Die Schlacht

Фридрих касается ладони Альбрехта через толщу льда и смотрит в его глаза. Глаза, умоляющие не спасать его, не пытаться разбить лёд, не прыгать за ним. Но Фридрих плюёт на все просьбы и молитвы. В эту самую минуту он ненавидит эгоизм Альбрехта как никогда прежде. Под гневный окрик учителя, попытавшегося его удержать, он ныряет в прорубь и, перехватив Штайна за узкую грудь, вытаскивает его на поверхность. Альбрехт кашляет и отплёвывается от ледяной озёрной воды. Он весь дрожит и прижимается к тёплой груди друга. - У него руки судорогой свело, учитель, - Ваймер сам не понимает, откуда в нём этот холодный расчёт. Но на войне всего один выбор: умереть или лгать. И хоть они очень далеко от фронта, здесь у них тоже идёт война. Нескончаемая, перманентная. Кажется, эту ложь Фридрих придумал ещё до того, как нырнул в озеро. - Простите, учитель, - шепчет обескровленными губами Альбрехт, подыгрывая другу. - Ладно, Ваймер, неси его в лазарет! Да побыстрее! Только простуженного сына гауляйтера мне тут не хватало, - последнюю фразу учитель шепчет себе под нос, с недовольством исподлобья поглядывая на еле живого Альбрехта. - Ты чёртов эгоист! – яростно шипит ему в лицо Фридрих, когда медсестра покидает больничное крыло, чтобы сообщить директору о произошедшем. Альбрехт уже осмотрен и укутан, но его продолжает бить противная дрожь. Не от холода, а от страха. – Кому ты сделал лучше? Снова скажешь, себе? А обо мне ты подумал? Как мне жить без тебя?! – Фридриху хочется ударить Штайна, но этот удар, кажется, будет решающим в жизни продрогшего парнишки. Тот поднимает тяжёлые веки и долго смотрит на друга, прежде чем разомкнуть губы и что-то ответить. - Извини, - говорит он и бессильно улыбается уголками губ, пытаясь приободрить Фридриха, хотя это совсем не помогает. - Извинить? Извинить?! – орёт Ваймер и, от души пнув его кровать, вылетает из лазарета, как ошпаренный. Он даже не взял полотенце, чтобы вытереться, так и прошлёпал босыми ногами по коридору, заливая водой весь пол. Дежурный, наверное, отругает его за это и снова вышвырнет все вещи из шкафчика. Альбрехт не знает, почему сейчас думает об этом, а не о том, как ему придётся объяснять отцу, что же на самом деле случилось на озере. - У него свело судорогой руки, господин Штайн. После этого случая я как учитель физкультуры решил внести изменения в программу закаливания. - Это верное решение. Если господин директор не будет против, я бы хотел ненадолго забрать Альбрехта домой. Жена говорит, из-за этой простуды ему могут грозить некоторые нежелательные осложнения. Под её присмотром ему будет безопаснее. - Конечно, господин гауляйтер, забирайте мальчика домой. Материнская любовь отогреет его быстрее ухода наших медсестёр. Но что насчёт того парнишки, Ваймера? - Он снова оказал мне неоценимую услугу, господин директор. Если Вы разрешите, я бы хотел отблагодарить его, пригласив к нам погостить на пару дней. - Естественно, господин гауляйтер. Наш герой заслуживает некоторых наград. Можете забрать их обоих. - Я в неоплатном долгу перед тобой, Фридрих, - пожав руку юноши, с гордостью произнёс гауляйтер Штайн, как будто это не Альбрехт был его сыном, а Фридрих, и спас он просто какого-то очередного одноклассника, тем самым заставив отца собой гордиться. Ах, если бы всё действительно было так. Под недовольным взглядом Альбрехта, прожигающим спину, Фридрих жмёт сухую горячую ладонь гауляйтера в ответ и думает о том, что его собственный отец был бы рад иметь такого сына, как Альбрехт. Который бы полностью разделял его взгляды насчёт Академии и был бы столь же миролюбив, как он сам. Что это за ирония судьбы? Почему они родились в мире, в котором являются идеальными сыновьями лишь для отцов друг друга, но не для своих собственных? Если бы Фридрих был помладше, он бы чистосердечно предложил Альбрехту поменяться местами. Тогда все были бы счастливы. Но, к сожалению, Фридрих уже не маленький мальчик и прекрасно понимает, что в этом мире никогда все не смогут быть счастливы. - Отец, нам уже пора ехать, - хриплым голосом напоминает Альбрехт, прерываясь на сухой кашель. Он до зубовного скрежета раздражён этой душераздирающей сценой и хочет поскорее скрыться в тёплом салоне машины. Фридрих сидит совсем рядом с ним, но у него такое ощущение, что их разделяет огромная пропасть. Альбрехт будто возвёл между ними невидимую стену и не спешит давать другу возможность пробить её: он не откликается на вопросы Фридриха о самочувствии и даже не поворачивает к нему головы. Фрау Штайн так взволнована известием о болезни сына, что, несмотря на непогоду и сильную стужу, встречает их на крыльце. В первую очередь она крепко обнимает