карт очень быстро расхотели с ним играть, женщины приходившие со своими мужьями, были некрасивы, грязны, запуганны, – уговорив одну он не испытал ни большого удовольствия ни веселья. Два раза Кольхаас вешал нарушивших правила, но и казнь показалась Робину скучна: обвиняемые ничего не говорили в свою защиту, не рыдали и не взывали к небесам. Он не раз и не два предлагал планы дерзких налётов и грабежей, но Кольхаас все их отвергал, а мутить воду за его спиной было пока опасно, – этого человека уважали, опасались и любили по-своему. Впрочем, один совет он принял, – не осаждать монастырь, в котором скрылся барон, а поджечь его издали горящим стрелами. Робин, чувствовал в его обществе нечто, напоминавшее ему о нидерландских походах графа Лестера. Лошадиный барышник не обладал ни утончённостью манер ни остроумием отчима, но был так же строг, надёжен, знал толк в лошадях и любил книги. Последнее, пожалуй, примиряло Робина со скукой. Порой, на привале, он уносился в честолюбивых мечтах к берегам Англии или к стенам Парижа. В этих фантазиях армия Кольхааса вырастала в непобедимую протестантскую силу и переходила в его, Роберта Деверё, опального графа Эссекса, собственные опытные руки. Армия эта свергала короля-католика, и… что ж, возможно, вполне возможно, делала королём его самого. Он заключал брак с Маргаритой Наваррской (к чёрту её нынешнего мужа!) и пышная процессия кораблей двигалась через Па-де-Кале в Лондон. Он представлял Елизавету, вышедшую на причал, её поражённую свиту, побледневшего Сесила-пигмея, готового упасть в обморок. Бесс строга и непроницаема, она не знает, чего ждать от нового короля Франции, с которым когда-то так несправедливо обошлась… И вот он, в тонких кружевах, в дорогих одеждах, в шелках и золоте сходит на берег и кланяется ей. “Тебе угрожали католики, моя дорогая, и пока твой тайный совет копошился, распутывая заговоры, я не нашёл ничего лучше чем истребить сам источник угрозы”. Эти мечты согревали его не хуже, чем вино, но до их исполнения было далеко. Кольхаас жаждал лишь смерти одного мелкопоместного дворянчика, господство его не интересовало, хотя армия росла. Робин, впрочем, не оставлял надежд переубедить упрямца, и попытался сойтись с ним поближе, вызвавшись читать по вечерам Эразма. Остроумие голландца его самого развлекало, порой он смеялся, не в силах продолжать чтение, но Кольхаас не улыбнулся ни разу, ни разу не заметил, как верно написанное. В его тёмных глазах блестели отсветы костра, но то был обманчивый признак жизни, – так тени танцуют на каменных одеяниях статуй, заставляя поверить, будто складки шевелятся, а на деле живо лишь пламя свечей, колеблемых ветром. – Есть ли у тебя семья? – однажды спросил он невпопад. – Жена? Дети? Робин пожал плечами и скривил красивый рот, – эта гримаса появлялось на его лице каждый раз, когда у него спрашивали о родных. – Моя жена ждала пятого, когда я вынужден был бежать. Трое детей были живы в то время, четвёртый же умер младенцем. – Это тяжкая утрата. Робин вновь пожал плечами, будто пытаясь сбросить груз этого разговора. Он ничего не чувствовал к своим детям, лишь Роберт стал ему чуть интересен, когда научился стрелять из крошечного лука. Один раз он по своей воле взял на руки годовалого младенца, – от скуки, не зная, чем занять себя под домашним арестом во время болезни, – и в тот же миг заразил его своей оспой. Мальчик сгорел за считанные дни. Фрэнсис ни в чём не винила его… а может быть и винила, он не знал. Они оставались наедине редко, а говорить предпочитали и того реже, не пренебрегая лишь зачатием детей, – единственным обоюдным удовольствием их брака. Робин не чувствовал себя ни отцом, ни мужем. Он был фаворитом Бесс, генералом и членом Тайного Совета, этого призвания ему было достаточно. В Лондоне была его жизнь. – А ты женат, Кольхаас? – У меня была жена. И есть дочь. Он низко опустил голову, говоря об этом, так что седые пряди упали на лицо. Робин всегда считал, что