И все-таки — что ж это было? Чего так хочется и жаль? Так и не знаю: победила ль? Побеждена ль? —Марина Цветаева
Я скомкала вырванный из тетради лист и с чувством пульнула его в училку. Видимо, это послужило последней каплей в чаше терпения нашей железной леди: она перестала манерно выводить буквы на доске, аккуратно положила мел и так же плавно развернулась лицом к классу. Каких усилий только ей стоило сохранять бесстрастное выражение лица! На идеально гладкой коже не проступило ни одной морщинки, лишь не по-доброму загоревшиеся глаза кричали о том, что эта женщина была в ярости. Несмотря на напускную холодность и вселенское средоточие, исходящие от училки, я всеми клеточками своего тела чувствовала напряжение и дикое желание подойти и придушить своими руками причину этой злости. — Довольно. Ох, этот тон! Этот строгий тон, что заставлял моих чертей в предвкушении потирать ручки, а меня — расплываться в ехидной улыбке! Что же будет на этот раз? Директора мы уже проходили, оставаться после уроков мне довольно наскучило, а вызов родителей в школу — прямо-таки детский лепет. Я не свожу глаз с нее, а она, в свою очередь, старается взглядом прожечь во мне дыру. Искра, буря… — В течение месяца будешь оставаться после занятий помогать мне в библиотеке. Видимо, у тебя слишком много свободного времени, раз тратишь его на такие глупости. — Ледяным тоном отчеканила училка и поправила сползшие на нос очки. Я машинально вжалась в спинку стула. Что? Какой месяц, какие работы? — Но почему только я?! — Взвизгнула возмущенно я, подпрыгивая на сидении.— Шереметьев Вам вообще «фак» показывал, пока Вы спиной стояли! — Пора учиться отвечать за свои поступки, а не перекладывать ответственность на других, — эмоций в голосе этой женщине явно не хватает, как и здравого смысла, в общем-то. Я снова хотела возразить, но не успела: резко отвернувшись, училка уже спокойно царапала мелом на доске какие-то закорючки.***
Черт бы побрал ее вместе с этой литературой, этими книгами, библиотекой и школой, в конце концов! Стопка книг с самой верхней полки опасно пошатнулась, когда я со всей силы треснула носком кроссовка по стеллажу. А в следующую секунду я уже была похоронена под грудой увесистых томов каких-то неизвестных мне писателей. — Черт! — выругалась я то ли от боли, то ли от раздражения — надо мной нарисовалась невысокая фигурка в очках. — Сломанные конечности не станут оправданием плохо выполненной работе. — Небрежно бросила она и, презрительно окинув мою распластавшую тушку взглядом, изогнула бровь. — Такое ощущение, будто мои мучения доставляют Вам маниакальное удовольствие, — огрызнулась я, попутно стараясь отряхнуться от многовековой пыли, что обрушилась на меня вместе с книжками. Эту часть библиотеки уже давно никто не трогал. — Мне больше нравится думать, что ты выплачиваешь кармический долг, — она лениво протянула последний слог и оставила ленту со штрих-кодами, что мне предстояло наклеить на каждую из этих книг в библиотеке. Когда она скрылась за стеллажами, я смогла нормально выдохнуть. Отбывать наказание под ее пристальным наблюдением — жутко бесит. Она сама меня бесила. Учитель на замену — сама еще студентка выпускного курса, а командует так, будто за ее плечами пятидесятилетний стаж преподавательской деятельности. К ней даже директор отнесся с долей иронии, в первый же день повесив на нее работу в библиотеке и старшие классы. Наш одиннадцатый класс вообще не воспринимал ее как учительницу, она больше походила на зазнавшуюся ботаничку. Шереметьев и компания даже дали ей прозвище — «Железная леди». Ни разу за два с половиной месяца она не улыбнулась, не разозлилась; складывалось впечатление, будто у нее на все случаи жизни одно выражение лица. Бесстрастное, холодное. Металлический блеск в глазах делал ее похожей на какого-то робота. Я оглянулась через плечо и посмотрела на столик библиотекаря. Лицо не поменялось ни на йоту: сидит ровно, что-то печатает. Интересно, она всегда такая или только в рабочее время? Я знала, что мои провокации до добра не доведут, но этот азарт, который разгорался у меня изо дня в день, будто сводил меня с ума. Хотелось увидеть хоть каплю человеческого в ней. Мы перепробовали все — безобидные школьные шалости в виде кнопок на стуле и скелетов из кабинета биологии в шкафу с одеждой; тяжелая артиллерия пошла в ход уже с началом второго месяца ее прибывания в школе. Но доставалось всегда мне. Систематически я оставалась после уроков вместе с ней делать мелкую работу по классу, задания на дом, или в особо плохие