Я ненавижу расписания. Никогда не жила по расписанию, пока в моей жизни не случился Макс. До знакомства с ним я могла сидеть дома смотреть скучный фильм, пилить ногти и думать, в какую сторону пойти прогуляться перед сном, и вдруг сорваться, позвонить подружке, и, независимо от ее согласия или отказа, вдруг поехать в соседний город, где у меня живет троюродная сестра тетки бывшего мужа одноклассницы, или вообще никого знакомого, и не важно есть у меня деньги (тогда я еду на поезде), или нет (еду автостопом). Я могла провести там пару дней, опять же, или в гостях, или ночуя в дешевой гостинице, или вовсе без сна осоловело слоняясь по городу, признаваясь в любви каждой набережной, каждой тихой старой улице, или удирая от полицейских, попутно пряча бутылку с горячительным (холодно же, изверги!) в складках пальто. Иногда этот город находился в соседней стране, а иногда и не в соседней (уехала же я как-то с малознакомыми хиппи в Мексику, и ничего).
Когда Макс появился в моей жизни, сначала я глазам своим поверить не могла: неужели такие изумительные мужчины все еще бродят по этой планете? Он понимал почти все мои шутки, даже самые рискованные, откровенно говоря, рискованные - в первую очередь. В самом начале нашего романа мы все время смеялись, как сумасшедшие. Но всё когда-нибудь кончается, даже самое начало романа. Потом я поняла - впервые в жизни - что он нужен мне куда больше, чем я ему. Вернее, не так. Я знала, что вызываю у него сильные чувства. Я даже знала, что эти чувства взаимны. Более того, я была уверена, что мы чувствуем буквально одно и то же. Но - забодай меня комар - его чувства ничего не значили. Нет, опять не так. Он сам - тот, кого я так любила - не имел никакого отношения к испытываемым им чувствам. Знаю, в это трудно поверить, но тем не менее. Он мог сгорать от страсти, и, в то же самое время, быть хладнокровным и отстраненным. Он мог испытывать всю гамму чувств, и, в то же время, все их игнорировать. Держать дистанцию между собой и собой. И это было страшно.
Он мог исчезнуть на несколько дней, и эти дни были для меня адом. Каждую секунду я боялась, что зазвонит телефон, и бодрый, до боли родной голос скажет, что он улетел в Гонолулу, или в Тимбукту, да хоть исследовать Бермудский Треугольник, все равно, для меня это значило одно: он больше не придет. Причем, это вовсе не будет означать, что он бросает меня, в общечеловеческом смысле слова, ему вообще не было свойственно ничего общечеловеческого. Наверное, он был бы польщен, узнав, что я приписываю ему такие свойства, хотя, на самом деле, ему просто было бы все равно. Это вообще было главным его свойством - ВСЕ РАВНО, его ничего не трогало по-настоящему, несмотря на то, что частенько он вел себя так, как будто некоторые вещи все-таки имеют значение. Иногда, очень глупые и обыденные вещи, надо сказать.
В эти дни мне хотелось волком выть, звонить ему через каждые полчаса, требовать объяснений, требовать вот прямо сейчас же прибежать ко мне, утешать, шептать глупости и, главное, уверять, уверять меня в том, что мы всегда будем вместе, что когда-нибудь он возьмет меня с собой, вместо того, чтобы уйти. Что я, наконец, стану частью его жизни, неотъемлемой частью, а не эпизодом, который, как ни крути, всегда останется как бы за кадром, в качестве этакой сцены после титров, которая, конечно, имеет значение, но, все же, в кино идут совсем не ради нее...
И я не звонила. Никогда. А когда он приходил, призывала на помощь все свое актерское мастерство, чтобы показать, что я, конечно, безумно рада ему (и это было правдой), но, его приход для меня - это приятная неожиданность, а не потаенное самое заветное желание. Ведь я видела, что он ценил во мне именно то, что я безудержно радовалась, открывая ему дверь, но не слишком огорчалась, когда он пропадал на несколько дней. Он не знал, чего мне стоили эти несколько дней.
