Видение

Она была совершенно обычной, ничего в ней не было особенного или хватающего за душу, ничего откровенно прекрасного. Но вся она была пронизана какой-то светлой, сквозящей печалью, болезненной и вечной любовью и состраданием ко всему миру. Она была задумчива и молчалива; хрупкая, будто хрустальная, со звонким смехом и мягким голосом. Часто своими тонкими руками осторожно и ласково гладила она меня по голове, словно кошку, смотря на меня огромными зелёными глазами, нежно, слегка удивлённо, в упор. Часто и подолгу она сидела и рисовала: выдуманных существ из несуществующих (в чём она совершенно была не согласна со мною) миров, тонкую вязь цветных узоров, и, с особенным увлечением и завидным постоянством, - меня. Я был привязан к ней; она искренне радовалась каждой нашей встрече. Я рассказывал ей о жизни вокруг, разносил в пух и прах всё на свете – она цитировала «Фауста» и читала мне наизусть стихи Блока, неизменно именуя его «уважаемым Александром Александровичем», и они ей безумно шли; глаза её начинали сиять каким-то ярким, космическим светом, и в эти минуты я особенно остро ощущал её нереальность, потустороннюю природу. Невесомая, счастливая Офелия, сомнамбула – вот какой её видели люди. Нет, не была она такой же, как все – не из плоти была сделана эта девушка, не из того же материала, что и у других, была создана её душа. Когда она уезжала, в её глазах, полных надежды на будущее, тонкой каймой блестели слёзы о покидаемом настоящем. Мне хотелось обнять её. «Приезжай,» - попросила она. Я кивнул. Говорить не хотелось. «Зачем ты грустишь?..» Взглянув на меня, она улыбнулась и прочла, медленно и с чувством проговаривая каждое слово: «Миры летят. Года летят. Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз. А ты, душа, усталая, глухая, О счастии твердишь, — который раз? Что счастие? Вечерние прохлады В темнеющем саду, в лесной глуши? Иль мрачные, порочные услады Вина, страстей, погибели души? Что счастие? Короткий миг и тесный, Забвенье, сон и отдых от забот... Очнешься — вновь безумный, неизвестный И за сердце хватающий полет... Вздохнул, глядишь — опасность миновала... Но в этот самый миг — опять толчок! Запущенный куда-то, как попало, Летит, жужжит, торопится волчок! И уцепясь за край скользящий, острый, И слушая всегда жужжащий звон, — Не сходим ли с ума мы в смене пестрой Придуманных причин, пространств, времен... Когда ж конец? Назойливому звуку Не станет сил без отдыха внимать... Как страшно всё! Как дико! — Дай мне руку, Товарищ, друг! Забудемся опять.» И я поверил ей, я дал ей руку. Но растворялась в утреннем небе моя мечта, летела на запад, стремясь к мечте своей. Я встретил её в солнечном Неаполе. Беззаботная, светлая, чуть более реальная, чем раньше, она всё так же приняла меня и приютила. По вечерам в тесной, полупустой квартире, утонувшей в красках и книгах, мы молча пили чай, глядя на огромную, перевёрнутую луну из полуоткрытого окна. Она больше улыбалась и смеялась звонче. Я понял, что она наконец нашла своё место и себя. Каждый раз, встретив меня, она с упоением начинала говорить на родном нашем языке, точно так же, как раньше – на языке Сказочной Страны, в которую так стремилась и, конечно, попала. Я уезжал. Мне хотелось обнять её. Всё такая же хрупкая, тонкая, осторожная и ласковая. «Приезжай,» - попросила она. Я молчал. Говорить не хотелось. «Зачем ты грустишь?..» Я снова поверил. Я снова протянул руку. Я оставался. Я ждал её по вечерам, рассматривая все её многочисленные книги и зарисовки, был знаком со всеми её моделями, пил её чай и смотрел на неапольскую луну. Она рисовала свои заливы, мечты, горы, города, своих моделей. Она уставала и засыпала на подоконнике с карандашом в руках. Я рассказывал ей о жизни вокруг. Она цитировала «Фауста» и наизусть читала мне Блока, неизменно именуя его «уважаемым Александром Александровичем».