дни она отправляла меня убирать участок или дежурить в столовой всю неделю. Если несколько дополнительных часов в неделю вместе с ней я еще могла вынести, то теперь эта персона присутствовала в моей жизни большую ее часть. Я видела ее лицо даже во снах. Работа в библиотеке была для меня будто камнем на шее. Я просыпалась с мыслью о тех мучениях, что мне предстояло вынести и засыпала с ними же. Дни шли очень медленно. Возможно, из-за того, что я очень часто смотрела на время и хотела, чтобы минутная стрелка вращалась чуть быстрее. Сейчас я просто не могла не смотреть на циферблат. Вечер пятницы оказывал на меня какое-то пьянящее действие. Хотелось щелкнуть пальцами и вмиг оказаться дома в теплой постели. На улице уже самое настоящее начало зимы! В школе по-прежнему лютый холод; мне приходится кутаться в вязаный кардиган, чтобы не превратиться в окоченевший труп, а гора книжек даже не думает уменьшаться! — Не тяни время: чем быстрее ты закончишь, тем раньше пойдешь домой, — подметила эта всезнайка, тихо подкравшись сзади. — Даже на каторге условия лучше, чем здесь, — возмутилась я и недовольно посмотрела на нее снизу вверх. Она нахмурилась. Видимо, прочувствовала мою боль и негодование наконец-то. Но я окончательно разочаровалась в этой жизни, когда училка развернулась на небольших каблучках и скрылась за стеллажами. Я обреченно вздохнула. Пребывание в библиотеке делалось невыносимым не только из-за холода, пыль сыграла свою роль. Если при входе все выглядело прилично и чисто, то в глубине зала она клубилась так, что походила на туман. Пришлось встать с пола, чтобы снова начать чувствовать свои ноги. Когда я решила, что проще выйти в окно, чем отрабатывать еще две с половиной недели в этой дыре, сзади послышались тихие шаги, и в следующую секунду я увидела перед собой причину моего негодования. Она держала в руке шерстяную шаль, которая все время лежала на спинке стула, видимо, для удобства. Женщина молча подошла ко мне вплотную и накинула мягкую ткань на мои плечи. Это нехитрое действие длилось всего пару секунд, но мне показалось, что в этот момент произошло нечто особенное, а время на мгновение остановило свой бег. От нее не пахло лесной свежестью или корицей, как это обычно бывает в книжках, она не кинула на меня особенный взгляд или сказала какую-нибудь фразу с подтекстом. Она просто неопределенно хмыкнула и вышла по своим делам. А в воздухе еще витал запах ее шампуня. Уроки литературы сидели у меня в печенке. Я ненавидела этот предмет всеми фибрами. Они всегда тянулись как нуга, медленно склоняя ко сну. Мне приходилось думать о чем-то отвлеченном, чтобы не клевать носом. — Сердце сразу сказало: «Милая!» Все тебе наугад простила я, Ничего не знав, — даже имени! О, люби меня, о, люби меня! Наверное, впервые за одиннадцать лет я внимательно слушала учителя литературы на уроке. У нее такой ровный голос, как если бы она была диктором. Услышь я его по радио, то задержалась бы на несколько секунд, чтобы еще немного насладиться такой четкой интонацией. Она читала медленно, с расстановкой, от чего появлялось ощущение полного ее погружения в атмосферу стихотворения. Я опустила взгляд с ее задумчивого лица на тонкие пальцы, которые обхватывали обложку сборника лирических произведений. Такие идеальные. Наверняка их прикосновения такие же приятные, как ее запах. Воображение всегда в такие минуты рисовало самые красочные картины, но сейчас почему-то мне не хотелось думать о чем-то, что могло бы испортить момент. Хотя и момента-то никакого особо не было: я просто сидела, лениво подперев голову кулаком, слушала размеренный голос с ласковой интонацией. — Марина Цветаева посвятила это стихотворение Софии Парнок, и оно стало олицетворением ее любви к этой женщине. Она захлопнула книгу и перешла к демонстрации слайдов на экране проектора. Когда ее голос затих, мне стало очень одиноко. Она казалась далекой и недоступной. Не потому что она была учителем, нет. Проходили дни, но я так и не смогла понять, что на самом деле представляет из себя эта женщина. Она по прежнему приходила в школу раньше всех, и уходила почти перед закрытием, будто у нее не было личной жизни вне работы. Возможно, так оно и было на самом деле, но эта ее закрытость от внешнего мира не позволяла строить догадки. Такой образ жизни рубил все отходные пути, запирал двери на засов. Моя практика походила к концу, но на душе от этого было неспокойно. Внезапно для меня вечера превратились в лучшее время из целого дня, а библиотека — местом, где всегда было тепло, несмотря