Ангелу слов не надо

Всегда единых душой, пусть и не телом, одинаковых, как зеркальные отражения, и неразлучных близнецов разделил Могильник. Случилось это в один весьма пасмурный день, при странных обстоятельствах, известных только Рексу. Именно поэтому, когда Макс только попал к Паукам, Стервятник уже успел впасть в глубочайшую тоску, снедаемый муками совести. Время неумолимо шло, дни и ночи, закаты и рассветы сменяли друг друга в этой бесконечной и тусклой череде дней, превращавшихся в месяцы тревожного ожидания, отравляющие брата. Новостей, ни плохих, ни хороших, слышно не было, надежда потихоньку угасала, и уже никто не мог быть уверен в положительном исходе. Гнетущая атмосфера царила в Третьей, всеобщее напряжение чувствовалось в воздухе так же явственно, как и легкий аромат фиалок, мешавшийся с духом болота. Вожак становился все угрюмей и печальней, изрядно побледнел и исхудал, ходил по коридорам постукивая тростью, словно бледное привидение. Его страдания на время забывались за очередной самодельной настойкой или горстью каких-то непонятных таблеток, а тихие истерики теперь сопровождали каждую ночь. Стервятник выстроил вокруг себя холодную и неприступную стену, стал носить траур и навеки закрепил за собой свою зловещую кличку. И все же, когда многие успели распрощаться с надеждами на чудо, оно случилось. Смерть отпустила Макса из своих цепких лап, так и не сотворив из него печального и молчаливого призрака Третьей и вернув его в стаю живым и даже здоровым, хотя более тихим и смирным, из-за чего тот сразу и прослыл Тенью. После случившегося Большая Птица навсегда поклялся быть рядом с братом, и Тень неотступно следовал за ним, все равно что заново знакомясь с окружающим его миром. Две их одинаковые тощие фигуры, завернутые в черное, с крючковатыми носами и со стылым взглядом больших желтых глаз слонялись по коридорам, вселяя в мимо проходивших необъяснимое чувство страха. Но со временем это происшествие стало забываться, братья вновь были вместе, хотя, взрослея, они стали обзаводиться каждый своей, отдельной жизнью и репутацией. В каждом проснулась индивидуальность, которой в детстве почти не было видно. Стервятник так и остался довольно мрачной и специфичной персоной, а вот Тень считался в чем-то более мудрым, временами он был очень даже мил и добродушен, несмотря на внешность и черную одежду. Побывав на волосок от смерти, он теперь подсознательно тянулся к людям светлым и таким же тихим, как он сам, но творящим чудеса, в отличие от него самого… *** По возвращении брата Большая Птица вернулся в свое привычное состояние, хотя ношение черного он не прекратил, равно как и Тень. Стервятник вновь стал приветливым, возобновил привычку засиживаться в Кофейнике, а также стал наведываться в Четвертую, по большей части к Слепому и Сфинксу, зазывая их где-нибудь прогуляться и поговорить о вожачьих делах. Эти трое, будучи далеко не последними людьми в Доме, проводили теперь немало времени вместе, обычно за дегустацией настоек или чашкой кофе. Но вскоре им надоело слоняться по темным коридорам, и их посиделки переместились непосредственно в Четвертую. Тогда Стервятник стал нередко наведываться в гости с «подношениями», всегда в сопровождении Тени. Отнюдь не удивительно, что вся Четвертая долго не могла привыкнуть к своим специфичным гостям, особенно далеко отползал от них Курильщик. В сигаретном дыму за чашкой чая велись странные и долгие беседы, в которых Тень никогда или почти никогда не принимал участия. Несмотря на почти постоянное присутствие рядом с братом, он при этом не имел никакого веса в обществе, в котором ему приходилось вертеться, он был в курсе новостей, но не был в курсе истинных дел, являясь Тенью почти в буквальном значении этого слова. Отчасти его это обижало и немного расстраивало, но пытаться быть вторым Стервятником совсем не хотелось, да и кто бы позволил? Он переживал всё это где-то глубоко в себе, приняв единственное верное в данной ситуации решение: не допускать ссоры ни в коем случае, плыть по течению, но самому изучать мир и людей вокруг себя, вот только бы не раствориться ему в этом мире… *** POV Тени Относительно недавно я стал завсегдатаем Четвертой, и даже не по своей воле, хотя брат никогда в открытую не заставлял меня следовать за ним. Я просто знал, что не имею особого права на свою собственную жизнь и самостоятельность, хоть и неоднократно пытался этим всем обзавестись. Но как только мною предпринимались попытки уйти по своим делам, глаза Рекса становились грустными, вид понурым, а в комнате чувствовалось напряжение, напоминавшее незримые электрические разряды, игнорировать которое было решительно невозможно. Его губы кривились от недовольства, после чего он пытался максимально мягко сказать: «Да, конечно, иди, я тебя