И вот тогда я завела себе расписание. Мне было невыносимо жить по графику, но еще более невыносимо мне было понимать, что, стоит мне уйти по магазинам, уехать на выходные в другой город, или просто сорваться на природу с друзьями - как он тут же придет, не обнаружит меня дома и... просто пожмет плечами и уйдет. Возможно, навсегда.
А с расписанием я, хотя бы, буду точно знать, что он в курсе, когда я дома, а когда нет, и если меня нет, то где я, и когда вернусь. Он никогда от меня не требовал отчета, я знаю, что он, как и я, ненавидит принуждение. И мне немного больно было оттого, что он втайне посмеивался над моей "врожденной педантичностью и склонностью к планам и графикам".
Ну да, ну да.
До знакомства с Максом я была вполне себе счастливым фирлансером - писала статьи в разные газеты, брала интервью, занималась копирайтингом. А потом пошла на обычную работу, с 9 до 6, все как у людей. Я знала, что он посмеивается над моей работой, именно над рутиной и над обязанностью каждый день являться на службу, но я понимала, что так будет лучше. Он всегда будет знать, когда я дома. Я не уеду в Мексику и не пропущу его приход. И он верил, что мои привычки непоколебимы, возможно, на них-то и держится мир.
Я начала заниматься французским, потому что втайне лелеяла мечту о том, что когда-нибудь мы сорвемся вместе в Париж, будем носить толстые шарфы, пить вино, смеяться, и я буду говорить по-французски, поддразнивая его, а, может быть и научу его паре фраз. На курсы я не пошла - это заняло бы слишком много времени после работы, а занималась сама по субботам, с 4х до 8 вечера. После восьми я могла куда-нибудь улизнуть - это была дань моей прошлой свободной и беззаботной жизни.
И нам было хорошо. Нет, здорово, в ту пору жизнь казалась мне не просто сносной, а замечательной, а он угрелся и расслабился (по его собственному выражению), "ел из руки и понемногу учился мурлыкать". Мы думали, что, может быть, и вправду, сумеем превратить человеческую жизнь в чудесное событие. Еще немного, и, глядишь, я научилась бы отвечать на этот вопрос не раздумчивым мычанием, а коротким уверенным "да".
И вот именно тогда я и сломалась. Именно тогда, когда все было - ну лучше не бывает. Потому что, как ни эгоистично это звучит, лучше не бывает было именно для него, а я задыхалась. Говорить начистоту было бесполезно, я знала, что, вздумай я честно выложить ему все, он бы не понял. Он бы вытаращил на меня свои прекрасные глаза, заверил в вечной любви и... снова пропал бы на несколько дней, а то и на полгода. А через полгода он нашел бы здесь не меня, а мою бледную тень, состарившуюся и потерявшую всякую жажду жизни. А самое страшное, что и тогда он пожал бы плечами, и пошел дальше, сохранив в воспоминаниях наши самые лучшие дни, но не меня, меня - настоящую.
И тогда я решила сделать большую гадость. Надавить на его самые больные точки. Просто, буднично сказала ему какую-то чушь о том, что мы, конечно, прекрасно проводим время, но... мне, дескать, нужен "настоящий муж". Свободная любовь - дело хорошее, но (на этом месте я изобразила мерзейшую стыдливую улыбку благородной девицы - аж саму передернуло) "женщине нужно думать о семье и детях", а постоянное его присутствие мешало осуществлению моих матримониальных планов, а поэтому мы, конечно, могли бы продолжать встречаться, но реже, чтобы, так сказать, дать мне возможность заняться устройством своего счастливого брачного будущего.