сына, но, едва увидев светлую макушку Фридриха, вылезшего из машины, кидается к нему с благодарностями. - Спасибо, что спас моего мальчика, Фридрих, - она гладит его по щеке материнским жестом, что вызывает у Альбрехта неконтролируемый приступ ревности. Мать всегда была единственным человеком, который более или менее понимал Альбрехта и иногда даже внимал его словам. Но теперь и её внимание было целиком перехвачено Фридрихом. До тошноты идеальным Фридрихом. Сыном, о котором всегда мечтали его родители. Альбрехту даже кажется, что Фридрих похож на гауляйтера Штайна куда больше, чем он сам. У него такой же широкий разворот плеч, те же светлые волосы, тот же идеальный арийский профиль. У него есть всё то, чем никогда не мог похвастаться сам Альбрехт. - Мойте руки и к столу. Обед уже готов, - подталкивая ребят в спины, говорит фрау Штайн и с улыбкой оборачивается к мужу, обращаясь к нему вполголоса. Альбрехт выглядит, как разозлённый ёж. Он выпустил иголки и не намерен давать другу ни шанса прикоснуться к себе или хотя бы заговорить. - Альбрехт, послушай… - но тот обрывает Фридриха на полуслове, не давая закончить. - Мама будет недовольна, если мы сильно задержимся. Поторопись, Ваймер, - чеканит он каждое слово, пока вытирает руки полотенцем, а после, не дожидаясь друга, спешит покинуть уборную. Фридрих растерян и немного обижен на Штайна, но ему точно не хочется быть второй девчонкой в их дружеском тандеме, поэтому он засовывает свою глупую детскую обиду куда подальше и, вытянувшись по струнке, входит в столовую с непроницаемым лицом и приклеенной улыбкой. За столом говорит в основном гауляйтер Штайн, остальные же слушают его с деланным вниманием. Он рассказывает немного о работе и о прошедшем недавно приёме в честь нового назначения своего давнего друга. Но больше он всё же спрашивает - и спрашивает в основном не Альбрехта. Он интересуется успехами Фридриха в учёбе и спорте. Гауляйтер очень взволнован новостью о том, что вскоре Фридриху предстоит важный бой, который решит его дальнейшую судьбу. Возможность попасть в спортшколу Рейха – это дверь в совершенно другой мир. Гауляйтер непременно намеревается присутствовать на этом бою, чтобы поддержать Фридриха и посмотреть на его головокружительную победу. Кажется, он уже заранее гордится Фридрихом, и Альбрехт, видя это выражение на его лице, лишь сильнее сжимает зубы. Парень думает о том, что раньше ему не удавалось сделать в своей жизни хоть чего-то стоящего. Но теперь ему выпал такой шанс, и он его ни за что не упустит. Вечером, когда все уже разошлись по своим комнатам, а гауляйтер Штайн привычно скрылся за дверью своего кабинета, Альбрехт оставил Фридриха одного в своей спальне, отправившись прямиком к отцу. - Отец, мне нужно с тобой поговорить, - прежде постучавшись, говорит Альбрехт через дверь и слышит, как тот позволяет ему войти. - Что такое, Альбрехт? Уже поздно. - Это не займёт много времени, отец. Я бы хотел поговорить с тобой о Фридрихе. - О Фридрихе? – светлые брови гауляйтера приподнимаются в удивлении. - Я знаю, что он прекрасно покажет себя в предстоящем бою и получит возможность попасть в Берлинскую школу, но ведь мы с тобой оба знаем, что в Берлине ничто не делается так просто. Я бы хотел попросить тебя оказать ему всю возможную поддержку, потому что он – я думаю, ты согласишься со мной – достоин учиться в этой школе больше остальных. Я нисколько не сомневаюсь в его таланте, но не хочу, чтобы он стал очередной жертвой бюрократической системы. - Хм, - на пару минут крепко задумавшись, гауляйтер довольно хмыкает и, поднявшись из кресла, с силой хлопает сына по плечу. – Я рад, что ты сказал это. Мне приятно видеть, как ты переживаешь за своего товарища. Именно об этом я тебе и говорил: Алленштайн сможет воспитать в тебе истинно немецкий дух товарищества, - Альбрехт молчит в ответ на это безрассудное заявление, давая отцу возможность сделать те выводы, которые покажутся ему более приятными. – Именно так я и поступлю. У меня есть некоторые связи в Берлине. Фридрих будет зачислен в эту школу раньше, чем отправит своего противника в нокаут. - Спасибо, отец. Я рад, что мы, наконец, в чём-то сошлись, - растроганный гауляйтер, впервые за много лет увидевший в сыне того целеустремлённого арийца, которого старательно пытался вырастить, подходит к нему и коротко, но от души обнимает за плечи. Альбрехту, казалось бы, нужно радоваться подобному сближению, но, увы, годы, когда он мечтал стать гордостью для своего отца, давно остались за плечами. Теперь у него есть свой собственный путь, и пусть он лежит через тернии, но непременно приведёт его к звёздам. - Где ты был? – набрасывается на него с расспросами