Hello

      Сколько нам лет?       Я не знаю, ты не знаешь, никто не знает. Но я всё ещё верю, что когда-нибудь смогу найти ответ на этот вопрос. На самом деле, это не важно. Это не важно ни мне, ни тебе, это не важно никому. Но я всё ещё надеюсь, что когда-нибудь смогу решить эту загадку. Потому что мне интересно. Это неинтересно никому вокруг нас, я не знаю, интересно ли это тебе, и я знаю, что это интересно мне. Поэтому я так много думаю.       Так сколько нам лет?       Раздаётся щелчок, оператор-постановщик что-то тихо произносит одними губами, вероятно, это нечто наподобие «ребята, пожалуйста, не подведите» или «господи, как же темно, ну и кадр, хоть глаз выколи, чёрт возьми». Камеры со всех сторон фиксируют каждый сантиметр наших тел, каждое наше движение. В помещении не горит ни одна лампа, только неяркий лунный свет проникает сквозь открытые окна в маленькую комнату с золотистыми стенами. Я лежу, замерев и напрягшись так, что спина и шея начинают болеть из-за не очень удобной позы. Но лечь поудобнее мне нельзя. Одно лишнее движение — один испорченный кадр.       Ты тихонько шевелишься. Тебе можно. Промычав, открываешь свои большие карие глаза и, приподняв голову и чуть-чуть нагнув её вправо, смотришь в мои очи таким взглядом, от которого по телу непроизвольно пробегает рой мурашек. Посильнее обняв меня рукой за плечо, вновь опускаешь голову. Я придвигаюсь поближе и прижимаюсь к тебе настолько сильно, насколько могу: теперь и мне можно двигаться. Кинооператор чуть приподнимает камеру, и сейчас она смотрит на нас со стены напротив. А ещё на нас смотрит несколько пар глаз людей, находящихся возле камеры. Смотрят на нас своими большими разноцветными немигающими взглядами. Их взгляды совсем не похожи на твой.       В твоём взгляде царит вдохновение.       Ты только очнулся, и тебе очень плохо. С закрытыми глазами, почти не двигаясь, изображаешь сильную головную боль. Тебя мутит, я знаю. После очередного приступа ты определённо должен хреново себя чувствовать. А я должна за тобой ухаживать. Я должна успокаивать тебя. Поэтому, поудобнее устроившись на твоей груди и крепче тебя обняв, я собираюсь говорить.       Помню, как когда-то, перед съёмками очередного фильма, в который меня позвали, я узнала, что это будет необычное для меня кино, потому что мы в кое-то веке будем играть вместе. Мне сказали, что я буду в главных ролях вместе с одним актёром, который, по идее, должен был быть моим любовником. Я помню, как меня привели в студию, и тут из гримёрки вышел ты. Лохматый, с огромными кругами под глазами, ссутулившийся, со стаканом кофе в руках, который якобы мог привести тебя в порядок после очередной пьянки. Я кричала, что не буду сниматься с этим грязным вонючкой, я возмущалась, я говорила, что я против, но мы оба прекрасно знали, что это не так. Это было для эффекта, чтобы тебе точно не нашли замену. Самые востребованные актёры порой оказываются самыми странными людьми. И, когда я с усталой улыбкой на лице кое-как выдавила из себя: «Хорошо, я буду сниматься с ним. О боже»; когда все разошлись по домам, чтобы хорошенько выспаться и на следующий день с новыми силами приступить к работе, нашему счастью не было предела. Я помню, как мы обнимали друг друга, смеялись, прыгали — в общем, вели себя как самые настоящие дети. Нечасто нам приходится сниматься вместе. Просто мы хорошо умеем играть.       Режиссёры дубляжа и звуковых эффектов носятся в другой комнате, разбирают сценарии. Остальные стоят вместе с нами, напряжённо наблюдая за съёмками. Я думаю, они волнуются сильнее всех, чтобы их задумка пошла по плану. Хотя, команда операторов выглядит не мене взволнованной. Это их работа. Это наша работа. Но, в отличие от режиссёров, операторов и прочих, я почти не волнуюсь.       — Лидия?       