Стокгольмский синдром

      Доне хочется кричать. И она почти смеётся, с силой зажимая зубы — она не знает, какой звук вылетит изо рта. Дону раздирает от невыносимой боли и острого удовольствия. Ей не терпится размозжить башку тому, кто причиняет такую боль. И Дона точно знает — мучитель ей дорог, и вот кого-кого, а его она не обидит.       Меж тем от боли с силой сокращаются мышцы, выкручиваются суставы и, вроде бы, трещат от напора кости, тело пульсирует, то нагнетая и захлёстывая сознание, так, что дышать страшно, то осторожно отступая, оставляя мокрые дорожки слёз в подарок.       А с болью неразрывно связано наслаждение, пульсирующее в подушечках пальцев. Кровавое, порочное удовольствие, окончательно запутывающее в происходящем.       — Повторяй, Дона, — только и выхватывает слух. — Повторяй... — она пытается, пытается уловить ещё что-то, но не может, подёргивает головой, а внутренний крик заглушает любой внешний. Она не слышит. Она лежит и путается в простынях, пальцах, чувствах, мыслях. Она теряет себя в себе. Она ненавидит того, кто разговаривает с ней. Она напрягает связки — и не знает, что получился за звук.       О чём правильно думать во время обращения?       Образ Бога в девушке мешается с кровью. Мелькают зелёные пятна, серые точки — но Дона не видит. Что с ней? Да она уж и не помнит. Помнит лишь острое лицо смутно знакомого мужчины, в памяти — уже или ещё не её — мелькает: «Вольфгер». Она цепляется за это слово, лихорадочно ищет подсказки в сознании — и тут же теряет отысканное. Хрипит. "Кристоф" — следующее слово-зацепка. Дона сходит с ума.       Девушка растворяется в волнах боли-удовольствия. В памяти.       — Не спи, — хлёсткое, как пощёчина. Шея будто горит, а дыра пониже рёбер в Антарктике. Дона судорожно напрягается, вспоминая, а может ли быть так, что тело находится в разных частях света. Света ли? — Если уснёшь, сдохнешь.       Дона считает пульс. Сбивается, прикрывает глаза, распахивает и снова, снова считает, хватается за спасительную боль. До одури громко дышит. Сипит, сжимает чужую руку, выгибается. Ещё самая капелька — и она точно умрёт, умрёт, умрёт. Слёзы смешиваются с кожей. Что они такое? Доне слишком.       Становится хуже, кажется, она куда-то падает... и никак не упадёт. Летит, летит, как будто в глубокую-глубокую яму. Внезапно ей мерещится, что от смерти отделяет полшага. Неужели закончится так? И неожиданно это слово предстает во всей красе. По коже ползут мурашки ужаса, судорога скручивает, перебивая запах крови.       Ей уже всё равно. Голос убаюкивает, успокаивает, обещает, бормочет что-то невнятное. Он говорит… Очень правильно. И Дона соглашается — да, так и надо. Чтобы что-то получить, надо что-то взамен. И правда, жизнь можно разменять на вечность. Вполне достойная плата. Правильно, да, именно так.       Постепенно мельтешение перед глазами прекращается, а пульс медленно утихает. Тело Доны выбрасывает последнюю кровавую пену. Пульсирует отголосками шея.       — Ооууум, — выдыхает. Этот звук кажется правильным, необходимым. Ей это нужно. Ей подарили вечность. Она стала особенной. Девушка пытается издать хоть что-то, дабы согласиться с голосом. Она готова принадлежать и подчиняться. Дона думает, это правильно.       Она получила куда больше, чем отдала. Ведь так?..       — Нет, Рамон, я не помню своё обращение, к сожалению. Увы, наверняка это было довольно забавно, — Дона вежливо улыбается, спокойно врёт, прокручивая в пальцах бокал с кровью. Новоиспечённый Лугат её почти раздражает. Пристаёт весь вечер со своей кровью, расспросами, отзывами о её любимых, между прочим, книгах, актерах, стилях, не отходит ни на шаг. Дона не хочет знать, откуда ему это известно.       — Несомненно, — Рамон улыбается даже вежливее. Наверняка хочет сказать ещё что-то, открывает рот, может, даже стремится продолжать общение в более интимной обстановке, но вилисса откровенно не настроена. Может, однажды, не сейчас. Ей не нравятся Фэриартос в целом и этот конкретный бал в частности. И негоциант — в данный момент — тоже.       — Господин де Кобреро, прошу прощения, но мне пора. Очень жаль, дела клана, сами понимаете, они не терпят отлагательств. — небольшая отстранённость телом, отрешённость во взгляде. Как же она вымотана.       — Но Дона, — бывший Вьесчи будто действительно обижен, он переводит взгляд на некромантку и продолжает, ссутулившись, — хорошо, я могу Вас хоть проводить?       Дона виновато присаживается в книксене. Медленно спускается по лестнице на первый этаж, не ускоряя шага, подходит к первым знакомым, по пути примостив так и нетронутую кровь на один из столиков, потом ко вторым, контролируя осанку и голос, к третьим... Степенно, не торопясь.       