подожду». Вот только это у него не получалось. Совсем. В его тоне с легкостью можно было распознать обиду и нежелание отпускать меня. Чувство собственности и вины за тот случай, разлучивший и изменивший нас, не позволял ему расставаться со мной. Я отнюдь не был в восторге от такой странной и излишней опеки, но не мог не понимать его тревог, отчего все же принял решение находиться с ним рядом. Всегда. Я был его Тенью, бледной и тихой. Я пытался не терять себя, свою истинную суть, но это было сложно. Слишком сложно. Порой мне казалось, что я вновь срастаюсь с ним душой и телом, растворяюсь в его сущности, в пространстве и времени, превращаясь в призрака. Я чувствовал себя им. Мой брат был частью Дома, не менее важной, чем, к примеру, Слепой, а значит, этой частью был и я. Я не хотел, но разве Дом считается с мнением его обитателей? Никогда. Мне казалось, что рано или поздно он меня поглотит, опять попытается утянуть на свою таинственную и неприглядную сторону. Первое посещение Четвертой вместе с братом состоялось как-то вечером. Я не собирался там появляться, осознавая свою ненадобность в тамошнем обществе, но Рекс, как всегда незаметно, на том настоял. И я тихо последовал за ним. Нас тепло встретили прямо с порога, хотя многие проигнорировали наше появление, не разделяя чувство радости от встречи, что было совсем не удивительно и вполне ощутимо. Для нас все же разгребли участок на общей кровати, что было не так-то просто в вечернее время, и усадили туда. Стервятник сразу включился в общую беседу, а я стал изучать пространство вокруг. Я не был здесь давно. Очень давно. Комнату умудрились захламить сильнее прежнего: на когда-то еще свободной стене изрядно прибавилось полок, самодельных шкафчиков и крючков, и использовались они все в полную силу. Посуда, шкатулки, личные вещи, одежда и просто какой-то сор — все это составляло одну большю кучу, более-менее равномерно распределенную по этой вертикальной поверхности. В царившем полумраке были видны только ее отдельные очертания. Фонарики и лампы, чей неяркий свет распространялся преимущественно над кроватями, давал смутную возможность различать присутствующих. В самом далеком от нас углу сидел Курильщик, сосредоточенно черкавший что-то в своем альбоме. Чуть ближе Лорд уткнулся в журнал, периодически затягиваясь сигаретой и мерно выпуская дым. Табаки мешал очередную настойку, намереваясь угостить ею меня с братом, что не слишком меня радовало. От раздумий и оценок происходящего меня отвлек приятный аромат свежесваренного кофе, после чего словно из ниоткуда явился Македонский с двумя чашками, наполненными прекрасным напитком, которые он поспешил вручить мне и Рексу. Я тихо поблагодарил его, добавив про себя, что он вовремя, иначе мне точно пришлось бы отведать непонятной бурды Шакалиного производства. Еле заметно кивнув, он проследовал к подоконнику. Именно тогда я обратил на него внимание: тихого, вечно кутавшегося в свитер с длинными свисающими рукавами и всегда безукоризненно исполнявшего роль добровольного раба, осуществлявшего просьбы еще до того, как их озвучивали. Так на столе незаметно появлялись чашки с кофе или чаем, исчезала грязная посуда, опустошались пепельницы, подкидывались пачки сигарет. Он был скромен и молчалив, однако очень мил, его глаза цвета чая при любом намеке на благодарность смотрели куда-то вбок или в пол. Я слышал о нем, в основном, как о странном состайнике-уборщике, выжившем герое «легенды» о порабощении и эксплуатации новичков. Время, проведенное в Четвертой прошло на удивление приятно и быстро, в размышлениях и распитии кофе. Было уже далеко за полночь, когда мы с Рексом только-только покинули комнату. Поздновато, по меркам моего брата, никогда не любившего злоупотреблять чужим гостеприимством и предпочитавшего коротать время и принимать посетителей в стенах Третьей. Брат неспешно брел передо мной, нарушая мнимую тишину коридора постукиваниями тростью и освещая наш путь в Гнездовище фонариком, я же бесшумно следовал за ним. Из головы никак не выходил образ Македонского, отчего-то запечатлевшийся ярче всего остального, его ссутулившаяся и сжавшаяся на подоконнике, словно в лютый мороз, фигура, печально глядевшая сквозь оконное стекло в темноту ночи. Вернул меня к реальности мелодичный звон ключей Рекса, после чего дверь тихо скрипнула и открылась. Мы прошествовали к своим местам, стараясь не разбудить спящую стаю. Перед тем как уснуть, брат еще долго ворочался в своем гробу — самой экстравагантной постели Дома. Когда он замер, погрузившись в сон, я, весьма утомленный сегодняшним днем, хотел последовать его примеру, но мое сознание воспротивилось этой идее. Закрыв глаза, я продолжал видеть веснушки на лице и шее Македонского, его темную челку, отливавшую легкой рыжиной в