крестьяне размножаются как животные, не считая детей и не печалясь о жёнах, так что эта явная скорбь его удивила. – Верно, она была красавицей, – сказал он первое, что пришло в голову. Кольхаас взглянул на него в упор. – Она отправилась к принцессе… вымолить… решение по моему делу. Её ранили в замке. Он умолк, не в силах справиться со слезами, и при виде этих слёз Робин вдруг испытал настоящий трепет и тот же порыв, который снизошёл на него, когда он увидел слёзы в глазах графа Лестера, оплакивавшего маленького сына. Детский порыв утешить, стереть эти слёзы нежными поцелуями. В тот раз он, семнадцатилетний, упал перед отчимом на колени и действительно подарил ему полный любви поцелуй. Граф странно взглянул на него, погладил по раскрасневшейся щеке и отослал. Разумеется, такую несдержанность мог позволить себе лишь вчерашний ребёнок. Не взрослый мужчина. – Ты мстишь за неё? Это благородное дело. – Нет. Я не мщу, – ответил Кольхаас и вышел из палатки. Смысл его восстания чем дальше, тем больше ускользал от Робина. Жестоко обманутый лошадиный барышник искал справедливости и грозился развязать войну из-за двоих коней, но имел в виду нечто, казалось, совершенно иное, что понимал только он и, каким-то неведомым образом, крестьяне и батраки, простолюдины, которые его окружали. Робин был в этом войске чужим, это злило его, как и собственное, внезапно открывшееся, нежное расположение к угрюмому йомену. КОЛЬХААС Англичанину не сиделось на месте, ему, как всем молодым, хотелось подвигов. От этого он, порой, говорил вещи странные, о которых Кольхаас даже не помышлял. – Почему бы нам не захватить в плен принцессу Наваррскую? – раз спросил Робин, ковыряя ногти ножиком по дороге через поля. Он напоминал лесного голубка, вечно чистящего пёрышки: постоянно чесал кудри двухсторонним гребнем, то широкой стороной, то частой, чистил ногти, брился и менял рубашки. Когда Кольхаасу пришлось принимать роды у беременной кобылы на одном хуторе, он наблюдал издалека, с гримасой отвращения, не предложил помощь, но и не ушёл, – лишь бросил ему чистую тряпку, вытереть руки. Кольхаас сам вспоминал иногда о большой ванне, полной горячей воды, что всегда ждала его утром перед большими церковными праздниками. И не дай бог Юдит оказаться рядом! Приходилось ей потом сушить на дворе платье... Он дал себе слово, что если доведётся встретиться с принцессой, то он пойдёт не как лесной разбойник, но как достойный человек, такой же чистый, как опальный щёголь Робин. – Если иначе меня не послушают, я подумаю и об этом, – сказал он. Глаза Робина загорелись, он подвёл коня ближе. – Зачем ждать, пока кто-то отзовётся на твои просьбы? Возьми город и им не останется ничего иного, как только покориться твоим желаниям! Ты силён, Мишель, народ любит тебя. О, если бы англичане и ирландцы любили меня и в половину так же сильно, я давно бы стал королём! Он впервые упомянул Ирландию. Раньше Кольхаас никогда не спрашивал, как судьба завела его в Севенны, потому что не поверил сначала ни в его имя ни в титул, но Впрочем, Робин легко находил других собеседников и канва его истории была всё одна и та же, детали повторялись, а манеры и гордыня выдавали аристократа. – Почему ты не остался ни в Англии ни в Ирландии? – Меня оклеветали, Мишель, – Робин давно начал звать его по-имени, не спросившись. – Моя королева, что греха таить, очень честолюбива. Она не выносит, когда восторгаются не ей, а я успел снискать славу! И вот, она послала меня стать правителем Ирландии и подавить восстание, надеясь, возможно, что я не вернусь. Но я не развязал бойню, а помирился с врагом. Ей это не понравилось, и этот её ручной пигмей Сесил обвинил меня в предательстве! Мне пришлось спешно нестись в Лондон, разбудить её величество, убеждать, что мои намерения чисты… но она не поверила мне! Посадила под стражу в собственном доме! Если б не мой друг Саутгемптон, моя голова давно украшала бы острую пику. Я бежал сюда, претерпел много бед и