Фридрих, как только за Альбрехтом закрывается дверь его спальни. - Ты ещё не спишь? Незачем было меня дожидаться. - Альбрехт! – жёстко прерывает его Ваймер и, схватив за узкие плечи, как следует встряхивает, намереваясь подобным образом вытрясти из друга всю дурь. – Что с тобой происходит? Ты возненавидел меня с тех пор, как я не дал тебе сделать то, что ты собирался сделать? Думаешь, я отнял у тебя шанс всей твоей жизни доказать твоему отцу, что ты не его игрушка? Ты не думал, что есть другой способ, менее смертельный?! – кричит Фридрих, забыв о том, что они в доме не одни, и одёргивает себя лишь тогда, когда видит плотно зажмуренные глаза Альбрехта, который вжимает голову в плечи, стараясь спрятаться от друга и его вырвавшейся наружу ярости. – О Боже, Альбрехт, прости. Я не хотел, - осторожно поправляя его рубашку, разглаживая помявшиеся рукава на плечах, шепчет Фридрих и отступает на шаг назад, чувствуя себя вандалом, посмевшим причинить вред какому-нибудь бесценному произведению искусства. - Ты не хотел? Не хотел?! – гневно шепчет Штайн в ответ и, подойдя к другу, совсем не больно бьёт его кулаком в грудь. Возможно, он рассчитывал на сильный удар, но для Фридриха это всё равно, что укус комара. – А вытаскивать меня из озера ты тоже не хотел? Да, ты разрушил все мои планы, поступив так эгоистично, но это не значит, что я возненавидел тебя! Я ненавижу не тебя, а их. Всех тех, кто должен гордиться мной, но вместо этого они с восхищением смотрят на тебя. Ты, чёртов идеальный ариец! - Эгоистично? – прерывает его Фридрих и захлёбывается собственный вдохом, оскорблённый в лучших чувствах. – Это ты поступил эгоистично! Ты думал только о себе и о том, как тебе будет легче! А обо мне ты подумал? Что бы я делал, если бы ты и вправду умер? - Ничего! – всплеснув руками, кричит Альбрехт в ответ. – Женился бы на такой же идеальной немке, как ты сам, наделал бы с ней идеальных детей и тоже отправил бы их в Алленштайн – вскидывать руки во славу Гитлера! - Перестань! – одёргивает его Фридрих и, взяв в свои большие ладони его аккуратное лицо со всё ещё по-детски пухлыми щеками, целомудренно касается его губ своими. Глядя на Фридриха, можно наверняка сказать, что у такого, как он, просто не может быть проблем с девчонками. И это так: у Фридриха действительно никогда не было проблем с девчонками, потому что девчонок как таковых у него тоже никогда не было. Однажды, в далёком и едва припоминаемом детстве, ему нравилась одна девочка с соседнего дома, но её семья переехала в более приличный район ещё до того, как между ними успела завязаться дружба. Сейчас Фридрих даже вряд ли бы вспомнил её имя. Поэтому целоваться он не умел и даже примерно не представлял, как это делать. Всё, что он знал, - что в этом процессе участвуют твои собственные губы и губы партнёра. Единственное, на что хватило его фантазии, это мягко прикоснуться к губам Альбрехта своими, задержаться на них неподвижно пару секунд и затем отстраниться. – Пожалуйста, перестань, - повторяет он, видя удивлённые глаза друга, потерявшего дар речи. Альбрехт и не намеревается ничего больше говорить. Всё, что он может, это бездумно моргать и пытаться понять, что же именно сейчас произошло. Пусть они и были самыми близкими друзьями, но никогда ещё Фридрих не позволял себе касаться Альбрехта так. Не то чтобы ему это не понравилось, но в Тысячелетнем Рейхе не было принято одному мальчику прикасаться к другому именно так. За это обычно отправляли в концентрационные лагеря с розовым треугольником на груди, невзирая даже на юный возраст. Но, несмотря на все запреты и табу, это не было чем-то неприятным или отталкивающим. Губы Фридриха оказались на удивление тёплыми, хоть и сухими, и очень осторожными. – За что ты так злишься на меня? За то, что спас тебя? А что мне было делать? Стоять и смотреть, как ты умираешь? – шепчет Фридрих этими прекрасными губами и, почти роняя слёзы на рубашку Альбрехта, опускает стыдливый взгляд. - Прости, - шепчет Альбрехт в ответ, не совсем понимая, за что именно извиняется: за свою ли глупую попытку суицида или за свои же не менее глупые обиды. Как он может вообще отталкивать от себя Фридриха, единственного, кто не считает его слабаком и трусом? Неожиданно Альбрехт заходится в сухом тяжёлом кашле и, заботливо поддерживаемый другом, садится на свою кровать. Фридрих не убирает рук с его плеч даже тогда, когда кашель давно прошёл. Их губы встречаются снова - на полпути. В этом поцелуе уже нет инициаторов и жертв, нет ведущих и ведомых. И Фридриху кажется, что губы Альбрехта – это самая совершенная вещь на свете, какая только может существовать во все времена. Они мягкие и податливые, неторопливые