на то, что отопление так и не включили. Тепло шло откуда-то от сердца, пусть этому органу и было все равно на наши амурные дела, оно болезненно сжималось, когда строгий, чуть уставший голос, оповещал меня, что до конца работы оставалось пятнадцать минут. За окном была самая настоящая непогода — дождь шел вместе со снегом и превращал улицу в нечто серое и бесформенное. Было ощущение, что неумелый художник разлил воду на холст и стал водить по нему кистью с черной краской. От этого зрелища в школе стояла угнетающая атмосфера, поэтому к концу восьмого урока в здании оставалось лишь пару человек. Именно в этот момент, когда я была готова постучаться в дверь, ведущую в библиотеку, она резко распахнулась и из дверного проема показалась Она. Глаза ее были красными от слез, а взгляд метался от моего не менее изумленного лица к выходу с этажа. На секунду мне показалось, что это совершенно другой человек — уязвимый, открытый, но в голове пульсировала мысль «не может быть!». Она неопределенно буркнула, что отработки сегодня не будет. Эти слова резанули мне по слуху. Я не шевелилась, лишь продолжала смотреть на нее прожигающим взглядом. За это время она успела собрать силы в кулак, и складка между бровями снова обосновалась на своем законном месте. Женщина злобно посмотрела на меня. Наверное, всю свою злость на эту жизнь она сейчас готова была выплеснуть на меня, человека, который оказался не в том месте в неудачный час. Я была готова к этому. Мне было больно видеть ее такой. — Мне повторить? — недовольно прорычала она, явно давая понять, что сейчас не хочется никого видеть. Я опустила взгляд в пол и отступила на шаг в сторону, пропуская ее. Но посмотрев в след удаляющемуся силуэту я поняла, что делаю ошибку. Время будто специально стало идти быстрее. В памяти проносились самые разные моменты, связанные с ней. Но прочно засела в моей голове лишь одна мысль — тепло от ее прикосновения. Мне хотелось большего, и я специально искала близости с ней, но каждый раз моя рука замирала в миллиметрах от нее. Тугой ком вставал в горле, а холодный пот прошибал все тело в те моменты, когда она вызывала меня к доске и становилась рядом. Я получала плохие оценки по литературе не потому, что плохо учила отрывки или не знала, что такое «эпитет». Я теряла дар речи просто смотря на нее. Дома я специально учила стихотворения Цветаевой, чтобы с выражением прочитать его глядя прямо в глаза этой женщине. И каждый раз был похож на предыдущий: нацепив нахальную маску, я выходила к доске ради того, чтобы вдохнуть запах ее новых духов. А она лишь пожимала плечами и ставила мне незачеты. Она успела лишь удивленно пискнуть перед тем, как я схватила ее за запястье и рывком притянула к себе. Я делала ошибку. Наверное, даже мои мысли — это одна сплошная ошибка. Я делала нравственный выбор каждый день, но череда этих решений постепенно привела к этому моменту. В будущем я пожалею об этом или буду лежать, прибитая горем к подушке уже на следующий день, — сейчас мне безразлично. Все равно на субординацию, на ничтожные пять лет разницы в возрасте, на мораль и общество, мне было плевать и на ее открытую ко мне неприязнь. Я так давно искала причины, ответы, но оказалось, что они не нужны вовсе. Достаточно было лишь ее растерянного взгляда и этого неловкого молчания, которое длилось всего пару секунд. Я хотела сказать о том, как красива она сейчас, как тень ровно ложится на ее лицо, о том, что именно она вдохнула жизнь в мои будни. Но кипящая в жилах кровь и сбивчивое дыхание мешало мне вымолвить и слово. Ее губы были солеными от слез, но в то же время это поначалу робкое прикосновение оказалось самым нежным и чувственным за всю мою жизнь. Она не поняла, что произошло ни в начале, ни тогда, когда я, не смея смотреть ей в глаза, отстранилась. Она осталась стоять там, когда я вылетела прочь с этажа. Вчерашний вечер показался мне особенно бесприютным и мрачным. Я провела его дома, потому что вместе с утренним пробуждением пришло осознание, что я перешла все границы и разрушила многолетние барьеры. И несмотря на твердое убеждение вести себя как раньше — небрежно и шутливо, в голове билась мысль, что как только я зайду в библиотеку — упаду в обморок. — Можно войти? — после короткого стука в открытую дверь промямлила я с порога. — Проходи, — на секунду она замялась, а в глазах блеснула растерянность, но ее самообладанию можно было только позавидовать. Под монотонное клацанье компьютерной мышки я прошла вглубь библиотеки с надеждой там и потеряться. Но за этот месяц