Милосердие

Don't cry mercy, There's too much pain to come.

За стенами палатки завывает ветер и хлещет дождь, а небо такое черное и низкое, что кажется, будто оно собирается упасть прямо сейчас. Она говорит: — Ты не можешь сдаться, Гарри. Мы не можем сдаться, и мы не сдадимся. Никогда, слышишь? Она держит его за руку и кладет голову на плечо, второй рукой утирая слезы. Гарри не любит, когда она плачет. Он вообще не любит слез, но вся их жизнь уже, кажется, напиталась ими; она мокрая насквозь и с привкусом соли. Сейчас Гарри ненавидит себя, и Волдеморта, и Дамблдора — всех, кто заставляет их жить вот так, перебираясь с одного продуваемого всеми ветрами места на другое, спать в пропахшей кошками палатке, питаться ягодами и пытаться выполнить невыполнимое задание. Рон ушел, не выдержав давления реального мира и крестража, но Гарри даже не может его винить: он сделал то же самое, если бы мог. Гарри хочется попросить прощения, но он понимает, что невиновен в их неудачах — Дамблдор слишком переоценил Мальчика, Который Выжил, не доверив ему и крохи необходимой информации. То ли не доверял, то ли считал, что Гарри догадается обо всем сам — теперь уже этого не узнаешь, но то, что Дамблдор совершил ошибку, не рассказав всего, совершенно ясно. Доверять троим семнадцатилетним волшебникам судьбу всего мира, обрисовав лишь основную идею, не дав подсказок и зацепок, просто вручив ответственность, — невероятно сомнительный шаг даже для Дамблдора. В конце шестого курса, еще до смерти Директора, план казался замечательным и легким, а Гарри так не терпелось начать делать хоть что-нибудь, что спрашивать о деталях казалось ненужным. Теперь же об этой задаче хотелось вопить на каждом углу: ну же, хоть кто-нибудь, помогите, мы должны уничтожить крестражи! Помочь могли лишь Рон и Гермиона, но они знали не больше, чем Гарри. Уход Рона сильно подкосил их, и нежелание что-либо делать только усилилось — какой в этом смысл, если испробовано уже все? Гарри хочется, чтобы над ними сжалился хоть кто-нибудь, ему хочется хоть капли милосердия, но желания Гарри Поттера не имеют привычки сбываться. Дождь прекращается, и в палатке воцаряется желанная тишина. — Мы должны что-то делать, — говорит Гермиона абсолютно твердым голосом. О недавних слезах напоминает лишь блеск в глазах и чуть подрагивающие пальцы. — Гарри, мы прямо сейчас начнем разрабатывать новый план. Когда-то эта неуемная энергичность и нежелание мириться с проблемой Гарри раздражали, сейчас же он благодарен — у него энергии не осталось ни капли. Он молча заваливается ей на колени. Прикрывает глаза и тяжело дышит, пытаясь прояснить мысли. Смысла думать о том, чего уже не исправишь, нет. Зато есть смысл подумать о том, что будет дальше. А дальше будет еще сложнее, и в этом нет сомнений. Еще сложнее — хотя, казалось бы, как такое может быть. Взгляд, которым Гермиона одаривает Гарри, совсем не вяжется с ее нежными пальцами в его волосах. Она смотрит на него уверенно и даже немного сердито, карие глаза горят, губы сжаты. Уверенная в себе и в своем успехе Гермиона Грейнджер — залог успешно выполненной задачи, и Гарри чертовски хочется, чтобы эта аксиома сработала и сейчас. — Я согласен с любым твоим предложением, — вздыхает Гарри, переворачиваясь на бок и упираясь взглядом в стену палатки. — Потому что у меня их нет вообще. Гермиона говорит что-то, но ее голос тонет в раскатах грома. Она недовольно морщит нос, откидывает волосы, открывает рот, желая повторить, но закрывает его обратно. Гремит так, что не слышно даже собственных мыслей. Гермиона сталкивает голову Гарри со своих коленей и ложится рядом с ним. Она предпринимает еще одну мужественную попытку что-то сказать, или, точнее, крикнуть, но ее опять практически не слышно. — Гарри Джеймс Поттер, не смей смеяться! — говорит она на ухо Гарри. Гарри не может сдержать смех. Гермиона улыбается. Милосердия ждать неоткуда, но, по крайней мере, у Гарри всегда будет Гермиона. И надежда на светлое будущее.