и нежные, их хочется касаться осторожно, чтобы не нанести вреда. Впервые за всё время их дружбы Фридрих действительно чувствует себя тупоголовым боксёром, огромным, как медведь, неловким и неповоротливым. Потому что Альбрехт – это веточка сирени в его руках, которую, кажется, можно переломить одним лишь неловким движением пальцев. Но Альбрехт не ломается ни под осторожными прикосновениями широких ладоней со сбитыми костяшками пальцев, ни под усиливающими напор губами. Альбрехт намного сильнее внутри, чем Фридрих – снаружи. И сейчас он не похож на того, кто терпит что-то, что ему неприятно. Он с охотой и лаской отвечает на поцелуи и скупые, вороватые прикосновения. Они кое-как отстраняются друг от друга и, переодевшись в пижамы, забираются в одну постель, чтобы до середины ночи смотреть друг другу в глаза, улыбаться и молча говорить-говорить-говорить. Фридрих возвращается в Академию через два дня и блистательно выступает на соревнованиях по боксу. Гауляйтер Штайн болеет за него с трибун вместе с господином Фоглером и по-отечески треплет его по макушке, когда последний бой выигран. Он говорит о Фридрихе с директором спортшколы Рейха, и тот, с уважением и вниманием выслушав гауляйтера, скользит по Ваймеру многообещающим взглядом и кивает с лестной улыбкой на тонких губах. Единственное, о чём Фридрих жалеет, - что Альбрехт вернётся в Академию всего за несколько дней до его отъезда в Берлин. - Мне скоро семнадцать. Отец хочет, чтобы я покинул Академию и вступил в ряды общих СС. Раньше он настаивал на вступлении в войска и отправке на Восточный фронт, но, похоже, после случая на озере он окончательно махнул на меня рукой, - Фридрих может лишь поражённо молчать в ответ и бегать нервным взглядом по всей аккуратной и ладной фигуре Альбрехта. – Но это ничего. Уверен, у меня рядом будет радио, так что я смогу если не увидеть, то услышать о твоих победах, - улыбка у Штайна горькая, вымученная, её хочется стереть рукавом с этого по-детски мягкого лица, убрать тоску из глаз, выкачать её насосом, но Фридрих не в силах. Всё, что он может сделать, это несмело коснуться его руки, сжать узкую ладонь в своих огрубевших пальцах и уставиться во всё то же окно. Они не рискуют сближаться в Академии так же, как делали это в доме у Штайнов. Здесь везде глаза и уши, и даже беззаботный обычно Фридрих это понимает. Он отбывает в Берлинскую спортшколу, готовую открыть перед ним свои гостеприимные двери, через несколько дней, пролетевших непозволительно быстро. Раньше минуты, проведённые в классе, казались вечностью, теперь же дни пролетали перед глазами в одно мгновение. Вот уже он грузит свой чемодан в багажник присланной за ним машины, вот он жмёт мягкую и отчего-то вдруг похолодевшую ладонь Альбрехта, вот он смотрит в последний раз в его акварельные глаза и, сухо кивнув, садится в машину. Конечно, юношеское сердце не может не лелеять надежду на то, что однажды они снова увидятся. Фридрих намеревается писать Альбрехту письма если не каждую неделю, то каждый месяц точно. Они договариваются об этом в самую последнюю ночь, проболтав до рассвета, но Штайн мало верит в обещание друга, так же как Фридрих мало верит в то, что Альбрехт станет отвечать на его несуразные и нескладные письма. В Берлинской школе всё почти так же, как было в Алленштайне: жизнь по распорядку, занятия, муштра. Разве что тренировкам отводится втрое больше времени. Однако здесь нет Альбрехта, Кристофа, «Тесто», здесь даже раздражающего Яухера нет, и это удручает. Фридрих берётся было за письмо Альбрехту, но писать решительно нечего, и он лишь раздражённо каждый раз комкает листы бумаги и в бессилии сжимает кулаки. Вестей от друга из Алленштайна тоже не приходит. Между учащимися часто устраиваются соревнования, и Фридрих с самого начала зарекомендовывает себя как абсолютный победитель. У руководства не остаётся сомнений, кто следующим поедет на межшкольные соревнования по боксу, однако план этот не успевает быть претворённым в жизнь. Альбрехту Штайну, покинувшему стены Академии и сидящему в своём тёплом уютном кабинете, так и не удаётся услышать по радио новости о спортивных успехах своего дорогого друга. Прохладной весной 1943-го года всех учащихся национал-политических академий, достигших семнадцатилетнего возраста, призывают на Восточный фронт. Спортивным школам даже нечего возразить: они специально взращивают для Рейха машины для убийства. Подготовленные по всем законам военного времени, юнцы гитлерюгенда отправляются на войну. Страшную тайну открывает для себя Фридрих, оказавшись на подступах к 9-й армии: они неотвратимо сдают позиции. Планируется масштабная наступательная операция, но шансы на