Нулевой шанс

Джон редко упоминал, что умеет играть на гитаре, еще реже доставал старый инструмент и наигрывал малознакомые мелодии. Гитара вообще взялась на Бейкер-стрит совершенно случайно, больше как ненужная улика, которую ярдовцы таковой не посчитали, чем реальный инструмент. Джон даже пару раз порывался отнести «бесполезную, занимающую место деревяшку» в подвал миссис Хадсон, но гитара каждый раз оставалась там же, где и прежде. Шерлок удивлялся, но не проявлял ни капли интереса, миссис Хадсон, с удивительной, ранее не наблюдавшейся тактичностью, не устроила допроса, Лестрейд махнул рукой на очередную кражу материалов, относящихся к делу, а Майкрофт едва ли догадывался о существовании в доме другого музыкального инструмента помимо скрипки брата. Гитара навевала воспоминания на Джона: колледж, армия, ночные посиделки, признания в любви. Это ведь так просто: взять и спеть о том, что ты не можешь сказать. Ватсон знал, почему отнести это убогое создание с потрескавшимся лаком в подвал у него не хватало духа. Ему хотелось однажды спеть. Здесь. На Бейкер-стрит. Шерлок бы не понял, это ведь так сложно для Его Гениальности, но Джону хотелось. Приближающаяся осень не принесла в Лондон ни дождей, ни прохлады. Стояла удушающая засуха и жара, от которой изнемогал даже Холмс, впервые, пожалуй, требовавший дела неактивно, скорее для проформы, чем действительно желая выползать на душную улицу. Доктор, которому каждый день приходилось разбираться с обострениями хронических заболеваний, тепловыми ударами, солнечными ожогами и прочими счастливыми летними последствиями, его понимал, но на работу ходил исправно. Жара измотала не только тело Джона, она чертовски доконала его душу. Потому что совершенно растрепанный Холмс в распахнутой рубашке или в майке на три размера больше, восседающий или валяющийся на диване, выводил из равновесия его и без того хрупкую нервную систему. Да и кто, скажите, это вытерпит изо дня в день. Поэтому все, о чем доктор мечтал — это о приходе дождей, похолодания и нормального дресс-кода в гостиной. От этих мыслей его вылечили три убийства, кража ценного колье и возможность написать новые истории в блог. Сердце, упрямо запинавшееся каждый раз при виде длинной шеи и покатых плеч, немного успокоилось, перестав диагностировать само у себя любовную тахикардию, фантазии оставили голову и тело несчастного, перестав доводить до исступления каждую ночь, и выспавшийся Джон более или менее распрощался со своей ненавистью к жаре. Дожди хлынули в разгаре сентября, смывая с города пыльный налет задержавшегося лета, сгибая ветром деревья и награждая каждого третьего прохожего вирусом или простудой. Ватсон жаждал этого как манны небесной, но едва первый серый день встретил его вереницей зонтов, уютными расплывающимися пятнами фонарного света в лужах и Шерлоком в домашнем халате, как на бедного доктора навалилась осенняя хандра. Эта маленькая иллюзия в каждый дождливый день, словно гостиная была островом посреди бушующего океана, была так заманчива, что Джон поддался ей без стыда. Тихое, убаюкивающее постукивание капель, скрипичные звуки, ужины вдвоем и редкий перерыв в беготне по городу завладевали его сердцем, уставшим от собственной любви, но безотчетно отдавшим себя в вечное владение. Иногда Джон просто любовался линией его спины, пока Шерлок играл на скрипке, отвернувшись к окну, и понимал, что даже эта малость делает его счастливым. Влюбленным наивным идиотом, достойным презрения… и зависти. Потому что ни у кого во всем городе, во всей Англии, а, возможно, и во всем мире не было в душе более чистого чувства. Говорят, что сложно любить на расстоянии. Джон знал — важны не километры, а степень возможной взаимности, желательно в прогрессии и графиках, чтобы точнее разобраться, насколько минимальны его шансы хотя бы трепетно дотронуться до щеки Шерлока Холмса. Осень набирала обороты: в Ритджентс-парке пожелтели листья, окрасив все в охру и золото, в воздухе отчетливо пахло сыростью и заморозками. Серое небо теперь встречало его каждое утро, а терпение трепыхалось где-то на отметке «давно кончилось». И хотя сны его были горячими, осень не грела, медленно замораживая душу вполне еще сносной погодой. Взгляд потускнел, как цвет Темзы, и