свете ламп. Я решил не прогонять свое видение и, улыбнувшись, все же вскоре отключился. С того самого вечера мысли о Македонском навязчиво преследовали меня, успокоение мне приносили только те моменты, когда появлялась очередная возможность увидеть его, обычно в столовой, ибо он чрезвычайно редко бывал за пределами комнаты. В такие ценные для меня минуты сердце щемило от радости, жизнь озарялась светом, вызывая невольную и искреннюю улыбку. Я чувствовал себя по-настоящему живым. Но, как ни печально, такие наваждения не могли длиться долго, и рано или поздно приходилось возвращаться в привычный, мучительно медленный ход времени. Реальность вновь блекла, серела и превращалась в своеобразный туман. Я терпеливо ждал, когда мы вновь заявимся с братом в Четвертую. К величайшей радости, случилось это довольно скоро, да и гостить мы стали чаще. Гораздо чаще. Брату явно понравились наши совместные вылазки в общество, что было, мягко говоря, удивительно, но несомненно приятно нам обоим. Отныне, всякий раз появляясь в Четвертой, я стал незаметно наблюдать за Македонским и его укладом жизни. Я заметил, что, заканчивая дела, он наливал себе большую чашку кофе, всегда без сахара, и забирался с ногами на подоконник, прячась в плед. Заметил, что он почти никогда не заговаривает с состайниками, будто избегая их. Заметил, что он использует каждую возможность что-нибудь сделать и что он старательно прячет руки и веснушки, а глаза неизменно прячет за челкой. Меня интересовала его персона, меня необъяснимо тянуло к нему, казалось, что он источает невидимое глазу, но вполне ощутимое тепло, всем своим существом, всем своим телом и душой. В один момент я словил себя на мысли, что есть у нас что-то общее. Тихое и таинственное, непонятное окружающим, которым до нас нет особого дела. Когда он приносил мне очередную чашку с чаем, я пытался поймать взгляд этих невероятных глаз и с улыбкой говорил «спасибо», а он только скромно кивал и уходил к себе. Я не знал, как завести с ним беседу и оттого только следил за ним. Так прошло еще несколько посещений. Но долго бездействовать я не смог и, привыкнув к обстановке, стал предлагать свою помощь Македонскому, ведь у Птиц я исполнял отчасти похожую роль. Я видел в этом свой пока единственный шанс стать немного ближе. За этим последовало несколько неудачных попыток. Мои предложения воспринимались в штыки, я кожей чувствовал его непонятный мне ужас и дикое смущение, итогом которых становились совсем тихо произнесенные слова «спасибо, не надо, я сам» и резкое мотание головой. Я не терял надежды и выжидал, когда задуманное увенчается успехом. Еще несколько посиделок в Четвертой. Македонский наконец-то перестал отказываться от моих настойчивых предложений, я понял, что он перестал так пугаться моей персоны, стал спокойнее. Теперь меня просто в упор не замечали, хотя и позволяли делать то, что я считал нужным, дабы помочь. Мои попытки наладить с ним контакт отчасти напоминали взлом особо сложных замков. Кроме правильно подобранной отмычки нужны были осторожность и точность, иначе дверь могло напрочь заклинить и открыть ее было бы очень проблематично. Македонский был сложнее всякого замка. Найти нужный ключ было непросто. Одно не так сказанное слово или излишняя моя настойчивость, и он никогда передо мной не раскроется, оставаясь тайной за семью печатями. Рекс, ухмыляясь, но ничего не говоря, с интересом и толикой иронии поглядывал на меня, оценивая «странное» поведение. Прошел месяц. Только спустя месяц Македонский перестал меня игнорировать. Я наконец-то получил ту самую возможность быть с ним хоть немного ближе. Теперь мы могли спокойно и, главное, вместе заваривать чай, делать кофе и убираться в Четвертой. Я посчитал это немаловажным прогрессом, ведь нам невольно приходилось взаимодействовать друг с другом, заговаривать, хотя беседой просьбы в стиле «подай чашку» назвать было нельзя. Пока я мыл посуду, я украдкой наблюдал за тем, как Македонский, например, подметает пол, за его движениями, тихими шагами и мерными движениями рук. Я часто непроизвольно останавливал свой взгляд на нем, и, словно зачарованный, изучал эти рассыпанные по лицу веснушки, смотрел, как он иногда смахивает лезущую в глаза челку резким, немного даже нервным жестом, и как его волосы отливают золотом и медью в лучах заходящего солнца. Македонский не мог не замечать моих любопытствующих взглядов, ставивших его в неудобное положение. Он плавно вел плечом, немного горбился, пытаясь не отвлекаться, но осознавая, что покоя ему не дождаться, робко и смущенно смотрел мне в глаза. Я наслаждался этими кроткими взглядами, краснея от неловкости, в итоге отворачивался, с трудом скрывая улыбку и возвращаясь к своим делам. Все было бы неплохо, если бы я не продолжал стремительно