***
С алеющего закатом неба на город спускается тяжёлая синева вечера, которая в последствии станет поволокой ночи, разбиваемой множеством огней большого города Сеула. Мне дышать нечем. Художник своей влажной кистью, на кончике которой осталось немного сиреневой краски, мазнул над небоскрёбами. Цвет впитался в бумагу, растекаясь по ней светлым пятном, и ещё были огни: много - много разноцветных огоньков, то являющихся из темноты, то в ней утопающих. И не было чёткого изображения зданий, улиц, машин и людей ― всё затёрто, всё сливается. Вот такая картина предстала пред моими тёмными глазами, в уголках которых, блестя, собирались тёплые искры слёз. Я был принят этим чужим городом в холодные, несвежие объятия ночи, и теперь я, измученный болями в груди человек с тёмно - карими глазами, просто бреду по улочкам, не разбирая ни лиц, ни дорог, не видя ничего. А небо - то сегодня некрасивое и грязное. Смотря на него, поёжился против желания, шагая всё дальше, прочь от чувств, разрывающих грудь. Болит. Оно болит глубоко внутри. Эти чувства так похожи на осколок стекла, вонзившийся в кожу, на иглу пронизывающую, на маленькую, но нарывающую занозу. Мне больно любить того, кто меня не любит. В грязно - лиловом мраке ночи начали высыпать такие же блёклые звёзды, на которые мне больше всего и не хочется смотреть. Если звёзды такие жалкие, то насколько же жалок я, бредущий по какой - то узкой улочке, между домами, петляя из стороны в сторону, чтобы ненароком не споткнуться. Ненавижу падать. Ведь если я упаду здесь, то никто уже не поможет подняться. Здесь нет Сехуна, который заприметив моё падение, хитро скосит глаза, проведёт языком по губам, покрытым сухой плёнкой, и протянет руку со словами: « Поднимайся, хён ». В последнее время я потерял сон. Не то, чтобы не мог уснуть, просто каждый мой сон становится мерзкой картиной счастливой жизни Се и его любовника Бекхёна. Я не просыпаюсь в холодном поту, не разрываю сонную завесу своим криком в пустоту, хотя очень бы хотел этого: у меня не получается проснуться. Приходится смотреть на чужое счастье до самого конца. Подушку утром всегда переворачиваю. Улица заканчивается. Стена. И лишь небольшая щель между домом и этой стеной, если постараться, то можно было бы проскользнуть. Выдох. Вдох. Лёгкие наполняет влажный запах ночи, холод застывает в горле, распространяется внутри, касаясь своими тонкими пальчиками трепещущего, изнывающего сердца. Вкус прохлады всегда успокаивал встревоженную душу. Я, изловчившись, просочился между стеной и домом, вышел уже на другой стороне. Тут почти не было людей, и в воздухе плавала спокойная, безмятежная тишина. « Сехун », ― стукнуло в больной голове это имя. Покоробило. Захотелось расплакаться. Сердце моё колышется за чертой. Мы с тобой, мой любимый, давно перешли точку, после которой назад уже не повернуть. « Сехун ». Достав телефон, привычно для себя собираюсь проверить сообщения. Холодная подушечка пальца скользит по экрану телефона, блики кладущего на лицо моё. Такие тёмные круги под глазами, искусанные макнэ мои мягкие губы, уголки которых дрожат в неестественной улыбке, пропитанной ядовитой обидой, рассеянный взгляд покрасневших от слёз глаз. Я же говорил, что под небом звёзд я буду выглядеть ещё более убого, чем в обычном всепоглощающем мраке. Нелюбимый. Вздохну и обниму себя. Смятение. « Три пропущенных вызова от Сехуна », ― слёзы наполняют глаза. Грусть шла ко мне. Пахла она морем, но запах тянулся с навязчивостью женских духов. Не хочу ему перезванивать, но уже нажимаю на зелёную иконку вызова абонента и, замирая и дрожа, жду ответа. Долгие гудки сравнимые с острым медицинским скальпелем: он в руках хирурга режет кожу, гудки ― мой слух. Долго. Наконец, на той стороне раздаётся голос. ― Лухан? ― в исступлении убираю телефон от уха. Холодная ночная мгла смыкает надо мной свои бескрайние просторы. Снова нечем дышать. ― Хань, ты в порядке? ― приятный голос Бёна исказила ревностная злоба, но парень, в силу своей воспитанности, всегда говорил согласно этикету, с особенной вежливостью и доброжелательностью. Но, Бекки, я знаю, что ты меня ненавидишь. Мне приходится отвечать спокойно, до боли спокойно; ведь я тоже тебя терпеть не могу: ― Да, конечно, ― молчу, по