лишений, но жив, и это главное. Кольхаас нахмурился. – Но ты действительно предал? – Не больше, чем ты. Мы с ней разошлись во мнениях, только и всего. Я делал то, что считал правильным, но останься я в Ирландии, возможно, всё вышло бы для меня иначе. Не складывай оружие, когда добьёшься своего, мой добрый Мишель, не совершай моей ошибки; вместе мы можем достичь большего! Кольхаас помолчал, глядя вдаль, на горы в золотом и зелёном одеянии. – Мне говорили, что я гордец, но ты… Ты меня оставляешь далеко позади. Робин, охваченный волнением, схватил его руку и крепко сжал. Их кони шли вплотную, мешая друг другу, колени соприкасались, словно он всем телом пытался доказать справедливость своих слов. – Зачем смиряться, если Господь даёт возможность? Ты рождён для большего, чем торговля лошадьми! В тебе так много величия, ты так хорош собой и статен… Кольхаас нахмурился. Его вдруг посетила мысль, что это сам дьявол в образе англичанина-щёголя соблазняет его, лелеет его гордыню. Но разве он не прав? Разве все эти люди, что покинули свои дома и ушли в лес, тронутые его, Кольхааса, бедой, сделали это не по божьей воле и не из христианского сострадания? Господь велел смиряться, но разве хоть раз он поражал тех, кто брал в руки меч во имя правого дела? Барон – это лишь капля в море. По всей стране люди терпят несправедливость и унижение, их права попирают, богатеи смеются над ними. Разве это – правильно? Разве должно так продолжаться? Он отвёл горячую руку Робина. – У тебя хорошо подвешен язык. – Я говорю правду из любви к тебе, мой добрый Мишель. Из любви, хотя ты простолюдин, а я – дальний родственник английской королевы. Я любуюсь тобой и хочу тебе только добра. Не складывай оружие, даже если тебя начнут молить именем Христа! Его слова были так же горячи, как руки. Кольхаас не привык думать, что кому-то кроме жены и дочери может внушать любовь, но молодой человек перед ним годился ему в сыновья, и, видно, тосковал по родной семье. – Мне лестно, что вы, ваша светлость, верите в мои силы, – учтиво отозвался он, впервые обратившись к Робину как подобает. Тот зарделся как девица. – Оставь это и не дразни меня. Я лишён всего, кроме братской любви, которую нашёл здесь. Ты ведь любишь меня? Он с таким отчаянием требовал признания, заглядывая в глаза, что Кольхаас кивнул, чувствуя, будто усыновляет второго ребёнка. Робин воистину был человеком без возраста. – Значит, как любящие братья мы должны слушать друг друга. Ты старше меня годами, но я благороднее по рождению и больше повидал, так что позволь мне быть старшим… – Оставь, Робин, – резко прервал его Кольхаас и ударил коня по тугим бокам. – Англичанину пришлось поспешить за ним. – Я не гордец, я чту законы божьи и человеческие. Всё, что мне нужно, – мои кони. Такие, какими я отдал их барону. Твои голубые глаза и сладкие губы… сладкие речи никогда не заставят меня подчиниться тебе, твоему вздору. Он удивился своей оговорке. Что же сделала с ним тоска по Юдит, раз он способен сказать такое? – Я и не думал тебя заставлять, – неприязненно и высокомерно ответил Робин. – Но ты знаешь, что я прав и мой совет взять принцессу в заложники хорош. Ты может и выглядишь богобоязненным, Кольхаас, но ты не святой. Больше в тот день они не разговаривали, но вечером пошёл дождь, и Робин как мокрый пёс явился к нему в палатку. Он уселся без приглашения и протянул руки к огню в фонаре. – Ты выбрал хорошее место, в отличие от меня, – на отшибе, но за камнем. Здесь теплее, и дождь не так хлещет. Кольхаас молча налил ему подогретого вина со специями. Он собирался спать, ему было не до учтивых речей. Чем ближе подходили холода, тем сильнее замерзал он изнутри. Прежнюю жизнь нельзя было вернуть, а будущего, о котором страстно мечтал Робин, он не видел, и жил единым днём. Тоскливым днём, и ещё более тоскливыми ночами. Он завернулся в одеяло, прочитал молитву, едва шевеля губами, и уснул, не обращая внимания на гостя, зная, что проснётся затемно, будто