Сказала я всю эту ахинею - как отрапортовала заранее выученный урок. Надеялась, что уж такой проницательный чудесный независимый человек сможет распознать фальшь, или хотя бы сказать "ну нет, дорогая, фиг тебе". Хотя, больше всего я надеялась, что он просто спросит - да что с тобой? может, я чего-то не знаю? может, я смогу тебе помочь?
Сама понимаю, что все это было глупо. Никто, и, в том числе Макс, не обязан угадывать, что же на самом деле скрывалось за этими злыми словами. И потому я получила именно то, на что нарывалась: недоумение, злость и боль. Он не ожидал услышать такое, и ему было больно. Я знаю, что он верил мне, как самому себе, и вдруг, я говорю все то, что он уже не раз слышал от других. Я променяла его на абстрактное матримониальное благополучие и, как он выразился, "бабский инстинкт размножения" (которого у меня сроду не было, надо сказать), и это было вдвойне больно нам обоим. Я заставила его поверить в то, что уж если он отказывается принимать во внимание некоторые фундаментальные принципы человеческого бытия,то пусть будет готов, что рано или поздно, окружающие (то есть я) перестанут принимать его самого. Я заставила его подумать, что я просто хладнокровно и аккуратно извлекла его из своей жизни, как здоровый организм отторгает инородное тело во имя самосохранения. В тот момент я почти ликовала: ему было ТАК ЖЕ БОЛЬНО, как и мне каждый раз, когда за ним закрывалась дверь. Но я уже тогда знала, что моя боль будет длиться намного дольше, чем его. А к этому я уже давно была готова, с самого начала была готова. Я знала, что для него я была не просто девушкой, я была его хорошим другом и прекрасным исключением из всех мыслимых правил. Но он для меня был всем миром, так что для меня это были неравноценные отношения. Дело даже не в этом: инстинкт самосохранения все же присутствовал: я любила его, но себя я любила больше.
Поэтому и заставила выслушать все то, что он не раз слышал от других и никак не ожидал услышать от меня. Ведь он всегда был неисправимым идеалистом, а я устала быть идеальной для него, я хотела быть самой собой, черт возьми рядом с ним, так же, как он был все это время самим собой рядом со мной. Но я, РЕАЛЬНАЯ я, была ему не нужна.
Он ушел, демонстративно хлопнув дверью, и пару месяцев от него не было ни слуху, ни духу. А я, как ни странно, снова начала жить. Уволилась из издательства, снова занялась фрилансом, сама съездила во Францию, в общем, занялась своими любимыми делами, своей жизнью, которую чуть было не потеряла. Только вот от занятий французским по субботам не отказалась, что ж, Макс так и не удосужился услышать, чтоб я хоть раз воспользовалась своими знаниями. Он думал, что я учу этот язык всю жизнь, уж не знаю, с чего бы он это взял. Наверное, это прекрасно вписывалось в его картину мира, в которой я была занудой, живущей по расписанию. Ну не могла педантичная мадемуазель вроде меня вдруг ни с того ни с сего начать изучать иностранный язык. Моветон это. Не комильфо, силь ву пле мадам.
Я знала, что Макс быстро придет в себя. Так и случилось. Он позвонил мне, чтобы сообщить, что собирается забрать свое движимое имущество, находящееся в моей квартире, а именно, свою видеотеку.
Видеотека - это отдельная история. Был у меня старенький видеомагнитофон, стоял, пылился, не сильно нужная вещь, подаренная кем-то из друзей. Было к нему несколько кассет, парочка мелодрам, которые я со скуки взяла посмотреть у мамы, да две или три на перезапись, впрочем, я так и не собралась ничего туда записать. Макс же смотрел на мою видеодвойку, как на сокровища Мидаса. Он оказался заядлым синефилом: каждый раз, приходя ко мне, он притаскивал очередную кассету с фильмом или даже с мультиком (Том и Джерри были его фаворитами) и трогательный пакетик какого-нибудь ароматизированного чая. Эти вечера были особенно уютными и спокойными: мы смотрели кино, хихикали, пили чай, потом отправлялись играть в северо-западный проход, или просто гуляли. Я бы давным-давно отдала ему старый видик, да и кассеты расползались по дому, как тараканы, так что мне даже пришлось купить для них стеллаж. Эта уродливая мебель мне категорически не нравилась, она занимала слишком много места в и без того небольшой комнате, но отдать все эти киношные причиндалы Максу означало собственными руками вычеркнуть из жизни как минимум половину наших совместных вечеров.