бессердечному небу мелькнул кривой ряд огоньков, закрывая глаза и сдерживая боль, рвущуюся из меня, я продолжаю, ― где Сехун? На той стороне тишина, а у меня шум дороги, свист редко проносящихся мимо машин, вдалеке совсем разговоры людей, припозднившихся и домой неторопливо идущих. Этой ночью я лишаюсь рассудка. Мне не забыть прошлое. Не увидеть настоящего. « Сехун », ― прости, что влюбился. Прости, что затуманил твой разум. Прости, что позволил. Прости, что не подумал о вас. В моей голове были лишь мы. Эгоист. Бекхён успокаивается: его дыхание стало тише, не знаком ему моветон. Тот продолжил диалог, вливая в каждое своё слово ненависть, злобу, липкую обиду, а я, задыхаясь, выпивал это всё. Скройте меня, бескрайние просторы ночного города, распахните широко руки и просто обнимите. Чужой город вдруг становится самым родным и близким. ― Ушёл, сказав, что должен тебя найти… ― ты всегда так тянешь гласные, когда не знаешь, что сказать, и когда злишься. Мне бы стало лучше, если бы ты, Бекхён, высказал всё накипевшее, а безразлично молчишь, отвечая с противной вежливостью. Боль опаляла, сжигала изнутри. ― Если встретитесь, то возвращайтесь скорее.Я переживаю за вас. Вызов окончен ― вокалист отключился. До чего жестоко. И дальше иду я, покачиваясь и грустно улыбаясь. Снова широкие улицы, освещённые фонарями и вывесками разных магазинов. Буду идти дальше и дальше от общежития, буду бежать от своей совести и стыда. Шаг всё шире, боль сильнее, и я уже бегу, сломя голову. Но на самом - то деле просто остановился посреди дороги, телефон сжимая в руке. « Не стой как столб, хён, замёрзнешь », ― с полуулыбкой я хочу послать тебя в задницу, О Сехун. ― Хань! ― каждый удар моего сердца ― маленькая вселенная боли, ненависти к себе и Бекхёну, любви к Сехуну. Я улыбаюсь, слыша его голос. Мне всегда говорили, что улыбаться в свете огней мне идёт, улыбка выглядит менее картонной… ― Нашёлся, Бэмби. Бэмби.***
flashback.
Сехун и Бек так громко ссорятся за стеной. Люблю и ненавижу их ссоры: нравятся истерики вокалиста, который из раза в раз подрывает доверие первого, нравится слышать грозный голос младшего, его угрозы, слова об уходе. Это даёт надежду избитому безответной, безумной любовью сердцу. Прильнув спиной к стене и направляя изнурённый взор в чёрно - синее окно, с извращённым упоением впитываю каждое грубое слово, взрывающееся в диалоге парней. Мрачные тени танцуют свой весёлый танец, в комнате витает колючий запах персикового вина, а ещё тут есть звенящая тишина. Но пока я слышу голоса за стенкой, она прячется в потаённых угольных уголках. На той стороне всё пугающе затихло. Хлопок двери, от которого я на месте подпрыгнул, и тишина пришла. Я ненавижу в себе абсолютно всё. Дверь без скрипа отворилась, и запах вина разбавили приятные нюансы одеколона Сехуна. Я с радостью впускаю этот запах в лёгкие. Полоска желтоватого света легла на лицо, поморщился и жестом руки поторопил макнэ войти. От такого глаза навязчиво слезятся, краснеют. Сехун сиротливо садится на край кровати, мы молчим. Нам подходит эта темнота, эта тишина, в которой различимо биение сердца моего позднего гостя. Атмосфера становится какой - то очень напряжённой. Мурашки высыпают на коже. На лице проступало больное желание. Не отвечая за свои действия, просто прижался к Се со спины, складывая руки красивым замочком на широкой груди. Мне нравится утыкаться носом в его пепельный затылок, пусть он и немного колючий. Сехун так страдальчески вздыхает. Ему больно. Не хочу, чтобы ему было больно. ― Вы помиритесь, ― говорю я, надеясь, что этого никогда не случится, сильнее сжимаю свои объятия. Забываю, как дышать рядом с этим человеком. ― У вас всё будет хорошо. Ты не переживай так, Сехун, всё наладится. Только не сиди с таким выражением лица. Знаю я, что он сейчас улыбнулся. Хун хитро хмыкнул и, устроив свои холодные руки поверх моих, натянуто, нервно протянул сквозь зубы: ― Ты же не видишь моего лица. ― Мне не обязательно его видеть, просто знаю, ― бесят дружески - весёлые тона моего голоса, звучит так, словно я поддерживаю хорошего друга. ― Тебе лучше? Всё отдалиться хочу, отстраниться, оторваться, сил у меня не хватает быть рядом с Сехуном, а он как будто невзначай поворачивает голову и впивает холодно - прекрасный взгляд в ложь, приставшую к мои губам, ― улыбка. « Твои грустные глаза тебя выдали ». ― У тебя что - то болит, хён? ― волнуется за меня. Противно от себя. Отвернулся. Покачав головой, снова утыкаюсь лицом в затылок Се, губами почти касаясь линии роста его волос, спокойно и размеренно дышу на чужую кожу. Сейчас предпочту тишину. Но, если я выбираю безмолвие, то так сложно сдержаться: потерявшись в сладком забытье, приникаю своими губами к его шее. Трепетно и взволнованно целую. В груди сдавило и забилось. Птица в неволе. ― Хён, ― голос странно - беспристрастный и ровный так колыхал естество, а я всё продолжал целовать эту тёплую светлую кожу. Сехун повернулся вновь, я остановился, что - то холодное шевельнулось в его глазах. ― Исцели меня, хён. Всем мои шрамы на сердце открыты, и лекарство нужно мне, Хун. Был я повален на постель с глухим шелестом покрывала, секундным скрипом и внезапным вздохом, которого и сам я не ожидал. Больше не чуял запаха персикового вина, а ещё не слышал тишины. Если моё лицо окрасилось лёгким розовым румянцем, слабо заметным в мягком полумраке комнаты, то лицо макнэ не переменилось, сохранив то же измученное выражение. Прошило неприятной дрожью, парализовало электрическим импульсом, когда его ладонь коротким и умелым движением коснулась моей шеи. Эрогенная зона… Особенно чувственные прикосновения. « Ты мой кислород этой ночью ». Он наклонился над пухлыми губами, нижняя с давних пор украшена шрамиком, таким неаккуратным и некрасивым, как мне казалось. Изъяны. И Сехун, закрывая глаза, смыкал свои губы на моих, неожиданно слишком грубо и тяжело целуя. Вот как. Стать тем, кто примет всю его боль, а после заставит себя отвечать с улыбкой на лице. Так жестоко. Его губы захватывали мою верхнюю, посасывали её, его зубы впивались в кожу так яростно и ненавистно. Выступала кровь. Из моих глаз текли слёзы. Всегда радовался тому, что эти чёртовы слёзы и раскрасневшиеся будто воспалённые глаза лишь дополняют мой образ, придавая некого очарования. Принимал поцелуй, не думая о боли, старательно отвечал на него, забывая обо всём. В голове Сехуна была идеальная пустота, а меня переполняла боль, принадлежавшая ему. Такая нестерпимо резкая, бурная и мучительная. В руках Се ощущал себя как стекло, и было бы лучше, если бы я разбился. Молил ненавистное небо, чтобы поцелуй никогда не заканчивался. Объял жар, я задыхался, ловя язык младшего мембера губами, втягивая в свой ротик, а после Осех, опьянённый обидой и моей податливостью, грубо перехватывал инициативу, прижимая мой язык своим к низу, вылизывает влажный рот, после отстраняясь и продолжая вымученный поцелуй. Это было так больно. Самый больной и желанный поцелуй. Который я не хочу забыть. ― Хён, ― на выдохе произносил Сехун, сжимая плечо моё хрупкое мягко, но твёрдо. ― Помоги мне. Брови Се были сведены, губы поджаты, тот по обыкновению своему обводил их кончиком языка от уголка одного до уголка другого. Завораживает. Словно рисунок. Это самая одинокая ночь, и она должна быть запрещена. Эта та ночь, которую я не смогу вынести. Она не должна существовать. Такая одинокая ночь. И она наша. Я большим пальцем правой руки вытираю его испачканные моей грязной вишнёвой в полумраке кровью губы, слегка приподнимаюсь на локтях и целую. Целую, забирая с собой всё, что тревожит Сехуна, топлю его печаль и боль внутри себя. Я целую его снова нежно, в самые губы, всецело покоряясь мгновенному порыву и ему. Какие же у него горькие губы. Наверное, губы курящих такие же на вкус. Смола и никотин. Безгранично его люблю. А после нас накрыло волной щемящей боли: как физической, так и болью, давящей глубоко - глубоко в душе. Сехун брал меня грубо и без любви, но я всё равно запоминал каждое скользкое движение его пальцев по своей коже. Лёжа голый на постели, плача, наблюдал за тем, как уходит Се, не оборачиваясь, словно убегая. А ведь и вправду убегает. Секс со мной ― постыдная панацея для него. Переверни страницу, мне нужно видеть что - то новое. На следующее утро Бекхён смотрел на меня так, словно и не было никого перед ним, но при всех мы продолжали играть в друзей. Больше не слушал ссоры, я знал, чем всё закончится, так что не запирал дверь. Так продолжалось месяц.end flashback.