успех равны шансам на провал. Ещё более страшная правда открывается перед новоприбывшими после пары боев и потери половины личного состава: здесь, на фронте, почти не осталось никого в возрасте от двадцати до двадцати четырёх лет. Куда все они делись – вопрос риторический. Однажды тихим апрельским днём, ненадолго прикорнув на плече товарища, Фридрих с содроганием замечает в его волосах, сплошь покрытых копотью, седую прядь. В тот момент он думает лишь о том, что этот мальчонка, кажется, младше его на пару месяцев. В период затишья Фридрих пишет, наконец, письма. Здесь, когда каждый день ходишь по лезвию ножа, вдруг неожиданно находится столько всего, о чём хотел бы рассказать другу. Фридрих отправляет ему три письма, в каждом из которых упоминает о предыдущих и выражает свою неуверенность в том, что письма с фронта вообще доходят до адресатов. Он бы не удивился сейчас, если узнал, что все эти детские письма сжигают где-нибудь за ближайшим сараем, не желая тратить время на подобную ерунду. Письма на фронт не приходят и вовсе – только приказы от руководства. Они не успевают толком передохнуть от мелких столкновений с отдельными частями советской армии и местными партизанами, как к середине июня все товарищи Фридриха оказываются мертвы, а их подразделение - расформировано. В такое время отпуска никому уже не дают, но элита гитлерюгенда – другое дело. Их и так не должно здесь быть, а раненные, умирающие и зовущие во сне своих матерей юнцы и вовсе наводят на более старших товарищей тоску, а офицеров заставляют рвать на голове волосы. Их не должно здесь быть. Фридриху, хромому после ранения в ногу, которое поставило жирный крест на его спортивной карьере, дают две недели отпуска. Наплевав на необходимость показаться в школе хотя бы ради приличия, он срывается к другу в Мюнхен, где гауляйтер Штайн нашёл для своего сына непыльную штабную работу. Чистый дом с ухоженным внутренним двориком стоит в самом центре города, в паре улочек от непосредственного места работы Альбрехта. Фридрих не стал звонить ему и предупреждать о своём приезде и потому не был вполне уверен, что Штайн окажется сейчас дома. Молодой офицер мог проводить пятничный вечер где угодно: в баре, например, в компании симпатичных девушек. Но, почти без надежды позвонив в дверь, Фридрих обнаруживает Альбрехта дома, замотанного в смешной полосатый халат, с очками на переносице и книгой в руках. Штайн поначалу смотрит на него хмуро, недоумевая, что понадобилось бойцу Вермахта в его доме в такое время, но когда поднимает глаза выше груди и вглядывается в его лицо, удивлённо вздыхает и роняет толстый томик Верна. - Привет, Альбрехт, - говорит Фридрих, как обычно, но чувствует, что что-то неуловимо изменилось. В них обоих. - Привет, Фридрих, - выдыхает Штайн вмиг осипшим голосом, как взволнованный мальчишка, – хотя, в сущности, он и есть взволнованный мальчишка – и приглашает друга пройти в квартиру. Он не может не заметить, как Ваймер, за несколько месяцев повзрослевший на много лет, прихрамывает на правую ногу, так же как не может и не заметить знаков отличия на его груди. В коридоре на вешалке висит форма Альбрехта, и Фридрих, глянув на погоны, с гордостью отмечает, что его друг теперь не какой-нибудь кадет гитлерюгенда, а унтерштурмфюрер. Альбрехт, как любой благовоспитанный немец, предлагает другу чай, но чуть позже, спохватившись, – он ведь, должно быть, голоден с дороги, как волк! – предлагает полноценно отужинать. Фридрих не отказывается – он уже и вовсе забыл, когда в последний раз нормально ел. - Я посылал тебе письма, - неразборчиво говорит Фридрих, пытаясь одновременно прожевать бутерброд с колбасой и хлебнуть вкусного куриного супа. Глядя на его набитые щёки и впалые воспалённые глаза, Альбрехт не знает, смеяться ему или плакать. - Да. Я вчера получил одно. Третье, как ты написал. Предыдущие два, должно быть, потерялись по пути. Такое сейчас часто случается, - Фридрих в ответ лишь согласно кивает и довольно прикрывает глаза, запивая рассыпчатое печенье чаем с сахаром и молоком – совсем как в детстве. - А ты? Ты писал мне? – неожиданно спрашивает Ваймер, уставившись на друга цепким взглядом, и этот вопрос для Альбрехта хуже удара под дых. - Сначала я долго не решался. А потом, когда не услышал твоего имени среди участников соревнований по боксу, написал тебе в школу, но ответа не получил. До вчерашнего дня я не знал, что вас забрали на фронт, - слова хоть и звучат логично, но всё равно выглядят, как жалкое оправдание собственной трусости. Но Фридрих в ответ лишь радостно улыбается и, наклонившись над столом, накрывает по-прежнему мягкую руку друга своей ещё более огрубевшей ладонью. - Это