В постели мы не подходим друг другу по астрологии

Настойчивая трель телефонного звонка застает тебя за просмотром «Господина Никто» и укоризненно светящимся экраном ноутбука, куда косяком падают письма от молодых панков с их заявками и райдерами. Вы с Черномором решили возродить фест в Питере. После ухода из Матрицы тебе особенно нечем заняться. Относительно, конечно. — Слушаю, — резко отзываешься ты, дабы сразу внушить вину звонящему за неуместность подобного действия поздним вечером. — Аа. Привет, Дим. — Ебать меня два раза в воскресенье! — непотребства вырываются прежде, чем ты вспоминаешь, что он всегда максимально корректен и даже в ваших ссорах вместо «ты охуел???» всегда употреблял «мне не очень понравилось». Он, кажется, принимает подобную реакцию как нормальную. Еще бы. Последний ваш разговор был около года назад. — Я на Пречистенке. — Превосходно, держи меня в курсе. — Ты не мог бы меня забрать? — Только если скажешь, скольким ты позвонил до меня, — усмехаешься ты, оглядывая гостиную в поисках свитера. Уже готовишься ехать — неважно, допиздишься ли ты до того, что он решит отказаться от твоей помощи, или нет. — Никому. Ждать? — выдыхают на том конце трубки таким знакомым флегматичным тоном. Видно, в перерыве между затяжками вишневого сиропа, перемешанного с табаком. — Через пятнадцать минут буду. Ты приезжаешь через семнадцать, но он их явно не считает. Сидит себе у храма Христа Спасителя и разглядывает шнурки на новеньких кедах так, словно это самое интересное зрелище в его жизни. Ты молча всматриваешься в здание, где продают иконы от рака и отпускают грехи (один грех — косарь), спокойно дышишь августовской ночью, дергая сползающий рукав свитера. И первым сдаёшься. — Где вся твоя пиздобратия? Он поднимает на тебя однозначно охуевшие глаза. — Мы возле храма. — Господи! — ужасаешься ты. — Правда, что ль? Ладно-ладно. Где твоя когорта? Ещё лучше, усмехается он. — Я не хочу никого видеть сейчас. — Ну ладно, — ты поднимаешь руки, словно сдаваясь в плен, — а как ты здесь оказался-то? — Пришел, — отвечает он с лёгким недоумением в голосе. Да, не ясно, что ли? — Окей. Погнали? — Только не домой. Приютить на ночь сможешь? — Если ты всё так же потрясающе... храпишь, почему бы и нет. До машины ты ведёшь его за руку, от души наслаждаясь местом проведения этого легкого греховного контакта. Но он не возражает, да и идти без посторонней помощи явно не станет — ты прекрасно это понимаешь. Он садится впереди, а ты остаешься снаружи — закуриваешь, окончательно забив на все православные приличия, хотя вы отошли достаточно. Всё равно приятно. Ещё бы средний палец показать, но это совсем уже ребячество. Дома вас встречает голодный и удивленный Мэнсон. Вадим присаживается на диван и берет кота на руки, который предательски мурлычет, пока гость чешет его за ухом, залипая в «плазму» на половину стены и последние десять минут фильма. — Есть будешь? — Не хочу. Чаю, если можно. Официант Дмитрий растворяется на кухне. Ёбаный олень. Ебучий случай. Эти и другие эпитеты ты тихо бормочешь, параллельно отыскивая в шкафчике ёбаный зеленый чай с отвратительным запахом жасмина — для гостей-извращенцев. — Ещё «ёбаный насос», — услужливо подсказывают за плечом. — Блядский потрох! — О, теперь так? Дай мне время. Он смотрит на тебя с какой-то ему одному понятной насмешкой. Ты снова берешь его за руку и усаживаешь за стол. Реагируешь на щелчок вскипевшего чайника и заливаешь цветочную пыль водой. И внезапно понимаешь, что больше не боишься его касаться. Да и его самого — тоже. Ты оставляешь его на кухне с этим ёбаным чаем, а сам уходишь в душ, изо всех сил уговаривая себя не утопиться. Многозначительно фыркаешь, переодеваясь в домашние шмотки и, подумав, стягиваешь выгоревшие после месяца на югах патлы в хвост. Возможно, ты перемещаешься по квартире слишком бесшумно, а может, это Самойлов полный долбоёб и похуист, но когда ты застаешь его за попыткой крякнуть TouchID или подобрать пароль, он даже не дёргается — в упор тебя не замечает. — 718395, — резко отзываешься ты, наконец начиная раздражаться от абсурда сегодняшнего вечера. — Что тебе там надо? Он пялится на тебя волком. Ты хорошо помнишь этот взгляд и манеру держаться — «Я Д’Артаньян, а вы пидоры». От Глеба ты слышал, что Вадик со времен вашего расставания чуток поехал крышей и заменил контакт с живыми существами на йогу и мантры. А Д’Артаньяном все равно остался. Немудрено. Ты стоишь посреди своей кухни в выцветших шортах и кислотной майке с каким-то наркоманским принтом, светишь разбитыми после Абхазии коленками и локтями и зло щуришься, не пытаясь сейчас вспомнить, куда убирал очки. — Зачем ты угрожал Глебу якобы от моего имени? Он кидает телефон на стол с плохо скрываемой яростью и вцепляется в кружку. С силой прикусывает губу, ожидая твоего ответа, но знает, что не услышит то, что ему хочется. В таких случаях можно начать оправдываться или катить ответную бочку (привет, Вадь). Ты молчишь. Подпираешь стену. — Я знал, что ты сука мстительная, Хакимов, — горько усмехается