чаще притягивался сам собой к огню в камине, нежели к детективу, который снова развел бурную деятельность по организации себе дела, а остальным - как можно большего количества проблем. Шерлок, разумеется, замечал, что с его верным блоггером творится что-то неладное, но, списывая это на сентиментальность и отсутствие очередной подружки, таскал его на все места преступлений, что только мог предложить инспектор. В один из ничем не примечательных дней, после череды заложенных носов и нескольких травм, доктор вернулся в квартиру двести двадцать один «б», вымотанный до предела, и обнаружил там лишь записку: «Ушел с Лестрейдом. Дело на два пластыря. К ужину буду». Рядом с запиской лежал его телефон, который Ватсон, по неизвестно откуда взявшейся забывчивости, оставил дома. За окном в темнеющем небе собирались серые тучи, пахло грозой, а в квартире царила такая мертвая тишина, что впору было выбежать из дома и броситься разыскивать Шерлока, лишь бы не торчать здесь одному наедине с собой и собственными мыслями, в которых проскальзывало самое настоящее отчаяние. Доктор уже было собрался вздремнуть или хотя бы почитать, чего ему не удавалось сделать уже пару недель, но взгляд его потянулся к углу, где у дивана одиноко, почти так же безнадежно брошено, как и он, стояла старая гитара. Музыка лечит душу, музыка, как и книги, умеет переносить в иные миры, благословенно позволяя забыться в ее объятиях от всего, что тревожит сердце. О, это чувство невообразимого восторга, когда спустя несколько лет ты возвращаешься к ощущению тугих струн под своими пальцами и делаешь первые неуверенные штрихи в картине будущего, пусть и не очень аккуратного, произведения, ощущение лакированных колков, натужно поворачиваемых пальцами, забывшими о наслаждении, которое несет этот резкий, подъезжающий звук настраиваемой ноты! Он слышал это почти каждый день, наблюдал за тем, как это делает Шерлок, но забыл, каково это делать самому. Устроив гитару на одном колене, он неловко сыграл две или три мелодии, чувствуя, как пальцы вспоминают забытые движения, как мышцы привыкают и подстраиваются под знакомые ощущения, и как расслабляется в душе тугой комок бесполезных сожалений. — Так ты все-таки играешь, — раздался от двери насмешливый мягкий баритон Холмса. — Нет, уже очень давно, — Джон смутился и остановился. — Привет. Как дело? — Скучное до безобразия. Не уходи от темы. Я слышал, как ты играл. — Ужасно неловко, уверяю тебя. — Верно. И все же. Шерлок снял пальто и сел в кресло, напротив Джона. Он с интересом смотрел на друга, впитывая всю новую информацию, записывая в файлы Джона Ватсона в Чертогах. Надо же! Он еще не все о нем знает. Впрочем, что удивительного? Доктор был простым парнем, он наверняка гулял по вечерам с друзьями, пел какие-нибудь совершенно отвратительные романтические песни, чтобы понравиться девушкам. Хотя Холмс был абсолютно уверен, что хватило бы одной улыбки этого человека, чтобы они сами придумали в голове все положительные качества, какие хотели в нем увидеть, и оказались очарованы его неповторимым шармом, не растерянным даже за годы войны. — Сыграешь? — Нет, — Джон нервно улыбнулся, — это не очень хорошая идея. Я почти ничего не помню и мне стыдно, потому что я не брал инструмент в руки несколько лет. — Это я уже понял, — Холмс улыбнулся и сложил пальцы у подбородка. — Мне интересно. Я не ожидал. Думал эта вещь имеет для тебя какое-то иное значение. — Это гитара, Шерлок, на ней играют, какое еще значение в нее можно вложить? — Ватсон недоуменно рассмеялся. — Тогда играй. Джону не хотелось. Он боялся. Все в нем и ликовало, и протестовало одновременно. Он вздохнул и попытался вспомнить хотя бы одну мелодию, в которой невозможно было бы рассказать то, о чем хотела рассказать его душа. Он так и не вспомнил. Он сделал то, что всегда хотел сделать. С самой первой встречи он хотел рассказать, он хотел облегчить сердце, ставшее тяжелым от этой безнадежной любви, выматывающей его вне зависимости от времени года. За окном на город обрушился ливень, а с губ Джона сорвался мелодичный свист. Пальцы вспомнили мелодию сами, подчиняясь моменту больше, чем памяти своего музыканта, наигрывая несложную, но печально-нежную гармонию звуков. «Я знал эту девушку» — как