исчезать. Став еще более молчаливым, предпочитая наблюдения разговорам, я стал совсем незаметен. Обитатели Дома видели во мне только брата Стервятника, его внешнюю копию и ничего дальше, считая меня безликой составляющей Большой Птицы, такой же само собой разумеющейся, как его траур и звон ключей. Будь я призраком, сквозь меня спокойно бы проходили все живущие здесь. Дом, ощущая мою незначительность и даже некоторую несостоятельность, старательно звал к себе. Я редко смотрюсь в зеркала, ибо не вижу для себя в этом никакой особой надобности. Мне более чем хватает созерцаний своего брата. И даже учитывая этот факт, я обратил внимание на неестественно бледную даже для себя кожу, истончившуюся и похожую теперь на ветхий пергамент. Лицо отощало и осунулось, ярче демонстрируя и без того острые скулы, впавшие щеки и напоминающий клюв хищной птицы нос. Даже глаза, то единственное, что мне нравилось в самом себе, цвета янтаря на солнце, утратили свой прежний блеск, неся в себе отпечаток смерти и тоски. Моя связь с братом, до этого прочно удерживавшая меня в мире живых крепче любых стальных тросов, стремительно рассыпалась, словно сухоцвет в ветреную погоду. Рекс, поглощенный делами своей стаи и вожаков, не замечал всех этих разительных перемен. Или не хотел замечать. Он не чувствовал, как то, что казалось нам вечным, разрушалось. Я был тем одним из двух, что всегда оставался вторым. Македонский. Я видел в нем свою надежду на жизнь, пусть эта надежда ничем и не оправдывалась. Я видел в нем необходимые мне тепло и свет. Я видел в нем свое будущее и свое настоящее. Он был больше, чем просто моя первая влюбленность, которую я не мог толком осознать, он был моим билетом в реальность, нитью, которая могла связать меня с жизнью здесь. Дом все же подарил мне шанс. Призрачный, как и я сам, но шанс. Он подарил мне вечер, который изменил всю мою жизнь. *** Очередной вечер в Четвертой. Сегодня здесь царило звенящее безмолвие с нотками тревоги и предвкушения, похожими на затишье перед бурей. В близившемся полумраке обыкновенным образом хлопотал Македонский, подметая пол около окна. Солнечный свет лился сквозь стекло и причудливо цеплялся за контрастно темные контуры его фигуры, создавая ощущение странного теплого свечения. В комнате еще оставались Горбач с Нанеттой на плече и Черный, уткнувшийся в книгу. Брат в неизменной компании Сфинкса и Слепого удалился в душное и шумное помещение Кофейника, захватив с собой Луиса. Видимо, решил внести немного разнообразия в свою жизнь. Даже таким консерваторам, как он, требовалась смена обстановки. Тихо хлопнула дверь — Горбач отправился кормить бродячих собак. Черный, оторвавшись от чтения, рассеянно оглядел комнату и, отложив книгу в сторону, тоже поспешил нас покинуть, переодевшись для вечерней пробежки. Затихли последние шаги в коридоре. Нас осталось двое. Двое тишайших и незаметнейших в Доме. Первый вечер наедине с Македонским. Радость вперемешку со страхом всецело овладели мной, словно я был наполненным до краев сосудом, и угрожали отразиться на лице. Этого никак нельзя было допустить, ведь я знал, что Македонский, даже будучи повернут ко мне спиной, мог все заметить. Длительное нахождение с внешне мало эмоциональным братом помогло мне скрыть чувства. Дабы принять совсем безмятежный вид и остановить буйный поток беспокойных мыслей, я стал теребить небольшой латунный ключ, висевший у меня на шее, давний подарок Рекса. Я вертел его в пальцах, зная каждый узор и изгиб наизусть, холодный металл постепенно нагрелся, впитав в себя мое тепло. Оцепенение могло бы продлиться еще долго, если бы простой тихий вопрос не сотряс, как мне тогда показалось, тишину в комнате. — Кофе? Я могу сварить, — еле слышно, теребя рукава своего свитера и уставившись в пол спросил Македонский, закончив с уборкой. Я вздрогнул, вынырнув из закоулков своего сознания, и посмотрел на него широко распахнувшимися глазами, будто увидел первый раз в жизни. Кивнул, подтверждая свое согласие поспешной фразой: — Да, не откажусь. — После небольшой паузы я смущенно добавил «спасибо» и немного поежился. Услышав мой ответ, Македонский отошел к столу со стоящей на нем электроплиткой. Привстав на цыпочки, он достал джезву и пакет хорошего молотого кофе из шкафчика над головой. Спустя некоторое время напиток был уже готов и разлит по чашкам. Взяв свою в руки и сделав небольшой глоток, я улыбнулся и отметил, что получилось как всегда очень вкусно. Македонский ссутулился и, ничего не ответив, сел неподалеку, уставившись в стену. Кофе был выпит в гробовом молчании. — Македонский, а есть ли у вас что-нибудь покрепче кофе? Чтобы расслабиться. И, желательно, не Шакалиные настойки, — я сам смутился своего вопроса, сорвавшегося с губ словно против моей воли. Но выпить действительно