он. — Но мы ведь уже три года, как разбежались. Смотря как считать. С разговора, который предательски ломал голос — три, со звонков и дурацких смс-ок — два с половиной, с мучительного подъёма после четырёх бутылок вина на двоих — всего десять месяцев. — Пожалуйста, — сначала шепчет, а потом всхлипывает он, сдавливая твои плечи до синяков. Бабка сверху среди ночи набирает нервно 02 — в мою пользу, но в меня летит тарелка. Стиснутые зубы, жуткая цепочка укусов — как будто его всю ночь терзали, как кусок мяса; синяки, засосы, больная спина, «А где мои джинсы?», «Ну ты и зверь, Хакимов», «На третий раунд меня не хватит», странная фиолетовая полоска чуть выше шеи — ты удушить его, что ли, хотел, этим блядским крестиком? «Я позвоню», кривая усмешка, долгие сборы под твоим мрачным взглядом, небрежный поцелуй на прощание. Перебинтованные костяшки пальцев и полный сервиз расхуяченного добра. Костик не задает лишних вопросов, отправляет пять кило осколков в мусорный мешок, а часом позже разжимает тебе зубы, вливая с ложки какую-то поеботу, резко пахнущую то ли полынью, то ли корвалолом. Просто нет интереса, не надо эксцессов. — Я боялся, — тихо продолжает он, — что ты сольёшь меня кому-то. Матери, Глебу. Но ты решил пойти другим путём. Ты ждёшь, пока губы перестанут дрожать. — Ты поверить не можешь, что я тебя просто так любил, без условий? Значит, теперь, — медленно, слово за словом выговариваешь ты, — когда ты ушёл, я непременно должен предать? — Не бывает безусловной любви, — досадливо морщится он. — Сказочки это все. Ты киваешь. — Да. Всё именно так. И любил я тебя, пока ты со мной трахался. Даже когда ты напивался в нули и дергал меня за ширинку, мне очень нравилось. Пиздец нравилось, что тебе для того, чтобы в койку со мной лечь, требовалось нахуяриться! — ты всё же срываешься. Хотя давным-давно простил его за всё, потому что это было нужно даже не ему, а тебе. Чтобы спокойно жить. Что с вас взять-то. Ты жалок, он жалок. Ты привык выпрашивать любовь и мчаться на край света по первому его требованию, он привык забирать всё твоё, потому что ни в себе ничего не находил, ни в других. Убеждал себя, что с тобой хорошо, а поутру рылся по шкафам в поисках свитера с закрытым горлом — сам просил, чтобы как можно больнее. Всё отлично. И расставаясь, не разговаривать — чтобы один не узнал, насколько второй убогий. — Что тебя привело? Ярость или пресловутые точки над ё? Он молчит. Ты закуриваешь. Говорить нет смысла. Он ещё больше несчастен, чем ты. Потому что ты умеешь любить, а он умеет только не верить. Воистину, манипуляторы — самые несчастливые люди. Ты можешь только надеяться, что однажды ему станет достаточно. Всего. Ты разблокируешь айфон, показываешь ему свой инстаграм, тащишь ноут и демонстрируешь все учётки. Почту: личную, рабочую. Суёшь под нос смс-ки. Он ничего не говорит не потому, что сосредоточенно ищет доказательства того, что ты крыса, а потому, что уже догадался — ничего подобного ему не светит обнаружить. Ты ставишь будильник на полдень, тушишь сигарету в кружке зеленого чая — давно остывшего. — Я любил тебя, — негромко оправдываешься ты. — И не предавал. И после того, как отпадает необходимость что-то доказывать, ты вдруг ощущаешь чудовищную усталость и уходишь в спальню, на ходу стягивая майку и забрасывая её точно на спинку стула. Что будет делать второй идиот, не думаешь. На нищеброда он вроде не смахивает, да и телефоном пользоваться умеет, такси сможет вызвать. Глеб звонит даже раньше будильника, и ты надеешься, что у него кончится терпение, но прежде оно кончается у тебя. — Да, привет. — Привет, Горыныч. Ты точно всё решил? — Вполне, — ты переводишь телефон в режим громкой связи и пытаешься встать с кровати. — Хорошо. Неустойку ты выплатил, да и протеже у тебя — редкостная милашка. Спасибо, что все прошло так безболезненно. — Не люблю садо-мазо. Удачи. Я с завтрашнего дня альбом с Наивом пишу, не пропаду. Да и ты там появляйся иногда. Чудовищно зевая, ты отправляешь в микроволновку остатки позавчерашней пиццы, завариваешь кофе. — Ты ушёл? — Зато ты — нет, — вцепившись от испуга в столешницу, отзываешься ты. — Зачем ты это сделал? — Вы, долбоёбы, ещё пять лет будете весь сор из избы выволакивать, а мне что же, сторону выбирать? Он забирает твою кружку, распечатывает пачку «Парламента», выпускает пафосную струйку дыма под потолок, закидывает ногу на ногу. Бесит, короче. — Спасибо. Не за кофе. С тоской разглядываешь этот клубок нервов в свитере по колено и драных джинсах, выключаешь микроволновку и соглашаешься подбросить его до дома. Всё оставшееся время вы проводите в неловком молчании, которое для вас как мать родная. Днём позже ты отдаешь Чаче пачку рыженьких купюр. — Вторую половину чуть позже, ладно? Как наскребу. Он не обидится. Знает, что самое главное — у тебя сейчас не дергается глаз от созерцания братских склок и удивления бесчестности их методов. Пока Чача распевается, ты быстро проверяешь инстаграм Вадика. Никаких видео с обвинениями тебя во всех смертных грехах там больше нет.