Она утонет в его запахе. Он захлебнётся её нежностью

      Когда она находилась в полном одиночестве, ей нравилось садиться ближе к окну, брать из тумбочки маленькую яркую книжку, открывать на девяносто пятой странице и произносить одно и то же слово из первой строчки по нескольку раз. Громко и отчётливо, так, чтобы почувствовать каждую букву. Чтобы оно осторожно заскользило на языке и внезапно застыло, вызывая из памяти едва уловимый, но терпкий аромат фисташек.       Эрза никогда не пробовала семени фисташкового дерева, не держала в руках твёрдые, цвета слоновой кости орехи с выглядывающей между чашечками фиолетовой или красной кожицей, скрывающей нежно-зелёное маслянистое ядро, но в её представлении оно источало неповторимый, тяжёлый, дурманящий запах листьев, о которых она так много успела прочитать.       Да и как может не нравиться слово, для произношения которого твои губы непроизвольно изгибаются в дугу? Почти небрежную, лёгкую улыбку, такую же мимолётную, как и воспоминания в тёплом кресле у окна с раскрытой книжкой на коленях. Она испаряется незаметно, оставляя Эрзу, задумчиво рассматривающую глянцевую фотографию горстки свободных от кожурки орехов, раздетых и словно несчастных в своём бледном цвете, наедине с фантазией.       Обычно ощутив прилив материнской нежности, Эрза отворачивала голову налево, чуть вбок, взглядом неизменно натыкаясь на маленький ковёр перед входной дверью. Мягкий и салатовый, потрёпанный и светло-зелёный. Не бывало ни вспышек, ни внезапных ударов где-то в области затылка — перед её глазами оживали образы двух фигур и погасали, оставляя странное послевкусие. Впрочем, Эрза всегда считала, что этим вкусом обладал фисташковый орех, когда его небрежно прогрызали чужие зубы.       В тот вечер (конечно, она помнила, что тогда возвращалась после задания с тяжёлыми пакетами и остановилась у прилавка со сладостями нисколько не уставшая и вполне довольная, но, заметив его, случайно и даже по ошибке, зачем-то опустила покупки на землю и тяжко вздохнула) Джерар осторожно пробрался к ней и предложил помочь. Она раздумывала не больше минуты и неохотно согласилась. Ему показалось это забавным хотя бы потому, что он сам занимался наблюдением за Эрзой с самого её появления на этой улице.       «Мне действительно неловко, кажется, я опять подпортил тебе жизнь», — сказал он, недовольно нахмурившись. Она посмотрела на толстый грязный след от ботинка на своём любимом ковре и в ту же секунду чуть не задохнулась от внезапного желания громко рассмеяться, но на свет просочилась лишь несдержанная усмешка. «Нестрашно, я всё равно хотела его выбросить», — тогда ответила Эрза и потупилась под внимательным взглядом Джерара.       В тот момент в молчании, показавшемся ей совершенным и необходимым, ещё до того, как он что-либо произнёс, на неё нахлынуло странное чувство. Изнутри, царапая стенки души, поднялся водоворот воспоминаний, обернулся дрожью и ударил по вискам. В тот момент её тело, шею и голову окутал необычный аромат, ни с чем не сравнимый, лёгкий, почти невесомый.       «Не нужно из-за такого пустяка избавляться от своих вещей. Тем более этот цвет очень приятный, он гармонирует с тобой, — мимолётно приподняв уголки губ, сказал Джерар, — яркий, как ядро фисташки. Недосягаемый и загадочный, мне нравится».       Вскоре у неё появились ароматические свечи нежно-зелёного цвета, с ажурной гравировкой и запахом, от которого, по словам продавщицы, через несколько минут начинала болеть голова. На соседней полке стоял маленький прозрачный флакон, заполненный дорогим эфирным маслом с экстрактом фисташкового дерева с резким дурманящим ароматом. Бальзам и скраб, шампунь и гель для тела, туалетное мыло и морская соль — всё носило на себе картинки нераскрытых фисташек, всё предлагало свой вариант злосчастного аромата.       Но ничего из этого Эрза по-настоящему не открывала: свечи всё ещё стояли, перевязанные подарочными лентами, тюбики от шампуней и кремов не лишились ни капли содержимого. Ей не то чтобы нравилось скапливать что-то связанное со случайно брошенной фразой Джерара — открыть и ощутить тот таинственный аромат её пальцы желали даже больше, чем отполировать меч, — но при одной мысли, что её воображение разойдётся с реальностью, что родной запах, так сильно подходящий Джерару, окажется обыкновенным, флаконы преобразовывались в необязательные, приятные для глаз мелочи интерьера ванной.       