ничего. Письма на фронт всё равно не доходят. Туда писать – только бумагу тратить, - между ними повисает недолгое молчание. Оно не кажется гнетущим или неуютным, но всё же Альбрехт, взволнованный неожиданно пришедшим на ум вопросом, разрывает тишину. - Ты вернулся насовсем? - Нет. Мне дали две недели отпуска. После этого я должен буду вернуться. Сказали, меня сделают югендфюрером и дадут в распоряжение часть гитлерюгенда – таких же мальчишек, какими мы были несколько месяцев назад, отправившись на фронт. - Ты нашёл там новых друзей? – спрашивает Альбрехт осторожно, прощупывая почву и не подозревая, что угодил в болото. - Не успел. Из всего моего подразделения только я один остался в живых. Штайн, поражённый словами друга, закрывает рот рукой и крепко зажмуривается, сдерживая под веками непрошеные слёзы. - Надежда вообще есть? – неуверенно спрашивает он через несколько минут молчания, справившись с собой. - Если не удержим Курск, проиграем, - неумолимо, будто он всё ещё на фронте, говорит Фридрих, считающий, как и раньше, что горькая правда лучше, чем сладкая ложь. – У тебя есть закурить? Не успев толком подумать, Альбрехт кивает и выходит в коридор, где из кармана формы достаёт пачку приличных сигарет, которых не водится на фронте, и зажигалку. По пути он поднимает позабытый томик Верна и аккуратно кладёт его на комод. - И давно ты куришь? – спрашивает Штайн, сам не прикоснувшись к сигаретам. - Начал на фронте. Отбивает голод, - Фридрих глубоко затягивается и после этого, кажется, даже немного расслабляется, опуская напряжённые плечи. – А ты? - Я не курю, - честно говорит Альбрехт и, наткнувшись на удивлённый взгляд друга, поясняет. – Каждый уважающий себя офицер должен если не курить, то хотя бы иметь при себе сигареты. Услышав эту несусветную глупость, о которой на фронте никто бы даже не задумался, Ваймер смеётся во всё горло, сотрясая маленькую квартирку Штайна сиплым хохотом. Фридрих смеётся всё так же искренне и заразительно, как и раньше, и Альбрехт не может не засмеяться вместе с ним. Они не виделись всего полгода – казалось бы, невелик срок. Но ощущение такое, будто прошли года – нет, десятилетия – таким возмужавшим казался товарищ напротив. - Ты останешься? – неуверенно спрашивает Альбрехт, будто Фридрих и вправду когда-то мог ему отказать. Ваймеру хочется ответить что-то таинственное вроде: «Знаешь, у меня нет родственников в Мюнхене». Но, немного подумав, он отбрасывает эту глупую затею – у него никогда не получалось выглядеть загадочно – и потому просто отвечает: - Конечно. Альбрехт расплывается в скромной, но тёплой улыбке и предлагает другу сменить ужасно надоевшую форму на один из своих домашних халатов. Конечно, он оказывается Фридриху немного узковат в плечах и чуть коротковат, но его это не смущает: на фронте приходилось обходиться и меньшим. Штайн ставит пластинку Лале Андерсен, и под чарующие звуки её голоса они устраиваются на диване в гостиной с крепким чаем в одной руке и недурственным шнапсом – в другой. Поначалу они говорят обо всём подряд: Альбрехт рассказывает, как попал на это место, заполучив звание унтерштурмфюрера и должность в местной администрации. Здесь ему, слава Богу, не приходится пересчитывать поголовно евреев, отправлять людей в лагеря и подписывать постановления об арестах. Его работа непыльная – с документами. С его извечной тягой к литературе и безукоризненным знанием немецкого это оказывается лёгкой задачей. Постепенно речь заходит о Фридрихе и его успехах на фронте. Пусть он пока не заслужил высокого звания, зато грудь уже вся в орденах. Нехотя, преодолевая себя, Фридрих начинает рассказывать. О товарищах, ни одного из которых не осталось в живых и имена которых он так опрометчиво выучил все до единого ещё до того, как понял, что им не выбраться из этого пекла. Теперь он имел чёткий план: вверенных ему кадетов гитлерюгенда по именам не запоминать и не слишком с ними сближаться. Ведь вряд ли кто-то из них доживёт до конца войны. Мысли об окончании войны уже не казались несуразными или предательскими, было уже даже всё равно, в чью пользу будет этот конец. Лишь бы семнадцатилетние мальчишки, стонущие по ночам от страха, перестали там умирать. Растрепав идеально уложенные (чего никогда за ним раньше не водилось) волосы Фридриха, Альбрехт с нехорошим удивлением замечает, что на висках в них успела затеряться проседь. На от природы пепельных волосах это было почти незаметно, но при ближайшем рассмотрении (какое мог себе позволить Альбрехт) становилось очевидным. - Мы ведь почти ровесники. Когда ты успел поседеть, мой друг? - Правда, что ли?! – почти как раньше по-мальчишески испуганно спрашивает