И вот, через пару месяцев после нашего расставания, Макс звонит и высказывает намерение видеотеку забрать. Каюсь, я тогда поддалась порыву, пошла на поводу у вредного настроения и ничего ему не отдала. Сказала, что, мол, подарки забирать, дескать, дурной тон. В принципе, любая женщина скажет, наверное, что я была права. Но дело в том, что я никогда не считала эти кассеты подарками, я знала, что он покупает их для себя. Ну, была бы я еще такой же киноманкой, как он, можно было бы понять, а так... я ведь даже видеомагнитофон ему отдать хотела. Но не смогла. В тот вечер, как на зло, еще и мама зашла, а ее Макс никогда не любил, и это было взаимно. Он и своих родителей терпеть не мог, судя по всему, и вообще весь институт "родительства и детства". Просто когда он пришел, я поняла, что он пришел именно за этими чертовыми кассетами, и именно они был для него действительно дороги так, как я никогда не была. В общем, чтоб добить его (и я этим не горжусь), я высказалась в таком ключе, что так будет справедливо, ведь он, в конце концов тут все время что-то ел, а вся еда стоит денег. Да и вообще - зачем они тебе нужны, - издевалась я, - у тебя все равно нет видео, и никогда не будет при твоем легкомысленном отношении к жизни, впрочем, это прекрасно, это лучшее твое качество, Макс, если разобраться.
Он был потрясен, развернулся и ушел, не сказав ни слова. Я вздохнула от облегчения, нет, не потому что мне удалось отстоять спорное имущество, а просто потому что он, наконец, почувствовал, что такое быть выброшенным на свалку. Теперь мы оба можем перевернуть эту страницу каждый своей биографии и жить дальше.
Правда, почти сразу я поняла, что минутная слабость, выраженная в веселой безжалостности, будет стоить мне дорого. Мне по-прежнему не нужна была эта громадина в комнате, а, после нашей некрасивой сцены прощания, она и вовсе стала мозолить мне глаза. Все чаще я ночевала на кухонном колченогом диване, а то и вовсе уходила в маме, подругам, да хоть к черту на рога, лишь бы не видеть, или даже не ощущать присутствие чужеродного элемента в доме. Несколько раз я даже звонила Максу, просила не обижаться, предлагала встретиться, я слышала его чужой голос, за которым стояло недоумение (какого черта она хочет?), но это больше меня не трогало, как и его. Он все время отказывался встречаться, а я не хотела говорить по телефону, что хочу отдать ему стеллаж, кассеты и видео. Я знала, что он откажется, чего доброго еще трубку бросит, а при встрече у меня будет шанс его уговорить.
Через полгода, в ноябре, я вдруг почувствовала, что Макса больше нет. Нет, это было не предчувствие смерти, а что-то другое. Я плюнула на гордость, решила позвонить ему, умолять, если понадобится, забрать свое барахло, извиняться и тому подобное, потому что чертов стеллаж уже превратил меня к тому времени в неврастеничку. Я даже завела себе маленького крысенка, чтобы делать вид, что мои монологи обращены не в пустоту, а к живому существу. Я решила, что если Макса каким-либо образом и вправду больше нет, я просто отдам эту чертовщину тому, кому она будет нужна. Да хоть на помойку вынесу.