Она не стала лояльнее относиться к светлому оттенку зелёного и не выделяла его среди других цветов, однако покрывало, на котором он в первый раз, немного пьяный и возбуждённый, взял её любовь, — было фисташковым. Мягкость кожи Джерара смешалась с мягкостью прикосновений махровой поверхности одеяла к её обнажённой спине. Тогда, в тягучий болезненный момент, на секунду, обняв его мокрую спину дрожащими руками, она упёрлась носом в крепкое плечо и остро почувствовала его запах. Он тяжело дышал и гладил её разметавшиеся волосы, когда Эрза с небывалой жадностью впитывала себе в ноздри, в руки, в шею, во всё тело запах, без которого ей предстояло жить, питаться, брать задания и спать в одинокой темноте чёрт знает сколько.       Потом она улавливала угасающие нотки аромата, пока читала книгу, пока расстилала постель перед сном, пока обнажённая садилась по-турецки и накидывала то покрывало себе на плечи. Так он находился рядом с её мыслями. Косвенно, но на ней, в благоухающем покрывале, дышал его запах, и она тепло улыбалась, зажмурив глаза.       Вкусом фисташек для Эрзы стали его слёзы. Из тех немногих ночей, когда он согревал её до утра, дважды Джерар плакал во сне. Первый раз она проснулась после тяжёлого сна и сразу ощутила давящую энергию темноты. В поисках успокоения, чтобы поскорее заснуть, она подвинулась к теплоте его тела и случайно коснулась лбом его мокрой щеки. Эрза следила за каплей до самого конца, со щемящим в груди сердцем слушая беспокойных шепот его губ.       Второй раз он снова позвал её — и она вмиг отозвалась. Неуклюже села на кровати и осторожно прижала ладонью холодную слезу. Прикосновение не лишило его сна, но Эрза не ложилась до половины шестого. Её не нужно было никакое задание, она совсем не чувствовала усталости; в те минуты для неё существовали только стопы, согретые одеялом, и умиротворённость лица Джерара — его изменения, его приподнятые уголки губ и грубые складки на лбу.       Совсем недавно у Люси дома она пила чай и слушала, как хозяйка квартиры пыталась рассказать Леви о главной мысли своего нового романа, то и дело сбиваясь, уверенная, что именно следующая фраза является предательницей и раскрывает весь сюжет. Эрза слабо помнила слова Люси о книге, но часто видела картину того дня перед глазами, когда думала о свободе Джерара и сравнивала её со своей. Леви, много смеха, сконфуженное лицо Люси при неосторожном слове и они. Красивые круглые пирожные, посыпанные сахарной пудрой и зелёной крошкой. Они пахли выпечкой и уютом, и, если бы Люси не сказала: «Попробуйте, я зря, что ли, их покупала? Они с фисташками и миндалем. Последние были», Эрза бы непременно последовала просьбе.       Могли ли ореховые обрубки из пирожных соперничать со вкусом слёз её Джерара? Правая ладонь, та, которой она стёрла влагу с его щеки, та, с которой она слизывала её языком, та, которой она перелистывает страницы с картинками, мечтая однажды разглядывать их не в одиночестве, сжалась в кулак. Она ничего не требовала, не заставляла его оставаться, не упрекала за слова о вечном грехе, не навязывала себя, но, провожая его ранним утром или поздно вечером на неизвестный срок, с твёрдой улыбкой, стойко, без холодности и со скрытым внутри теплом, чувствовала, что провожает собственную душу. Эрза уже обожглась и теперь не могла и не хотела показывать ему своей боли: узнав о ней, Джерар хладнокровно, чтобы наказать себя, лишил бы её ночного счастья. Поэтому её свобода стоила разве что осколков фисташковой кожуры.       При прикосновениях, когда холодность уступала ощущениям, он целовал её где угодно, куда только мог дотянуться и улыбался от её хрипловатого смеха. Он любил плечи и щёки, обдавал теплым дыханием мягкость бёдер, но долгое время избегал губ. Эрза тянулась, но Джерар страшно менялся в лице и его движения становились деревянными. И всё же именно он приник к её губам первым.       