банально. Он не знал его. Он впервые увидел его и пропал до такой степени, что мир никогда не станет прежним ни до него, ни после него. «Утонувшую в собственных локонах» — эти бесконечно прекрасные темные кудри, которые не одну ночь заставляли его краснеть от собственных снов, где Джон творил с ними нечто невообразимое. Шерлок неловко вздрогнул. Чуть прищурился и едва заметно вздохнул, что, конечно, не заметил Ватсон, который так устал переживать за сохранение своей тайны, что даже такой идиот по части любви как Шерлок Холмс не мог не заметить простой истины — эту песню Джон поет для него, о нем и о себе. «В завитках цвета конфет, кажущихся бесконечными» — Боже, какая романтическая чепуха! Шерлока бы передернуло, если бы только он не поймал себя на мысли о том, что ему уже все равно. Голос у Джона был мягкий. Он не вибрировал, не отличался глубиной, но что-то в нем заставляло слушать его, принимать, ощущать беспокойное шевеление в груди, словно после глубокого сна внутри Шерлока что-то просыпалось, ворочаясь и удивленно озираясь по сторонам. «Я не могу постичь и половины из того, что она мне говорила» — это правда, думал Джон. Он не представлял себе, каково это — быть настолько гениальным, насколько был Шерлок, но с жадностью впитывал каждое его слово, он восхищался и не мог насытиться зрелищем дедукции Холмса, зрелищем его энергии, его разума и огромной души. «Так вскользь все наши нежности покорят слух» — а ведь они были. Были те самые странные слова, запавшие в душу, вросшие в них как жемчужины в раковину. Эти неповторимые мгновения откровений и истинной привязанности, после которых можно было любить весь мир и дарить улыбки, после которых Джону было тяжело даже просто спать, потому что от счастья болело сердце. Эти маленькие нежности, которых стыдился Шерлок, и которые боготворил и оберегал доктор. Детектив ошарашено смотрел на друга, который все пел и пел, наигрывая мелодию легким перебором, путая иногда струны, на его разгладившееся лицо с выражением облегчения на чертах, его расправленные плечи, которые согнулись в последние несколько недель под тяжестью дождя, как думал Холмс. Он впервые видел такое откровенное желание к себе, он видел его, чувствовал и… не понимал. Не понимал того, что творилось в его собственных чувствах, которые словно сошли с ума, протянув открытую ладонь поющему мужчине. Это… пугало. Необъяснимая реакция на посредственную песню, не отягощенную смыслом, кроме собрания сентиментального бреда. «Мир выражает свою точку зрения: нулевой шанс на победу» — Джон еще не сдался, еще нет, но он был реалистом. Пока он поет — он еще в игре, но как только он сыграет последний аккорд и замолчит отголосок звука, затерявшийся в корпусе инструмента, жизнь сама поднимет табличку с нулевым баллом, выставленным неизвестным жюри. Он доигрывает мелодию, помогая себе свистом, повторяет припев и замолкает, решаясь посмотреть на того, кто ни разу даже не двинулся за все время его игры. — Что ж, в юности ты, пожалуй, был в этом хорош, — у Шерлока идеально ровный голос. Он поднимается и обходит кресло. — Но, как по мне, слишком много сантиментов. Что у нас на ужин? Джон тяжело вздыхает. Даже если ты готов увидеть ноль на своем жизненном счету - это еще не значит, что ты не почувствуешь боли. Шерлок уходит в комнату, закрывает дверь и прижимается к ней спиной, отмечая у себя учащенное сердцебиение и какое-то тревожное чувство, словно он что-то упустил из виду, как бывает на месте преступления, когда он никак не может собрать пазл происходящего в четкую картинку. «Мир выражает свою точку зрения: нулевой шанс на победу» — бьется у него в ушах строчка, спетая с такой покорной обреченностью, что Шерлоку становится страшно от того, какую боль причиняет Джону одно его существование. Он слышит, как Ватсон поднимается, как открывает входную дверь, как на первом этаже скрипит так и не смазанная дверь в подвал, как доктор возвращается в гостиную, замирает у двери в его комнату и уходит на кухню. На ужин было карри. Гитара не прожила и двух месяцев в сырости подвала, следующей весной ее выбросила миссис Хадсон, разбирая вещи погибшего Шерлока Холмса, сбросившегося с крыши госпиталя Святого Варфоломея. Того самого, который обманул всех.