по часам. Робин возился у огня, и постепенно его возня превратилась в возню новорожденного жеребёнка в стойле, дома... Там, куда завёл Кольхааса сон, снова был августовский день. Он вновь вернулся домой с деньгами и подарками, умылся на дворе, а Юдит выставила на стол свою гордость: стеклянный графин с вином, бокал к нему в пару, начищенную тарелку и даже вилку, на модный городской манер. Он опять поцеловал её в прохладном полумраке спальни, но в этот раз её рот был горячей и решительнее, она задрала его рубашку, обвела соски нетерпеливыми пальцами, потянула густые волосы с проседью. Она скучала, скучала по его телу, по его губам на своей шее, будто они расстались не на несколько летних дней, а на холодные, постылые осенние месяцы. Её язык ласкал его рот, упиваясь нежностью, она прогибалась под его умелыми руками и нежно кусала его всякий раз, как он оглаживал и сжимал её ягодицы, но прежде, чем он попытался нашарить её грудь под ночной сорочкой, Юдит сделала то, в чём всегда отказывала ему раньше. Единственное, в чём она отказывала ему раньше. Когда он предложил впервые, она обиделась и весь день не разговаривала с ним. “Как ты можешь такое просить?! Этим ртом я молюсь и целую твою дочь!” Он вспомнил эти слова, а она, видно, забыла... Его бросило в жар, но всё тело покрылось мурашками. Юдит… Юдит… Где, с кем, чёрт возьми, она научилась такому бесстыдству? На границе между сном и явью он застонал, запустив руку в её волосы, густые, кудрявые… Даже проснувшись и осознав, что происходит, он не сразу нашёл в себе силы оттолкнуть Робина, этого паршивого грешника, дьявола во плоти. Тот сам отстранился, вытер тыльной стороной ладони влажный рот, алый даже в догорающем свете. – Вон отсюда, – одними губами прошептал Кольхаас, неотрывно глядя на него. – Иначе изобьёшь меня перед всем здешним людом за содомский грех, в который я тебя вовлёк? Воображаю, суровый Кольхаас поднимает шум, как опороченная девица! – Зачем ты это сделал? Так принято у английских мужчин благодарить за дружбу?! – Если у него и была какая-то приязнь к англичанину, она уже улетучилась, а вот страсть, разбуженная самим сатаной – нет. Он, считая себя учёным человеком, не верил в колдовство и инкубов, смущающих сон, но не мог подобрать другого объяснения. –Нет, меня научили этому в одном французском монастыре. – Красивые губы искривила неприятная ухмылка. – Я был слаб после оспы, когда сбежал, и в пути занемог вновь. Я назвался католиком и меня приняли монахи-доминиканцы, но моих средств не хватило чтоб окупить их гостеприимство, так что аббат втайне заставлял меня принимать особое причастие. Так, смиренно стоя на коленях в покоях аббата, я познал всю глубину человеческого лицемерия. Люди прогнили насквозь, и ты ни в чём не отличен от них. Ты гордец и грешник, охотно предающийся греху. Даже сейчас, в ярости и отвращении ты желал бы, чтоб я продолжал, пока твоя похоть не насытится. – Ты, предатель собственной страны, не смеешь выговаривать мне о гордыне и лицемерии! Убирайся. Тебя не должно быть здесь, когда приедет моя дочь. Робин отвесил шутовской поклон. – О, так любезный милорд Кольхаас считает меня слишком нечестивым для его армии головорезов и беглых воров! В таком случае, я с позором удаляюсь! – Ты останешься до утра. – Уж не ослышался ли я? – Утром я отдам тебе твои деньги и жалование. Затем, мы уйдём, а ты останешься здесь, достаточно долго, чтоб не знать, куда мы отправились. Так наши пути разойдутся навсегда. А теперь, если для тебя осталось хоть что-то святое, прочти молитву и спи. Кольхаас задул пламя в светильнике и лёг, не желая больше пререкаться. Он ждал, что похоть оставит его, пытался молиться и считать до ста, но в нём было слишком много жизненной силы, которую разбудила, как искра, особая ласка, о которой он всегда мечтал… нет, он мечтал о Юдит. Только о ней. Собственная рука, жёсткая, в мозолях, была плохим подспорьем, но всего хуже был горячий шёпот у самого уха: – Милорд Кольхаас желает, чтобы я продолжил? *** В седом от инея хрустком лесу выделялась чёрным проломом тропа, по которой прошёл отряд. В начале тропы, на утоптанной людьми и лошадьми поляне осталась лишь одна палатка, притулившаяся у дерева. Кольхаас ни разу не обернулся к ней. Он не пил, но всё утро его мучило похмелье. Он знал, что грешен, но не ощущал настоящего раскаяния. Он дал себе слово, – ничто больше не собьёт его с пути, больше ни на что не отвлечётся его мысль. Никакие соблазны больше не отвлекут его и не заставят ощутить себя живым. Завтра проповедник привезёт Лисбет в условленное место; нужно быть ей отцом, покуда Господь ещё позволяет. Нужно бороться, покуда Господь ещё даёт силы. *** “Нездешний молодой господин просит кальвинистского священника”, – такой слух через месяц дошёл до Кольхааса от деревушки Сен-Женевьев. “Нездешний молодой господин” метался в лихорадке на перине в дальней комнатке у зажиточного крестьянина. Его пальцы были ещё достаточно сильны, чтоб развязать кошелёк с монетами, его французский был ещё достаточно разборчив, чтоб позвать на нём священника, но хриплое, трудное дыхание оставляло мало надежд. Кольхаас собирался обойти Сен-Женевьев стороной, у него не было никаких дел в деревне, но под покровом ночи, низко надвинув капюшон, он всё же постучал в ворота крайнего белёного дома. С ним, держась чуть позади, шёл знакомый проповедник, – единственный, кто согласился причастить англичанина. Кольхаас попросил его подождать у камина с хозяином, а сам поднялся наверх, в маленькую комнатушку с корзинами и связками лука на стенах, где на ободранную старую кровать была брошена тощая перина. Между перекошенных ставень уныло завывал ветер. – Собаки… – прохрипел Робин, – вернее, его белый, отощавший призрак, судорожно вцепившийся в одеяло. – Этот вой… Она послала псов за мною… Чтоб они затравили меня, как быка… она всегда любила смотреть как травят быков... – Это ветер воет перед грозой. – Кольхаас откинул капюшон и зажёг свечу. Поблёкшие глаза Робина осветились узнаванием. – Мой добрый Мишель… оставивший меня на произвол судьбы. Зачем ты пришёл? Он явился чтоб проверить, почувствует ли что-нибудь у постели умирающего или Кальвин был прав, и он прогнил изнутри как поражённое заразой дерево. Он не мог найти в себе милости к барону, но вот перед ним несчастный, запутавшийся грешник… “Грешник, что хотел затащить тебя с собой в ад”, – не соглашался строгий голос внутри. – “Останься при нём его земли и титулы, он поступал бы так же, как барон”. – У тебя нет никого в этой стране. Я единственный кто знал тебя; ты продал мне свою шпагу и назвал братом. Либо я теперь провожу тебя в последний путь, либо ты теперь попрощаешься со мной навсегда. Я не верю в то, что меня простят. Робин усмехнулся. – А я не верю в то, что переживу эту болезнь. Мои лёгкие, верно, не могут дышать воздухом этой страны. Лучше б я сдался на милость Бесс, но умер в Англии… – Ты ещё молод и силён. Болезнь вновь сделала его совсем юным, почти мальчиком с блестящими глазами и ярким румянцем на щеках. Кольхаас вспомнил, как Робин спал, прижавшись к его плечу, обнимая невинно и нежно. И сам он тогда чувствовал лишь умиротворение, слушая, как он дышит. “Неужели моя душа пропала?” Он сел на шаткий табурет у кровати. – Ты не такой гордец, как я думал, Мишель… Лежи ты на смертном одре, я бы не пришёл к тебе, ведь ты считал себя выше меня… и вот, ты снизошёл до моего ничтожества. Кольхаас наклонился и поцеловал его в горячий лоб. – Тебе нужно больше спать и как следует есть. Священник проследит, чтоб ты ни в чём не нуждался. – Милость к павшему… – Робин закрыл глаза. – Что, хочешь искупить ею грехи? Он ничего не ответил, но молчаливой тенью сидел рядом, пока Робин не заснул, измученный болезнью. Холодные звёзды мерцали в разрывах туч, одна заглядывала в щель между ставен. Кольхаас поправил одеяло, тихо помолился на коленях за здравие и вышел, оставив больного под её присмотром.