Фридрих, распахнув свои небесно-голубые глаза, и зарывается пятернёй в волосы, будто бы пытаясь нащупать там свою седину. - Иди сюда, - хлопает себя по коленям Альбрехт и расставляет ноги пошире. Фридрих понимает его без слов, будто не было между ними полугода разлуки. Он усаживается на пол между ног друга и приваливается спиной к дивану, доверчиво подставляя спину и затылок. – Будет неприятно, терпи, - предупреждает друга Альбрехт и принимается методично выдёргивать один за другим седые волоски из светловолосой макушки. Их совсем немного, но они смотрятся такими неуместными на юной и пока ещё светлой и снаружи, и внутри голове Фридриха, что Альбрехт ставит сам себе задачу изничтожить их все до одного. – Ну всё, готово, - довольный собой, заявляет Штайн и с улыбкой любуется на шевелюру друга, стриженную по-военному. - Спасибо, Альбрехт. Что бы я без тебя делал? – задаёт вопрос Фридрих, не прося на него ответа, и, мимолётно поймав узкую ладонь друга, целует его пальцы. Альбрехта всего передёргивает от такого откровенного прикосновения, и в памяти сразу всплывает тот вечер в доме его родителей, когда они – ещё кадеты – баловались поцелуями и запретными, но сладкими прикосновениями. Сейчас они старше не на полгода, а на целую вечность. Как можно сейчас заниматься подобными глупостями? Но Фридриху, в отличие от Альбрехта, нет дела до чьего-то дозволения – он оборачивается к другу лицом и, притянув того за ворот халата, целует. Глубоко, вдумчиво, внушительно. Совсем не так, как раньше. Штайн, опешивший от такого напора, на пару мгновений теряется, а потом обнаруживает себя уже на собственной кровати, разложенным, как карты в пасьянсе, и почти полностью обнажённым. Остановить Фридриха – задача не из лёгких, но Альбрехт всегда справлялся с ней на ура. Он ненавязчиво упирается руками ему в грудь и заглядывает в глаза, пытаясь уловить в них хоть капельку человечности – и ловит. - Что? Ты против? – растерянный Ваймер тотчас же норовит одеть друга обратно, замотать не только в халат, но и в попавшееся под руку одеяло, но Штайн останавливает его так же ненавязчиво и мягко. - Вовсе нет, Фридрих. Но было бы мило с твоей стороны, если бы ты не накидывался на меня, как на сочный бифштекс после полугодовой голодовки, - мягкая улыбка Альбрехта отрезвляет Фридриха, и он будто начинает всё заново: раздевает его, но теперь уже неторопливо и аккуратно, ласково поглаживает бархатную кожу на животе, целует бёдра, которых раньше не смел касаться даже в своих постыдных снах. Фридрих смотрит на Альбрехта во все глаза и не может насмотреться: он идеальный, идеальный, идеальный! Как вообще такие идеальные люди рождаются на свет? Неловкие, неумелые, юные, они делают друг другу больно, но в итоге вместе достигают пика и впервые жмутся друг к другу так, будто поодиночке не смогут дышать. У Альбрехта мокрые пряди волос прилипли ко лбу, и Фридрих дрожащими от избытка ощущений пальцами отводит их ему за ухо, улыбаясь так, будто увидел Бога. - У тебя неприлично счастливый вид, - говорит Альбрехт сорванным голосом, силясь перевести дыхание, и сам не замечает, что улыбается точно так же. - Это потому, что я неприлично счастлив, - прямолинейно и добродушно отвечает Фридрих и пристраивается так, чтобы чувствовать тёплого и мягкого Штайна под боком всю ночь напролёт. - Доброй ночи, - шепчет Альбрехт, видя несмываемую тень усталости на лице друга, и коротко целует его в висок. Фридрих, уснувший, едва коснувшись головой подушки, не откликается, но Штайну это и не нужно. Он прижимается к Ваймеру всем телом, будто боится, что утром тот снова исчезнет на многие месяцы, и ещё долго не спит, глядя в потолок в раздумьях. Две недели пролетают, как сладкий сон. Альбрехт работает, но утром и вечером каждого дня наслаждается обществом Фридриха. Выходные дни они проводят, гуляя по выставкам, кафе, барам и даже кабакам, развлекаясь на все лады, чего не могли позволить себе раньше. Фридрих каждый раз ест, как в последний раз. И пьёт так же. Поэтому Альбрехту порой приходится тащить его из бара домой буквально на себе. Не сказать, что Фридрих раньше жил как-то иначе – для него всегда каждый день был, как последний – но теперь, после ужасов фронта, эта черта в нём только усилилась. Унтерштурмфюрер Штайн приходит ранним утром на вокзал, чтобы проводить своего сердечного друга в дальний путь. Новое назначение Ваймера уже подтверждено, и вчерашние кадеты гитлерюгенда с патриотичным блеском в глазах ждут его – своего первого командира. - Береги себя, - шепчет Альбрехт, вопреки своему хрупкому телосложению, стискивая друга до хруста костей. - И ты. Встретимся, когда война закончится, - это не звучит, как пустые