― А, привет, Сехун, ― рот мой скривился в горькой гримасе, хотя это должна была быть улыбка. Плевать уже. Город вокруг нас затих. Ночь. Сехун. Я. Самое ненавистное сочетание. Обходя людей, медленно подступает ко мне, а как оказывается ближе, так я ёжусь, чувствуя прикосновение к своему плечу. Сердце останавливается. Воздух ускользает. На лице Се так сложно разглядеть хотя бы одну эмоцию. Не понимаю. По дороге со звонких свистом проносится машина, волосы выбиваются из - за уха и теперь попадают в глаза. Приоткрываю рот. « А ты чуть губы сожми и проведи по ним языком ». ― Сегодня решил сбежать от меня? ― голос макнэ прозвучал неожиданно резко, сбрасываю его руку со своего плеча. Нежная и холодная кожа. Невольно замечаю, сколь красиво танцуют на его скулах и губах блики засыпающего под пение ночи города. ― От себя, ― коротко, сухо, словно нехотя выдавливаю я. Слова шершавыми шариками застревали в ранее расцарапанном горле. Я поморщил нос и помотал головой, будто силясь отогнать невидимую муху. Этой ночью Сехун впервые увидел не « лекарство от боли в сердце », а замученного, грустного человечка, так беспомощно смотрящегося на грязном фоне небоскрёбов и чёрно - фиолетового неба. Его ладони сжимались в кулаки. ― Позвони Бекхёну, хён, ― как издевательство звучит, как нож под сердце, как осколок стекла в ладонь. Ресницы мои тёмные дрогнули, опустились веки и раздался смех почти неслышный. Извлекаю из кармана телефон, вызываю последнего набранного абонента, гудки были убийственно долгими. Гудок ― удар сердца, казалось, что с окончанием этих звуков, моё сердце остановится. Навсегда. Тишина. Леденяще спокойный голос Бёна: ― Вы возвращаетесь? ― Сехун подходит вплотную, а я… а что я делаю. Обхватываю его ладонь своей, крепко и напугано сжимаю. Выдох. Какая - то вывеска на секунды две - три погасла, стало темнее. Но огоньки - то всё мелькали. Вот бы быть одним из этих маленьких мёртвых светлячков. Смотрел бы на небо, считая звёзды. ― Да, ― просипел я, выдержав долгую паузу, произнёс, ― держать за руку он будет тебя, но делить печали и горести в одной постели будет со мной, Бекк. Красная ― сброс. Сехун сжал мою ладонь, согревая прохладой. И долго мы стояли, держась за руки крепко, наши ладони согрелись. Всё - таки нам не идёт многословность, как и не подошли бы слова о любви. Вывеска загорается. Какое чарующее неоновое свечение. Я поднимаюсь на носочках, как обычно, он слегка наклоняется… снова делаем всё неправильно. Плевать. До боли обнимаем друг друга, вплетая пальцы в волосы, сжимая, выдыхая, целуя. Дольше. Глубже. Я люблю, когда Сехун так крепко меня прижимает к себе, а ему нравится моё тепло. В этих объятиях было больше чувств, чем в сексе, как будто укутало тёплым и мягким одеялом, скрывая от мороза внешнего мира. Так хорошо. Я единственный, кто сможет согреть его, единственный. Всё зашло далеко. Как дивно вдруг вокруг стало: и звёзды светом белым загорелись, и небо такое чистое вдруг, и лица людей больше не стерильные, они чувствуют, потому что я чувствую. Боли не было. Я дышал. Отчаянно захлопав крыльями, страдание птицей взмыло в небо. Кажется, не я был « лекарством », а совсем наоборот. Моя вечная любовь.***
― Уходишь из группы? ― глухо звучал голос макнэ по телефону. ― Ухожу, ― молчу, ― Будешь скучать, что ли? ― Ничуть, ― мы тогда посмеялись, но после этого разговора каждый сжался в комочек, лишь бы не заплакать. ― Пока, Сехун. ― Пока, хён. Он повесил трубку раньше, чем я успел сказать ему: « Forever yours ».