Наконец она выбирается за ограду, не уронив чести клана. И крепко сжимает ладони лишь облокотившись на машину Криса. Она его не звала, но знает: придёт. Не может не почувствовать её состояние, не может бросить одну.       Дона спокойна, она твёрдо стоит на ногах. Ждёт родственника три, пять, семь минут. Не выдерживает. И ненавидит себя за это.       Вилисса осторожно садится на стылую землю, распрямляет спину до хруста, напрягает мышцы спины. Ещё пытается сдержаться, крючит пальцы. Она вынимает из волос серебряную заколку, на мгновение прикрывает глаза и бросает безделушку на много метров. Распускает волосы по плечам. Сидя снимает туфли, втайне надеясь так же разуться из мыслей.       Она контролирует дыхание. Контролирует все процессы в организме. Контролирует эмоции. Контролирует, контролирует...       Доне хочется кричать. По-человечески, может, даже поплакать, так, чтоб сопли по всему лицу и опухшие глаза. Больше она желает только отпустить магию и опутать ею весь город. Но она молчит, и даже взгляд столь же холоден.       Мистрис запрокидывает голову, смотрит на небо, глаза ярко полыхают зеленым. Контроль, контроль. Нет. Она больше не может. Не может. Это всё слишком. Она устала существовать во имя клана.       И Дона встает, загребая босыми ногами снег. Приближение Кристофа чувствует издалека, успевает подготовиться. Уверенно берёт предложенный камзол, но замирает, глядя на распахнутую дверь в салон. Делает полшажка назад, поднимает взгляд:       — Крис, я, — подыскивает слова, — сегодня не вернусь. И не только сегодня. — она делает ещё шаг, упираясь в дерево. А смотрит уверенно, бояться мэтра — сущая глупость.       Кристоф прекрасно помнит, что смерть Доны была самой болезненной, что она потеряла от жизни несравнимо больше остальных Кадаверциан. Будучи личной ученицей Вольфгера, прошла жёсткую подготовку, провела намного больше остальных времени взаперти, боготворила учителя даже в моменты потери контроля. Кристоф её уважает. Особенно за то, что она не знала, что придётся умереть.       И тем не менее он не хочет её отпускать. Смотрит в глаза, желая перекинуть через плечо, увезти домой, запереть. И пусть психует и ненавидит, но в безопасности. Привычно подавляет собственничество, понимает, что говорить сейчас себе дороже, кивает. Всё ещё сомневаясь, целует в щёку, садится в автомобиль, обещает прислать Босхета, отъезжает. Думает: "И всё-таки зря подходил Рамон". Укоризненно качает головой.       А Дона идёт по дороге босиком, опуская пальцы ног глубоко в снег. Её тело стынет, позволяя вилиссе думать, что остынут и нервы. Мистрис почти летит, обходит проплешины в снегу, спешит незнамо куда. И не может себе признаться: жалеет. Нужно было тогда умереть, нужно было отказаться, бросить, бросить к чёрту все, остаться человеком. Тогда бы не умер Сэмюэль, не было бы так больно Вольфгеру — оправдывает саму себя.       Тормозит, сильно топает ногой, разбрасывая снежинки. Мотает головой, отказывается верить чувствам. Контроль, контроль, она обязана контролировать даже мелочи.       Капля срывается с ресниц в белое марево. Мистрис замирает, медленно садится на колени, безнадёжно пачкая платье, касается пальцами снега, в изумлении глядя на слипающиеся в комок кристаллы. Сколько сотен лет она не плакала? Сзади подъезжает автомобиль (Дона тяжко вздыхает), водитель голосом Рамона лукаво интересуется:       — Дона, это, конечно, не моё дело, но а Вы знаете, что если сейчас расклеитесь, Ваш выброс магии поднимет всю Столицу трупами? — Лугат смотрит ей в спину и продолжает сквозь улыбку, — как Вам мой труп в качестве личного слуги?       Дона смеётся, искренне благодарная напускной непосредственности.       — Всё для Вас, Рамон, — она оборачивается. — Оказывается, Вы довольно много знаете о специфике некромантии. Откуда?       — Кристоф просветил, — негоциант выходит из авто, берёт растерянную вилиссу под руку и продолжает уже без улыбки, — он обещал превратить меня в вилаха, а глаза скормить Охотнику, если я хоть раз подойду к Вам ближе, чем на тридцать метров. — обхватывает за талию, опровергая сказанное, приказывает, — садитесь. Серьезно, Донна, Вы босиком, сейчас январь, если Вы не поедете со мной добровольно, я Вас, — усмехается, — украду.       — Рамон, при всём уважении, я не могу, мне нужно к Кристофу, клан...       — Вы соврали мне? — невзирая на сопротивление, мужчина усаживает вампиршу в автомобиль, торопливо занимает место водителя. Включает подогрев сиденья, рассеянно отмечает синие губы пассажирки.       — Допустим. — и сразу перебивает, — как и Вы о Кристофе.       Рамон с улыбкой вскидывает руки: "Уели. Вас довезти к Вам?"       Дона прикрывает глаза. Невольно сравнивает Кристофа с Рамоном, невольно качает головой. Все-таки Крис, однозначно. Тихо усмехается, впервые поддаётся импульсу:       — К Вам.       А небо в Столице немного светлеет.