И вот, когда я уже отложила самоучитель по французскому и взяла телефонную трубку, в дверь позвонили. Это был Макс. Он стоял перед моей дверью, улыбался как ни в чем не бывало и вполне искренне, надо полагать, был рад меня видеть. В его внешности что- то неуловимо изменилось, и это я не об отросших волосах, нет, в его манерах появилась вальяжность сытого кота, а взгляд был веселым и безжалостным. Раньше я лишь иногда замечала этот взгляд, и он пугал меня чрезвычайно, я начинала тормошить его, спрашивать, все ли в порядке, но он моргал и снова становился симпатягой Максом, тем самым, которым я хотела всегда его видеть. А сейчас у меня на пороге стоял другой, малоприятный, но хорошо знакомый мне субъект, который всегда прятался в уголках его глаз и в ироничной улыбке, что ж он наконец-то перестал врать сам себе относительно того, кем является. Стал самим собой. Вот и умница.
Он прошел за мной на кухню и начал обстоятельно выспрашивать, как у меня дела. Я вспомнила свою наспех сочиненную легенду о матримониальных планах и решила бросить ему косточку - сказать правду. Пусть порадуется, мне не жалко. В его глазах и вправду вспыхнуло злорадство - лишь на секунду - а потом взгляд снова стал дружелюбно-равнодушным. Мы трепались о разной чепухе, и нам обоим было невыносимо скучно. Я знала, что он скоро уйдет, и на этот раз - навсегда. Осознание этого приносило мне немыслимое облегчение. Все, все, все уже свершилось. Это именно тот долгожданный момент, когда он уходит очень далеко, так далеко, что сама мысль об этом невозможна без содрогания. И без меня - в любом случае. Я, как будто на долю секунды перенеслась в невозможно-возможное будуще-прошлое, в то самое сослагательное наклонение, которого якобы нет у истории. В этом альтернативном мире я корчилась от боли на полу этой кухни, а старый добрый симпатяга Макс просил у меня прощения за то, что он уходит навсегда. А неприятный тип, притаившийся с начала времен в уголках его глаз, уже дергал его за рукав, мол, пошли уже, чего стоим?!
Наконец, он засобирался уходить. Я не возражала, спросила только, зачем он вообще решил зайти. Было интересно - скажет ли правду. Он ответил - чтобы попрощаться. Это не было правдой, но я знала, что точнее он объяснить не мог. Я не сожалела о его уходе, ведь уходил не мой любимый, а тот, кого я всей душой ненавидела все это время. Вот и пусть катится. "Прощай, милая", - сказало это чудовище и потянулось к моему носу с поцелуем. От отвращения я чуть не выпрыгнула в окно, но сдержалась.
Закрыв за ним дверь, я еще долго сидела на полу в коридоре: приходила в себя. И только потом вспомнила, что так и не сказала ему ничего о стеллаже и видеодвойке. "Ну что ж, - равнодушно подумала я, - значит, выброшу. Раз он собрался уезжать, то вряд ли потащит эту дрянь с собой".
Я вошла в комнату, прикидывая, где раздобыть коробки для выноса поганых кассет на помойку, как вдруг... Нет, этого не может быть. Стеллаж исчез! Просто исчез, как будто его и не было никогда! Вернее, был, и совсем недавно: об этом свидетельствовал продавленный в нескольких местах линолеум, но теперь он как будто испарился то ли силой моей мысли, то ли максообразное чудовище унесло предмет своей нежной страсти в кармане, с него станется.
Сама удивляюсь, но я не стала строить догадки, я просто обрадовалась и успокоилась. Все, что происходит - правильно. Так и должно быть.
***
Радовалась я жизни ровно до следующего утра, а утром мне позвонил Виктор и сообщил, что Макс умер. Умер прямо на рабочем месте, в редакции, через несколько часов после того, как ушел от меня.