Эрза мыла клубнику на кухне, не выпуская из головы мыслей о прикрытой входной двери. В этот раз он назвал чёткие границы своего появления и она ждала его с особенным нетерпением. С каждой новой ягодой прошлое будто деформировалось, терялось среди листьев от клубники, уступая место настоящему, где счастье должно было прийти или сейчас, или через неделю. Она ещё мыла, а его руки уже опустились ей на плечи. Она дрожала от нахлынувшего волнения и ощущения его запаха вокруг, а он уже сидел перед ней за столом и протягивал клубнику. В этот день Эрза хотела попросить его остаться с ней до утра. Задумчиво впиваясь в мякоть ягоды, она смотрела на Джерара и дышала его воздухом, не замечая, как между её губами начал сочиться клубничный сок.       Тогда, против канонов, после нескольких запретных ночей, после ненависти, после ласки и грубости, состоялся их настоящий поцелуй с частичками клубничной мякоти и тонким запахом фисташек. Первое фисташково-клубничное соприкосновение их губ.       Ему сопутствовало буддистское спокойствие и пелена сокрытой усталости на лице. Физическое уравнение тел, точность исчисления им её правильных ответов, числитель из чувства на знаменатель грехов — всё решили ноги, бёдра и руки, когда им надоело следовать противоречивым и болезненным действиям головного мозга. Эрза ухватилась за него, и Джерар протянул сердце помощи, понимая, что самое сильное чувство вины можно погасить только самым сильным противоядием. Он не имел права облегчать свою боль, но заглушить страдания Эрзы от прежних ран признал необходимым.       Как-то ночью она заговорила с ним о нежно-зелёных загадках из её головы. Описывала их соответствие с уголками губ Джерара и фисташковым эфирным маслом на полке в ванной. Конечно, она промолчала о вкусе его ночных слёз, горьких и мокрых, и запахе ласкового покрывала того вечера. Её ровный голос заполнял пространство комнаты, а он слушал с серьёзным лицом, которое в темноте казалось ей большим пятном, но пятном с особенным запахом.       — Я могу рассказать тебе и о вкусе и о запахе фисташек прямо сейчас, — дослушав, произнёс он так тихо, будто опасался, что их разговор потревожит ночной ветер.       — Я знаю, — после недолгого молчания ответила Эрза. — Но правда мне не интересна.       — Вот как? — Джерар чуть усмехнулся. — Отчего?       Они лежали настолько близко, насколько позволяли «недоприкосновения» их рук. На расстоянии, когда её кожа дышала его теплом и он не мог повернуть голову налево, потому что был слишком виноват.       — Иногда ожидание куда приятнее действительности, — внезапным твёрдым голосом заметила она и сжала ладонью нежную ткань.       — Рано или поздно ты это узнаешь, не лучше ли решить всё в один момент, чтобы больше не мучиться и вывести окончательный ответ?       — Джерар. — Эрза повернулась к нему первая, и, хотя он почти не видел её лица, он точно мог сказать, что она сама не может понять, как правильно поступить: хмуриться или улыбаться. — Не нам об этом говорить. Поверь, вовсе не нам.       На рассвете Эрза, разбуженная первыми осторожными лучами, села на краю кровати, рассеянно и сонно разглядывая спину Джерара. Её нещадно клонило обратно к подушке, к уютному мраку под одеялом и фисташковому запаху, но с каждой секундой её взгляд всё больше прояснялся, наполнялся смыслом, и она вспоминала, почему не может позволить себе заснуть. Сложно оставаться спокойной, когда знаешь, что через несколько часов человека с соседней подушки не будет рядом; и как бы глубоко ни верить, — терпеть разлуку и ждать возвращения становится всё труднее.       Тогда самый сладкий сон, будь он последний в жизни, не имеет никакого значения. Даже сон, где над головой звонко щёлкали орехи фисташкового дерева, где она вдыхала воздух, весь пропитанный родным ароматом, сгребая в ладони нежно-зелёные, слегка бордовые, яркие плоды с множества ветвей.       Она попрощалась с ним ровно через два часа и опять молча провожала взглядом, до боли сжимая крепкую ручку двери правой рукой.       Эрза, улыбающаяся сквозь слёзы, которых он не должен видеть. Эрза, которая, прощаясь с ним, не могла быть уверена, что он вернётся. Эрза, которой днём нужно было отправляться со своей командой на новое задание, сжимала в левом кулаке клочок бумаги и точно знала, что найдёт его под фисташковым деревом из сна, который он подарил ей этой ночью, и они вместе услышат заветный щелчок, быть может, тем самым прервав череду коротких отчаянных эпизодов нестерпимо редких, но долгих поцелуев и неразрешимых вопросов.       «На тебе будет нежно-зелёное платье, с тобой будет клубника, в тебе буду я».