Шёпот после смерти

      Твоих губ уже коснулся холод и подарил им сине-серый оттенок. Капелька крови уже застыла и почернела в уголочке рта, став ярким пятном на твоём неестественно-бледном лице… Кажется, что вот-вот — и ты снова улыбнёшься. Кажется, что ещё мгновение — и ты откроешь глаза, моргнёшь пару раз и опять назовёшь меня «Вороной», попытаешься прогнать или, наоборот, дашь себя поцеловать. Позволишь мне украсть всего один робкий и невесомый поцелуй… Всего один… Но самые тяжёлые секунды моей жизни неумолимо бегут вперёд, помогая Зиме крепче вонзить в тебя свои лапы и окончательно стереть всякую надежду на твоё возвращение из плена Смерти. И каждый заходящий луч солнца — как приговор. Мой приговор. Вдох-выдох. Томительное ожидание и отказ принимать реальность такой, какая она есть. Борьба с самим собой и нарывающей болью, там, в самом сердце. Отказ смотреть в лицо Смерти. В твоё лицо. Бледнеющее и синеющее, с запутавшимися в ресницах снежинками и с корками инея на меловых, обескровленных щеках. Вдох-выдох. Я касаюсь ледяных и нежных рук. Складываю их на груди, чуть выше расплывшегося кровавого пятна на твоей одежде, и ловлю последнее прикосновение к тебе, полное трепетом и горечью. Дрожащие пальцы задерживаются ещё на мгновение; их я уже практически не чувствую от колючего, крепкого мороза, а снег хлопьями валит на нас, будто желая похоронить под толщей белоснежных крупинок… Удушающий вдох и мучительный выдох. Мне больно видеть, как снежинки, упав на твоё лицо и руки, запутавшись в волосах, не тают. Я аккуратно смахиваю их, так, будто боясь потревожить твой крепкий сон, хотя больше всего на свете желаю, чтобы ты очнулась. Но твоё тело всё также холодно и неподвижно. Ты как фарфоровая кукла. Хрупкая, бледная и бесконечно прекрасная. Вдох… Последний луч догорающего солнца касается твоих прядей цвета огня — так Боги говорят, что нам уже пора, наконец, расстаться. Так Боги зовут тебя в своё царство, а мне твердят выбить искру… Но я боюсь тебя отпускать. Игритт, я не хочу тебя отпускать! Мне кажется это самой жестокой и мучительной, изнуряющей пыткой… Но я наклоняюсь к тебе, к самому уху, и шепчу то, что мы бы никогда не сказали друг другу, будь всё иначе: — Я — твой, а ты — моя, — и прерывистое дыхание касается твоей кожи, а грубые пальцы ласково перебирают жёсткие локоны. — С этого дня и до конца моих дней, — голос дрожит, а горло терзает колючий ком. Глаза закрываются, но солёная, предательская горячая капля всё равно срывается с кончиков длинных ресниц. И я заставляю себя сделать то, что должен.

Прощай…

Треск пламени, наверняка, ещё долгое время будет ворошить мою память и во сне, и наяву, а в ярко-красных всполохах мне будет являться твой образ, заставляющий сердце отзываться отголосками боли и безграничной любви. Слышишь? Даже через десятки лет, когда Зимы неизменно будут сменять друг друга, а мой дозор — продолжаться, я в шелесте ветра и шёпоте огня услышу твой голос. И из долины Семи Богов однажды мне донесётся робкое и нежное: — «Ты — мой, а я — твоя. С этого дня и до конца моих дней».