На похоронах я и вовсе не чувствовала, что все, что происходит - реально. Когда я подошла к гробу, то ахнула - это не он. НЕ ОН, да как же вы не видите? Не Макс, но и не тот, кто приходил ко мне на днях. Уж не знаю, что это за существо решило прикинуться Максом, только для того, чтобы умереть, но, кажется, я знаю - зачем. Чтобы существо, навестившее меня, наконец было свободно.
Ситуацию усугублял Вик. "Это не он, не он, понимаешь, я не знаю, кто это, но это не он!" - шептал он мне на ухо, предварительно накачавшись водкой. "Он же... приходил ко мне неделю назад, неделю, понимаешь, не просто так приходил, а я его стриг, на лысо почти, а там... ты видишь, видишь, какие у него волосы? А еще знаешь что, он мне звонил в тот день, ну, когда он к тебе приходил, он звонил и знаешь что спрашивал? Спрашивал, правда ли я его стриг неделю назад, ну не глупый ли вопрос, если, конечно, ты не запойный алкоголик... или если это был не он! И голос, голос был совсем другой... Не веришь..." - мне стало жаль Виктора, уж не знаю, что там произошло с волосами, но то, что в гробу лежит не наш общий приятель Макс, я понимала так же хорошо, как и он.
***
Следующие девять лет я ездила по миру - и по работе, и просто так. Именно тогда Макс и начал мне сниться. Иногда мне снилась его жизнь в каком-то другом мире, я знала, что так пугавшая меня его ипостась почти полностью поглотила его, а от того Макса, которого я когда-то любила, почти ничего не осталось. Я чувствовала, что он очень полюбил тот мир и привязался к его обитателям, а сейчас почему-то тоскует по нему, прямо как я когда-то тосковала по самому Максу. А иногда мне снился совсем другой Макс - родной, смешливый и очень добрый. После таких снов я всегда просыпалась счастливой, смысл этих снов ускользал от меня, но каким-то образом я знала, что этот Макс тоже тоскует, но не по другим мирам, а по мне.
Моя жизнь наяву посвятила меня избавлению от моих тайных страхов, как мило с ее стороны. И каждый раз, когда очередной страх настигал меня, я видела перед собой его лицо - так похожее на Макса. Сначала это был велосипед: я всегда боялась сбить пешехода и вот, в Амстердаме под мои колеса попал какой-то бедолага. "Макс!" - вырвалось у меня, но в следующий момент я уже сидела на мостовой, а какой-то участливый старичок на ломанном английском спрашивал, не ушиблась ли я.
В Нюрнберге, а каком-то баре я видела его сквозь сигаретный дым и мутное стекло стаканов. В Нью-Йорке он всегда прятался в тени, сидел спиной к окну в "Клубе 88", слушал блюзы, надо полагать. Моим самым большим страхом было встретить его на улице, столкнуться лицом к лицу, а так и произошло в Кёльне. Он преследовал меня по всему миру, на прогулках, пикниках, в командировках, он вырывал сумочку у меня из рук на каком-то восточном рынке, мерещился в толще английских туманов. В последний раз я видела его в "Красном слоне", странной забегаловке в немецком городе Эрфурте. Честно говоря, меня уже не пугало его присутствие в моей жизни, оно мне надоело.
"Все, уходи!" - сказала я ему в лицо, столкнувшись нос к носу в Кёльне. И он ушел, причем, я снова почувствовала, что ушел он не только из моей жизни.
Я вернулась домой и снова стала вести привычный образ жизни. Как-то раз в дверь ко мне постучали. Все было очень буднично. Я открыла дверь, а за ней стоял... Макс. Тот самый Макс, которого я любила и все еще люблю. Безжалостный тип, оказавшийся его
Тенью, канул в небытие, растворился под палящими лучами солнца, как и положено любой тени. Я сразу поняла, что
человека, который стоял передо мной, я никогда не буду бояться потерять. Потому что невозможно потерять того, кто пришел к тебе, чтобы остаться.