хотелось. Хотелось немного отвлечься от навязчивых и мрачных мыслей, прочно засевших у меня в голове. Македонский, как всегда молча, проследовал к одной из тумбочек, нещадно заваленной вещами. Покопавшись там, он вытащил приличного вида бутыль из темного стекла. Я сумел разглядеть этикетку с причудливо написанным словом «виски». Держа ее в руках, Македонский захватил по дороге назад два стакана, один из которых вручил мне. Расположившись рядом, он откупорил бутылку и разлил крепкий напиток цвета янтаря по стаканам. Получив стакан, я еще некоторое время изучал его содержимое, после чего сделал небольшой глоток. — А откуда у вас виски? Да еще и такой хороший, — поинтересовался я, приятно удивленный качеством выпивки. — Летуны как-то принесли. Правда, его до сегодняшнего дня не открывали, предпочитая настойки, — ответ последовал незамедлительно, в виде тихого задумчивого почти что шепота. Македонский отпил и слегка зажмурился, глядя в стакан. Я украдкой смотрел на его профиль. — Я еще не видел, чтобы ты пил что-либо крепче кофе. — Фраза вышла непроизвольно колкой и саркастичной, хотя я отнюдь этого не хотел, Македонский же в ответ только слегка пожал плечами, сделав очередной глоток. Я вновь задумчиво уставился в стакан, после чего залпом опустошил его содержимое. Македонский тем временем немного развернулся в мою сторону, и я заметил его внимательный изучающий взгляд из-под полуприкрытых век. — От тебя веет холодом. И печалью. Как от призрака или будущего мертвеца, — Македонский произнес эти слова как-то очень тихо и задумчиво, будто бы невзначай, отчего прозвучали они особо зловеще. Я невольно вздрогнул и посмотрел ему в глаза. — Как ты себя чувствуешь? — после небольшой паузы последовал вопрос, на который было сложно дать ответ. От смятения и некого ужаса по спине прошелся неприятный холодок. Отведя взгляд, я через силу прошептал. — Неважно я себя чувствую. В течение нашей беседы время словно остановило свой ход, заперев меня в клетке из своих собственных чувств и мыслей. Казалось, что весь окружающий меня мир состоял из тревоги и дикого страха, граничившего с паникой. Македонский успевал подливать мне все новые порции виски, которые я глотал на автомате, словно это была простая вода, в отчаянных попытках прийти в себя. Пока я допивал свой третий по счету стакан, Македонский расправился только со вторым, хотя больше ему явно и не требовалось. На щеках уже горел румянец, а его движения стали чуть более неловкими. Бутылка почти полностью опустела, я ждал его реакции на мои слова. Ответом послужило почти невесомое касание его руки. Он медленно и осторожно провел ею от плеча до самых кончиков пальцев. Я дернулся, будто сквозь меня пропустили разряд электрического тока, и поспешил отстраниться, но к этому моменту он уже успел закончить и встать с кровати, как-то странно держа руку перед собой, словно она была сломана или весила больше положенного. Смущенно улыбнувшись, Македонский проследовал со своей ношей в ванную. Ошеломленный, я продолжал сидеть на своем месте, подрагивая и не имея малейшего понятия, как реагировать. Я чувствовал, как по телу стремительно разливалось приятное тепло, подобия которому я не знал. Это определенно не было действием алкоголя, это можно было сравнить только с разгорающимся внутри меня пламенем свечи, пламенем, согревшим меня и постепенно вытеснившим весь страх и боль. Я услышал тихое журчание воды из-под крана, после чего на пороге вскоре появился Македонский. Он старательно стряхивал с рук воду и выглядел до ужаса смущенным. Тихими и несмелыми шагами он приблизился к кровати и сел рядом, застыв скульптурным изваянием и старательно избегая моего взгляда. Я смотрел на его руки, не упрятанные в рукава свитера, а когда он заговорил, вновь вздрогнул. — Знаешь… Тебя ведь не должно было быть в живых… — он остановился, обхватив руками свои плечи, после чего продолжил, — Но ты так старательно шел наперекор судьбе… Наперекор Дому… — я заметил навернувшиеся на его глазах слезы и слушал, затаив дыхание. — Твой брат жутко страдал. Ты не знаешь, как это было. Это чувствовалось в каждом уголке дома, пронизывало насквозь каждого, кто смел обратить внимание… Последнее было сказано очень быстро, будто Македонский боялся, что я сорвусь сейчас со своего места и убегу, так и не дослушав. Он весь дрожал и раскачивался из стороны в сторону подобно маятнику. — И тогда я сделал то, что не должен был, но… Если бы я не… — тут он резко замолк, по щекам потекли слезы, а свитер сполз с плеча, обнажая светлую кожу, покрытую многочисленными веснушками, отметинами солнца. Мое сознание заволок густой туман, стук бешено колотившегося сердца отдавался барабанной дробью в висках, а слова Македонского продолжали эхом звучать в свинцово тяжелой голове, повторяясь