Выстрел в темноту

Он должен был пойти этим путём. Сама мысль об этом нелепа, но Маркиз уверен в этом: многие годы безукоризненной тактической интуиции, долгая и крепкая дружба и инстинкты подсказывают ему, что это слишком дико, чтобы быть правдой. Разве это не тот случай, когда учтены все обстоятельства, когда ломаная крошка сыплется ему под ноги, и тогда то, что осталось, и есть правда? У человека — его друга, его брата по оружию и по вере — есть замысловатый план, который он придумывает на ходу, и хотя Лафайету не остаётся ничего, кроме как неукоснительно выполнять свой долг, этот план ему был понятен. Так многое осталось недосказанным, и хочется ещё раз увидеть солнечный свет, который багряными бликами тонет в Темзе. Ему нужны ответы, ему нужно рассказать, что он заплатил так дорого, чтобы скрыться от Ордена, но сейчас не то время и место, чтобы бросать друг другу в лицо правду, исчезающую под покровом темноты. Отдача и хлопок, но рука не дрожит, словно у мрачных статуй, обрамляющих коридоры. Выстрел не бессмысленный, а продуманный, угрожающий. Пистолет в руках сэра Персиваля, который поклялся кровью, как и все Рыцари, выполнять свой долг, но говорит сейчас всё-таки Лафайет. — Сдавайтесь, monsieur. Следующий выстрел уже не будет предупредительным. Вызов брошен. Грейсон не медлит; бросая через плечо один-единственный взгляд, он налегает на обитые латунью створки, которые не могут остановить столь отчаянного беглеца. Охранники, посланные отрезать ему путь по другому коридору, резко стучат каблуками по плиткам. Бежать прочь с зубчатой стены больше некуда, и Лафайет не хочет слушать возмущённый ропот спешащих на крышу Рыцарей. Они стоят на тонкой грани перемен, в шаге от зияющей внизу ненасытной бездны. Вопреки всякому здравому смыслу Грэйсон пылко решается, поправ свойственные ему осторожное ожидание и сдержанность, прыгнуть, когда большинство отступило бы назад. Лишь раз — ценой пуль и месяцев угнетения — Бог даёт шанс узреть, как чистейшее сердце потонет или полетит. Бесконечные споры. Вопросы, следующие за тычущими в его грудь пальцами, будто бы в надежде ранить его, и требования ответа. Он добродушно пережидает бурю, чего все и ожидают от француза, давая новые поводы для подозрений и ничем не подкрепляя прошлые обвинения в их сговоре. Неужели он пожалел мужчину, вопрошает Лорд-канцлер, и Лафайет лишь пожимает плечами, смешав беззаботность с искоркой бунтарства, которая так помогла ему не в одной, а в целых двух революциях. — Было темно. Я промахнулся. C'est dommage, mais c'est la vie.* Но стоит вам приказать мне поймать его, то будьте уверены: его везение закончится.