слова. Фридрих вообще предпочитает молчать, когда ему нечего сказать. Поэтому не воспринять его слова всерьёз Альбрехт просто не может. Он всеми силами удерживает себя от того, чтобы позорно разреветься, как девчонка. На вокзале не место мужским слезам. Мужским слезам – особенно арийским – вообще нигде не место. Так считает Гитлер. К 18-му июля Фридрих теряет почти две трети своих мальчишек, которых, вопреки намерениям, всё-таки запомнил по именам, и их армия оказывается с огромными потерями отброшенной на прежний рубеж обороны. Курск не удержали, война проиграна, это понятно уже сейчас. Фридриху кажется, что если он прямо сейчас сдаст оружие, развернётся и уйдёт, никто из товарищей не осудит его. Но наказание за дезертирство – расстрел, а он обещал Альбрехту встретиться после войны. «После того, как мы проиграем эту войну», - горько усмехается он про себя. В лесу в паре километров от их новой ставки югендфюрер Ваймер натыкается на шайку юных партизан: мальчишки, на вид не старше четырнадцати, не ожидавшие увидеть вооружённого офицера, не знают, как дать отпор – у них в руках лишь бесполезные палки. Фридрих грозно сдвигает светлые брови и шикает на них, как на раскричавшуюся шпану в собственном дворе. Улепётывая так, что только пятки сверкали, мальчишки заставляют Фридриха смеяться в голос, распугивая лесных птиц. В начале апреля 1945-го гауптштурмфюрер Ваймер, махнув рукой на свои обязанности, под шумок отступления к Берлину берёт свой личный автомобиль и мчится в Мюнхен так, будто от этого зависит его жизнь. Он не замечает того, как сильно изменился город, для него важно лишь одно – Альбрехт Штайн. Фридрих находит его дома, замотанного в халат и лихорадочно перелистывающего страницы газет. Альбрехт не верит своим глазам, когда видит его – по радио передавали об огромных потерях на фронте. Как такое возможно, что из всех них именно он – Фридрих – выжил и вернулся к нему? Не слишком ли это злая шутка судьбы, чтобы утром разбудить Альбрехта и беспощадно отнять у него всякую надежду? Штайн понимает, что всё происходящее – не сон, только тогда, когда Фридрих, повзрослевший, похудевший, всё ещё хромой и насквозь пропахший табачным дымом, ругаясь на все лады, запихивает его вместе со скромными пожитками в свою машину. Он рвёт в сторону вокзала, где, хорошенько заплатив проводнице, можно без лишних вопросов уехать хоть на край света. Им же край света не нужен, всего лишь Швейцария. Они находят себе убежище в маленьком, мирном и уютном Люцерне, снимая комнату у одной пожилой фрау. Спустя несколько недель по радио передают, что Мюнхен взят - Союзники оставили от города одни лишь руины. Фридрих, не слишком религиозный до этих пор, полночи напролёт молится и благодарит Бога за то, что успел. Успел снова спасти Альбрехта, увезти из этого погрузившегося в пучину отчаяния города. Ещё спустя несколько дней по радио передают, что Берлин взят, Гитлер мёртв, а красное знамя реет над Рейхстагом. Услышав это, Фридрих и Альбрехт с чистой совестью сжигают свою форму и документы в яме за домом, кидают туда же своё оружие и закапывают всё это, надеясь, что больше никогда не придётся воспользоваться. Швейцария не выдаёт беженцев Рейха, но их не особо-то и ищут. Да и кто они такие? Гауптштурмфюрер Ваймер и оберштурмфюрер Штайн. Не такие большие шишки, чтобы охотиться за ними и тянуть длинные руки даже в Швейцарию. - Хватит стонать, Фридрих, иди сюда, - строго говорит Альбрехт, слыша, как кряхтит, словно старый дед, Ваймер в соседней комнате. Тот безропотно прихрамывает в прогретую камином гостиную и усаживается на диван рядом с другом. – Давай сюда свою культяпку, массаж сделаю. У тебя всегда болит во время дождя, - Фридрих согласно мычит и блаженно прикрывает глаза, отдаваясь во власть осторожных рук Альбрехта. За те несколько лет, что они безраздельно провели бок о бок, Штайн уже привык к периодическим обострениям Фридриха, особенно во время дождя. А Фридрих привык к регулярному массажу и заботе о себе, чего в детстве с ним никогда не бывало. - Что бы я без тебя делал, Альбрехт? - Не знаю. Наверное, умер, - отвечает Альбрехт и с невозмутимым видом продолжает массировать колено друга, пытаясь (безуспешно) одновременно читать книгу. - Вот именно. А ты ещё не хотел, чтобы я тебя спасал, - улыбка Фридриха всё такая же, как раньше, - светлая и искренняя. Как будто не было всех этих лет за спиной, как будто не было спортшколы, войны, кадетов гитлерюгенда в военной форме, новых званий, поражения, побега. Будто они всё ещё в Алленштайне - пожимают друг другу руки в самый первый раз: «- Спасибо. - Не за что. Я этому ещё в моей старой школе научился. - Меня зовут Фридрих. - Альбрехт».