снова и снова, как заевшая пластинка. Чувства захлестнули меня огромной волной, они яро требовали выхода, грозя потоплением. Совершенно не понимая, что я делаю, я придвинулся к Македонскому, мягко положив руки на плечи. Это заставило его выпрямиться и заглянуть мне в глаза. Щеки пылали огнем от выпивки и слез, но ни лихорадочный блеск в глазах, ни этот болезненный румянец ничуть не умаляли того таинственного и теплого свечения, что исходило от него, от его кожи. Почему-то я подумал, что так могут светиться только ангелы, несущие исцеление на своих крыльях. Отправив благоразумие и логику в самый дальний угол разума, я подался немного вперед и легко коснулся его губ своими, как бы спрашивая разрешения. Македонский замер. Казалось, что он забыл, как дышать. Дрожь в его теле резко прекратилась, но напряжение осталось. Продолжая обнимать его за плечи, я отстранился и поймал растерянный испуганный взгляд его глаз с навернувшимися на них слезами. Я успокаивающе провел ладонями по плечам и вновь прильнул к его губам. Македонский шумно выдохнул и робко, неуверенно ответил, явно до последнего сомневаясь в правильности своих действий. Его руки легко коснулись моей талии, заставив меня вздрогнуть. Я нежно вовлек Македонского в поцелуй, на который он отвечал также нежно подрагивающими от волнения губами. Наш поцелуй был долог, легок и кроток, с пьянящим привкусом виски и горькой правды на устах. Когда воздуха стало не хватать, я отстранился, разглядывая лицо Македонского из-под полуприкрытых век. Его щеки продолжали алеть, но слез больше не было, а в глазах заискрились некие всполохи огня. Сердце продолжало колотиться в бешеном ритме, разгоняя по всему телу неимоверный внутренний жар. Последние отголоски стеснения ушли на задний план, освободив место для безумно сильного влечения, не испытываемого досель. Ломая все рамки дозволенного, я перевел руки с плечей Македонского на его талию и, сжав тонкую ткань свитера, притянул к себе его худое, источающее тепло тело. Он прижался ко мне, положив голову на плечо, судорожно цепляясь пальцами за рубашку на спине, пытаясь быть ближе. Мои губы коснулись мочки уха, заставив выдохнуть, после чего я впился напористым и грубым поцелуем в его губы. Не в силах сдержаться, я кусал их и проводил по ним кончиком языка, слизывая совсем маленькие капельки крови. Я почувствовал, как Македонский, замешкавшись и, кажется, немного испугавшись, хотел было отстраниться, с трудом успевая отвечать, но я не позволил этого сделать, скользнув языком в его приоткрытый рот, проводя им по зубам и толкаясь глубже, сплетая в страстном танце наши языки. С губ Македонского сорвался тихий сдавленный стон, который окончательно снес мне голову. Почти не контролируя себя, свои движения, я легонько толкнул его в грудь, уложив на спину и не разрывая поцелуя, навис сверху. Македонский все же умудрился отвернуться от меня и произвел пару слабых нервных попыток вырваться. Я успокаивающе провел ладонями вниз от ключиц к животу, несильно надавливая, и прильнул губами к шее, оставляя влажные поцелуи, несильно покусывая нежную кожу и проводя по местам укусов языком. Македонский тихо застонал, пытаясь вновь отстраниться, хотя пальцы его рук, продолжавшие сжимать рубашку, говорили об обратном, робко притягивая к себе. В голове пульсировала одна-единственная мысль: быть еще ближе, слиться с ним в одно целое так, чтобы мы стали частью друг друга. Не прекращая покрывать шею Македонского хаотичными поцелуями, я подцепил негнущимися пальцами ткань его свитера, стягивая его и оголяя белоснежную с россыпью веснушек кожу. Македонский выгнулся мне навстречу, помогая избавиться от лишней одежды и вскоре свитер был откинут в сторону. Он мелко задрожал и обнял себя за плечи, краснея пуще прежнего и от смущения пряча глаза за растрепанной челкой. Невесомые прикосновения моих пальцев, очерчивающих ключицы, спускающихся к ребрам и талии, выступающим тазовым косточкам, сорвали с губ Македонского новый приглушенный стон. Убрав руки, я поспешно расстегнул пуговицы на своей рубашке и скинул ее на пол, спустившись поцелуями к ключицам, плечам. Возбуждение уже давало о себе знать приятной тяжестью в низу живота. Мои руки мягко легли на бедра Македонского, поглаживая их, после чего я резким движением сдернул с него светлые джинсы вместе с бельем.  — Неет… — жалобно воскликнул Македонский, продолжая обнимать самого себя руками и предпринимая попытку свести колени вместе, дабы скрыть наготу. В ответ я сильно укусил его в плечо, оттянул кожу и стал ее посасывать, оставляя в последствие краснеющую отметину засоса. В это же время я стянул с себя брюки и нижнее белье. Когда вся одежда оказалась либо на полу, либо где-то еще, я раздвинул ноги Македонского коленом и прижался к нему всем телом, ощутив его возбужденный упирающийся мне в живот член. Одну руку я поднес к губам Македонского, слегка надавив и заставив тем самым облизать указательный и средний пальцы. Он покорно провел по ним языком, слегка посасывая и старательно смачивая слюной. Усмехнувшись, я скользнул влажными пальцами по подбородку, груди, задев сосок, впалому животу. Второй рукой я шарил по кровати и, спустя некоторое время, наткнулся на небольшой тюбик крема, пододвинув его поближе. Выдавив немного крема на влажные пальцы, я коснулся ими сжатого колечка мышц, слегка надавливая, заставив Македонского вздрогнуть. Первый палец, фаланга за фалангой, стал медленно проникать в узкое и напряженное тело. Македонский зажмурился и, закусив губу, хрипло, жалостно застонал, вцепился искусанными пальцами в мои плечи, царапая. Легкая боль заставила впиться очередным жадным и глубоким поцелуем в припухшие губы, терзая их с новой силой. Несколько размеренных движений пальцем в разгоряченном теле вынудили Македонского выгнуться в пояснице. Когда он немного привык, расслабив мышцы, я добавил второй палец, что заставило его опять сжаться и зажмуриться. Толкнувшись пару раз вперед, я развел пальцы в стороны, усиливая тем самым растяжение и продолжал двигаться, пока пальцы не стали проникать более свободно. Изменив угол, я задел пару раз бугорок простаты, Македонский несколько раз дернулся, будто от судорог, громко простонав и запрокинув голову. Посчитав это достаточным, я вышел из уже более-менее растянутого входа, собираясь заменить пальцы своим членом. Приставив головку, я замер на долю мгновения, после чего резко вошел на всю длину, застонав. Македонский громко вскрикнул и отвернулся от меня, из его глаз брызнули слезы. Я провел дрожащими ладонями вдоль талии и постарался максимально плавно и нежно начать двигаться. Но возбуждение, свернувшееся тугим жарким узлом внизу, заставило почти сразу задать достаточно быстрый темп. Толчки с каждым разом становились все резче и глубже, я то почти полностью выходил, то проникал по самое основание члена, крепко держа извивающегося, подобно змее, стонущего Македонского за бедра. От такой хватки на его светлой коже наверняка должны будут остаться синяки. В голове мелькнуло, что в любой момент кто-нибудь может вернуться в комнату, застать нас в таком виде и что тогда делать, было совсем неясно. Но это только заставило полностью отдаться происходящему и продолжать с силой вдалбливаться в такое податливое тело. Каждое движение сопровождалось нашими совместными, громкими стонами, Македонский каждый раз дергался и выгибался навстречу, когда я в очередной раз задевал простату. Одну из рук я переложил на член Македонского, поглаживая и сжимая в теплой ладони. Он толкался им в руку, одновременно с этим насаживаясь на мой член. Бешеный темп вскоре привел к такой желанной разрядке, и с громким стоном я излился в Македонского, подрагивая от удовольствия, заполонившего каждую клетку моего тела и сознания, дыхание напрочь сбилось. Буквально мгновение спустя горячая и густая жидкость брызнула мне в руку, Македонский прижался еще ближе, протяжно простонав около уха. Немного придя в себя, я прикрыл глаза, поднес руку к губам и слизал со своих пальцев сперму, не оставляя ни единой капли. Македонский завороженно наблюдал за моими действиями широко открытыми глазами. Закончив, я улыбнулся уголками губ, облизнув их напоследок, и прилег рядом с Македонским, обнимая его за талию и притягивая к себе. Солнце почти полностью скрылось за горизонтом, последние лучи еще продолжали литься в комнату сквозь оконное стекло, освещая теплым, оранжевым светом румяное, веснушчатое лицо Македонского. Моего Македонского, погруженного в сладкую дремоту и прижимавшегося ко мне всем своим телом. *** Утро следующего дня выдалось серым и пасмурным, контрастирующим с теплой янтарной желтизной вчерашнего вечернего солнца, виски в стаканах и веснушками Македонского. Цветы на подоконнике и разросшийся плющ не давали возможности проникнуть в Гнездовище даже приглушенному тяжелыми облаками свету, создавая особо мрачную атмосферу. Казалось, что даже дух болота был сегодня гуще и сильнее обычного. Сидя на своей кровати и застегивая пуговицы рубашки, откинутой вчера в сторону, я вспоминал те холодящие душу признания и кидающие в жар мгновения нашей близости. Отчего-то до жути знакомое мне чувство тревоги сжало сердце в тиски. Волнение и нервозность охватили меня, несмотря на обычные внешние безразличие и отстраненность. Мне было важно увидеть Македонского, от этого зависела моя дальнейшая судьба. В голове промелькнула мысль о том, что вчера, не сдержавшись, я был слишком груб, возможно, даже жесток, что могло послужить непростительной ошибкой и стоить мне всего. Брат окликнул меня, заставив