стены этой дыры стали как родные. Я обреченно вздохнула и принялась машинально перекладывать книги на их законные места. Скорее всего, я спала с открытыми глазами прямо за работой, потому что не заметила, как причина моего стресса подкралась сбоку. Только ее громкое покашливание вывело меня из транса, и уже поле этого я почувствовала терпкий запах горячего кофе. Она протянула мне полную кружку обжигающего напитка и присела рядом со мной, делая глоток из своей. Я сходила с ума. Так продолжалось все оставшиеся пять дней. Она готовила нам кофе, усаживалась возле меня, помогала расставлять книги и клеить штрих-коды. Мы всегда делали это молча, поэтому вечера у меня ассоциировались с шумом дождя за окном и шелестом старых страниц. Пыль перестала раздражать, а холод сменился покалывающей теплотой где-то в районе груди. Было ли это романтикой или единением двух страдающих душ — неизвестно. Иногда я засматривалась на ее угольно черные волосы: хаотично уложенные короткие локоны делали ее по-особенному домашней и родной. Она делала вид, что не замечала мои продолжительные взгляды, скользящие по ее лицу. Периодически ловила еле заметную полуулыбку, трогавшую ее губы, которую она старалась скрыть. Иногда она сама могла начать эту игру в «гляделки», а когда я, нахмурившись, отворачивалась, брала мое лицо в ладони и едва касалась моих губ своими. В такие моменты во мне сражались две стихии — распирающая изнутри ярость и безмерная нежность к этому человеку. Я ненавидела эту женщину за то, что так сильно привязала меня к себе, за то, что имеет такую власть надо мной. Но необъяснимое влечение было сильнее любых предрассудков — мне хотелось раствориться в этих чувствах и не оставить после себя ничего. С завершением моей отработки пришло гложущее чувство, что у меня отняли часть моей жизни. Мерзкий холод после звонка с последнего урока блуждал по телу, а я не могла унять нарастающую тревогу. Все чаще в голову закрадывалась мысль, что мое недолговременное счастье могло в одночасье оборваться, как маленькая ниточка. Точнее, как соломинка, которой и была Она, за которую я так отчаянно хваталась, чтобы держаться на плаву. Вся эта ситуация так злила меня, что эта агрессия искала выход любыми путями. Она стояла возле шкафа с книгами, держа в руках томик Толстого, когда я ворвалась в чертову библиотеку и без слов грубо прижала ее полке. Шкаф пошатнулся, том «Войны и мира» вылетел из рук, больно приложился о мою ногу, а я от боли громко зарычала прямо в ее губы. Она судорожно вздохнула и тихо простонала в ответ, но я не дала ей опомниться — с силой прикусила нижнюю губу. Ее пальцы подрагивали от напряжения, я же изо всех сил старалась твердо стоять на ногах, потому что эти руки, сжимающие шею и волосы на затылке, сводили меня с ума. Я отстранилась от нее, когда воздуха перестало хватать и посмотрела в ее затуманенные глаза, но отчего-то мне стало так больно, как не было никогда прежде. Я не видела в них ни любви, ни трепета — ничего из того, что испытывала я, глядя на нее. И все больше погружаясь в этот омут с головой, я понимала, что вижу только безмолвный крик о помощи и бесконечную усталость от этого мира. Меня трясло от холода, что пришел не только с зимой, но и с позабытым одиночеством. С самого утра все нутро будто кричало мне, что сегодня — самый холодный день в году. Я убеждалась в этом с каждой прожитой минутой, словно чувства обострились до предела. Я видела и слышала каждую мелочь, и каждая мелочь причиняла мне режущую боль в районе висков. Больше всего на свете я хотела подняться в кабинет литературы, пока в нем нет надоедливых лиц одноклассников, обнять сзади Ее, уткнувшись носом в затылок, вдыхая запах шампуня. Я не заметила, как потеплело на этажах из-за включенного сегодня отопления, не заметила машущих мне парней из параллели, зовущего меня учителя литературы, что вернулся после болезни, и шума вокруг я тоже не слышала. Зато мне сразу бросилась в глаза голая спинка стула у учительского стола, где все время висела сложенная шаль, соревавшая меня вечерами в библиотеке; отсутствие Ее сумки на подоконнике, брошенного шейного платка возле принтера. Сердце пропустило удар, а я отказывалась верить в то, что разум так настойчиво пытался донести. Я стала задыхаться от подступающих слез, глаза больно защипало. Я бросилась вниз по лестнице, ведущей в библиотеку. На какое-то мгновение я даже почувствовала тот самый до боли родной запах ее духов. Вдох. Я рывком открываю деревянную дверь с табличкой «Библиотека». Выдох. Кабинет был пуст.