Я приподнимаю голову. Ты смотришь на меня выразительным взглядом. Аккуратно положив руку на мою талию, снова беспокойно смотришь прямо в мои глаза. Слегка подрагиваешь; твои руки трясутся, но ты не подаёшь на это виду. Есть Стайлз, милый, есть Стайлз, хитрый лис, есть Стайлз, влюблённый, а есть Стайлз, взволнованный и растерянный. И каждого из них я люблю как одного. А ещё это первый фильм, в котором нас зовут нашими настоящими именами.       — Да, милый?       На следующий день, после того, как я наигранно-нехотя согласилась играть с тобой, ты снова пришёл на съёмки в отвратительном состоянии. Снова непричёсанный, снова не выспавшийся, снова с жуткой головной болью, только теперь в твоих руках была литровая бутылка воды. А ведь нам всем сказали хорошо выспаться. Но и выгнать из проекта тебя не могли: ты слишком востребованный актёр. И тогда ты сказал, что больше не будешь пить, когда съёмки на следующий день. Сказал честно, но вся твоя проблема в том, что ты не всегда бываешь честным.       Я невольно улыбаюсь, понимая, что мы вместе смогли перебороть этот твой порок. Своей улыбкой я чуть не срываю весь кадр, но, к счастью, оказывается, что она неплохо вписывается в сцену. Твоя проблема заключается в честности (касательно и её настоящего, и противоположного значения). Моя же проблема заключается в том, съёмки для меня не являются полноценной работой. Они являются моей жизнью. И это не мешает мне играть. Есть Лидия, взволнованная, есть Лидия, девочка со своими бабскими психами, есть Лидия, страстная, а есть Лидия, задумчивая. Всё в полнейшем порядке. Просто я хорошо умею играть.       — Расскажи мне, как мы познакомились.       Я должна исполнять твои просьбы. Ты только очнулся, ужасно себя чувствуешь, и тебе не нужно принимать лекарства, потому что они ничем не помогут. Сейчас лучшее лекарство для тебя — это я. Поэтому я делаю всё, что ты скажешь.       — Нам было... лет четырнадцать, — я улыбаюсь, вспоминая, какими мы тогда были смешными. Улыбаюсь и для себя, и для камеры. — И ты со своими друзьями захотел снять фильм. Ну, или просто какой-то ролик. Очередное временное подростковое увлечение, — мы усмехаемся. Я — из-за подросткового увлечения, ты — из-за меня. Я ещё крепче обнимаю тебя. — И вы всерьёз увлеклись этой затеей, стали искать самых лучших актёров, которые только могли быть в нашей школе; купили самую, по вашим словам, большую и профессиональную камеру. Вы даже стали готовить декорации и костюмы. Но узнала обо всём этом я только тогда, когда вы позвали меня в проект, ведь я была одной из лучших актрис в школе. До этого я совсем ничего не знала о тебе. И я не хотела соглашаться участвовать, потому что считала тебя неудачником, ведь ты постоянно ходил в огромной серой футболке, настолько огромной, насколько вообще может быть огромной мужская футболка. Я считала, что это не стильно, — теперь я смеюсь по-настоящему. Ты тоже смеёшься, и от этого приятное тепло разливается по всему моему телу. — Никто не знает, почему я согласилась. Хотя, возможно, потому, что ты знал обо мне ещё раньше, тогда, когда я ещё ничего не подозревала о твоём существовании. И не просто знал. — Я хорошо помню те времена. Но то было раньше. Теперь я даже не знала, кто... — дыхание перехватывает, и, так и не закончив фразу, я замолкаю.       Это не просто очередной фильм, в котором меня позвали участвовать. Это не просто очередной фильм, в который позвали участвовать тебя. Это фильм о нашей жизни. Это фильм о жизни двух четырнадцатилетних подростков, которые сломя голову неслись навстречу жизни. Им не терпелось испытать новые ощущения, им не терпелось испытать счастье. Один из этих подростков был влюблён во второго с третьего класса, второй ничего о нём не знал и не слышал, пока первый не решил наконец подать знак. Маленькую помятую записку. Это фильм о двух подростках, которые поверили.       С того самого нелепого ролика наша карьера вприпрыжку поскакала в гору. Правда, ты любил выпить, ты любил хорошо выпить. Это в основном и служило причиной наших частых конфликтов. Но несмотря на все неудачи, через которые нам пришлось пройти, я никогда не оставляла тебя, потому что знала, что должна. И теперь ты чувствуешь себя виноватым, и я тоже чувствую себя виноватой за то, что ты чувствуешь себя виноватым. А ещё мы дураки, потому что оба чувствуем себя виноватыми из-за того, что порой нам приходится уезжать друг от друга на долгие-долгие недели из-за тяжёлой карьеры. Мы не расходимся.       — Прости, что заставляю тебя повторять это из раза в раз, — ты грустно улыбаешься. Камера сдвигается правее, люди тихо следуют за ней.       Это — моя любимая сцена в фильме, потому что она заставляет меня верить. Это — моя самая ненавистная сцена в фильме, потому что она не позволяет мне забыть.       Я говорю, что всё в порядке, что не стоит винить себя; нежно прикасаюсь губами к твоей щеке. Это всего лишь фильм, в котором мы одни из тысячи таких же кукол. Мы просто лежим в обнимку, изредка трепетно касаясь друг друга, потому что большего нам не дозволено. Но нам дозволено лежать, и пока что мне этого достаточно. Я бы отдала всё, чтобы вот так лежать с тобой столько, сколько хочу. Но столько не получится, потому что скоро раздастся щелчок, кинооператор скажет «снято!», и мы приступим к следующей сцене. Пока я могу наслаждаться — я наслаждаюсь.       И твоя амнезия ничуть не мешает мне. Твоя амнезия, которую выдумали сценаристы для эффекта в фильме. Твоя амнезия, из-за которой ты постоянно забываешь все важные моменты жизни, и которой на самом деле нет. Это фильм о нашей жизни, но он не со всей точностью описывает нашу историю. Сценаристы любят мудрить.       — Всё равно прости, что доставляю тебе столько хлопот. Боже, знала бы ты, как я хочу всё компенсировать.       Говоришь ты, а рыдать хочется мне. Даже несмотря на то, что слова сказаны взаправду. Нет, это не просто съёмки: это фильм, в который мне действительно хочется окунуться с головой. Это фильм, из которого мне хочется сбежать куда подальше. Мне дозволено и то, и другое. Я остаюсь.       Камера ездит по комнате с золотистыми стенами, люди хвостиком ездят за камерой. Мы знаем, что, когда очередной рабочий день закончится, и нас в сумерках отправят по домам — ничего не изменится. Всё будет точно так же, просто мы больше не будем в комнате с золотистыми стенами. Но пока рабочий день не закончен, и пока мы куклы. Я хочу играть. Я хочу бежать. Я хочу бежать. Я хочу играть.       И всё бы хорошо, если бы ты и правда не был болен. Всё, что угодно, но только не амнезия. Что угодно помимо памяти. Наоборот, ты прекрасно помнишь каждый момент, проведённый вместе со мной, и до дрожи любишь каждый из них. Мы не знаем, кто мы такие, мы просто играем, мы просто наслаждаемся. Никто не знает, вылечишься ли ты, что будет с твоей жизнью. Но врачи говорят, что если я буду верить, — всё будет хорошо. Это тяжело. Но возможно. И я верю.       — Снято.       Знаешь, мне в самом деле ни капли не страшно. И я очень много думаю.       Камеры ставятся в режим ожидания, нас переводят в другую комнату. Теперь действия будут происходить здесь. Я всё ещё размышляю.       В такие моменты, когда я поддаюсь страху, когда вновь впадаю в неведение, что же ждёт нас в будущем, когда моё тело пробивает дрожь, а ты обнимаешь меня и в который раз шепчешь на ушко, что всё хорошо, нужно лишь просто верить, — в такие моменты есть ещё одна вещь помимо тебя, которая помогает мне. Вещь, которая заставляет меня улыбнуться, с головой окунаясь в такие смешные и приятные воспоминания. Вещь, которая всегда со мной. Всегда-всегда. Вещь, которая со мной прямо сейчас.       Засунув руку в карман, я достаю оттуда листочек бумаги. Маленький, пожелтевший со временем, помятый листочек, который со мной уже не знаю, сколько лет. Маленькая белая записка. Развернув листок, я с улыбкой на лице читаю уже наизусть выученные и навсегда въевшиеся в разум такие родные и тёплые слова. Ты принял эти слова, когда писал их мне, а я приняла, когда прочла их. Всё потому, что мы были подростками, которые поверили.       «Возможно, мы забудем, сколько нам с тобой лет. Но я всё равно мечтаю, что когда-нибудь ты подойдёшь и скажешь мне: „Привет“».