вздрогнуть и отвлечься от страхов. Встав со своего места, мы бок о бок отправились на завтрак, зеркально прихрамывая. На протяжении всего пути мы так и не проронили ни слова, что было мне только на руку. Оказавшись в столовой, мы проследовали к своим местам. Я поспешно окинул помещение взглядом, остановив его на разместившейся за столом Четвертой. Слепой, чье лицо привычным образом занавешено черными прядями волос, Сфинкс и его «грабли» в черных перчатках, кудлатый и растрепанный Шакал Табаки, слишком красивый для простых смертных Лорд. Присутствовали все, даже Толстый, которого старательно пичкал кашей Горбач. Не было только Македонского. От осознания чего-то ужасного по спине пробежали мурашки, внутри все будто бы оборвалось. Я не знал, почему, но мне было чрезвычайно важно увидеть его сейчас. Кое-как удерживая ложку дрожащими руками, я доел свой завтрак и поспешил уйти самым первым. Когда я встал из-за стола, Рекс вопросительно посмотрел на меня и спросил: — Так быстро? — вопрос источал подозрение и иронию. — Да. У меня голова болит, — пришлось ответить первое, что пришло на ум. — Ладно, иди, — Рекс хмыкнул, отведя взгляд и уставившись в тарелку. Я покинул столовую и насколько можно было быстрыми шагами направился к Четвертой. Голова кружилась, мысли путались, коридоры и лестничные пролеты казались бесконечными. Достигнув двери, запыхавшись, я робко постучал, после чего зашел в комнату. Македонский сидел на подоконнике спиной ко входу, съежившись, обнимая себя за плечи и глядя в блеклое небо. — Македонский, — застыв на пороге, я тихо позвал его, отчего он заметно вздрогнул, ерзая на своем месте. Мои руки потянулись к ключу на шее, теребя прохладный металл. — Македонский, — повторил я еще тише, перейдя на шепот и стремительно миновав расстояние между мной и подоконником. Оказавшись рядом, я неуверенно протянул руку вперед и легко коснулся пальцами плеча. Он дернулся, отстраняясь от меня и вжимаясь в холодное оконное стекло. Я понял, что перегнул вчера палку. Накинулся на него, снедаемый желанием, после таких душераздирающих признаний. А этого нельзя было допускать. Я ощутил себя непростительно виноватым, напуганным содеянным, потерявшим свой шанс и его, Македонского, моего личного чудотворца, спасшего тогда мою никчемную жизнь. Дыхание сперло, в горле застрял ком сожаления, реальность приобрела расплывчатые, туманные черты. — Македонский… — я вновь обратился к нему, слегка наклонившись, спутанные пряди волос лезли в глаза, закрывая обзор, голос предательски дрогнул — Прости меня. Прости меня за вчерашнее. Так не должно было случиться… Я вложил в эти слова все свое сожаление и раскаяние, хотя прозвучало довольно жалко. Нервы мои были на пределе, словно туго натянутые струны, норовившие лопнуть от излишнего перенапряжения. Я сел на подоконник, положив обе руки на плечи Македонского и приблизился ближе, торопливо прошептав. — Ты… Ты нужен мне. Как никто другой. — Македонский замер в своем положении, кажется, прислушиваясь. Меня трясло. — Дом… Он зовет меня к себе. Я чувствую, мне недолго осталось. — Очередная пауза, голова буквально раскалывалась от переполнявших меня чувств и мыслей, мне казалось, что я так и не смогу договорить, поэтому заторопился — Ты моя надежда. Надежда на жизнь. Ты ведь знаешь это, иначе не рассказал бы мне ничего. Руки дрожали, в глазах темнело от ужаса, добавляя еще больше нереальности происходящему. — Я люблю тебя. Прости. Сказать мне было больше нечего, из глаз потекли слезы. Я подумал, что лишил всего себя сам. Несколько мучительно долгих мгновений спустя я услышал, как Македонский всхлипнул, содрогаясь всем телом. Он развернулся в мою сторону, глядя на меня заплаканными глазами, однако уголки его губ улыбались. Я впервые видел, насколько искренне может улыбаться Македонский. Я вновь замер, выжидая, что за этим последует. — Все нормально. — покраснев, выдавил из себя Македонский. После небольшой паузы, он смущенно добавил, переведя взгляд на руки, тормошившие свитер — А ты ведь единственный, кому нужны мои чудеса. Он повел плечом и придвинулся ближе ко мне, нежно приобнимая. Его слова перевернули сейчас весь мой мир с ног на голову, в душе заискрились надежда и свет, а страх почти бесследно покинул мои тело и разум, вылившись обжигающими щеки слезами. Я прижался к Македонскому насколько это было возможно близко, судорожно вцепившись холодными пальцами в его плечи. Двое незаметнейших и наиболее таинственных из обитателей Дома, с достаточно печальной судьбой тихо всхлипывали на плече друг у друга. Смел ли я когда-нибудь представить подобное? Смел ли лелеять мысль о том, что Македонский спасет меня будучи просто рядом? Смел ли я знать, что он станет для меня всем и даже больше? Конечно, нет. Но это случилось. Вопреки всему.