Parallel curve

В своей неоднозначной жизни Чон Хосок никак не мог ужиться с двумя фактами: он стриптизёр в ночном клубе, заботливо прикрытом опасным пледом мафии, и у него диссоциативное расстройство личности, берущее начало из далёкого и не предвещающего мрачности детства. У каждого человека есть собственное конечное днище разной степени глубины, но Хосок полагал, что ниже него лишь пылающие адские врата, снизу которых могут в любой момент настойчиво постучать, радушно предлагая войти. И он бы не удивился, если в его туманную от антидепрессантов голову, поделённую надвое между «плохим и хорошим полицейским», пришли бы вполне себе логичные мысли о спасительном суициде. С самого детства Хосок рос крепким, излишне добрым и симпатичным малым, но с течением времени в его жизни что-то явно пошло не по сценарию, дарованному свыше. А может быть, так и было задумано с самого начала, ведь счастье — вещь мимолётная, и поймать его за хвост, покуда оно само того не захочет, задача невыполнимая и из разряда фантастики. Будучи сыном криминального авторитета и бывшей проститутки, Хосок рос в атмосфере далёкой от типичного семейного очага, готового согревать двадцать четыре на семь без выходных, но всеми силами старался быть намного лучше, чем о нём могли подумать. Если ему недоставало любви и заботы, он не отчаивался и плакал, а лишь старался улыбаться шире, думая о том, что не так-то уж всё и плохо, ведь у кого-то могло быть намного хуже. Просторный дом семьи Чон все триста шестьдесят пять дней в году был похож на проходной двор, поэтому маленький Хосок никогда не был одинок, пусть с ним нянчились и не милые дамы в белоснежных передниках, а страшные дяди со шрамами и холодными пушками в наплечных кобурах. Они, несмотря на разной степени тяжести кровавое прошлое и настоящее, были достаточно ласковы и опасений не вызывали ровно до того момента, пока не случилось нечто, положившее начало собственной маленькой преисподней, поделившей душу внимательного, милого и лучезарного мальчишки на две равноценные половины, отличающиеся друг от друга так же критично, как рай и ад. Если кто-то плакал, маленький Хосок обнимал и успокаивал, одаривая яркой, как полумесяц, счастливой улыбкой. Если кому-то нужна была помощь, Хосок старался всеми силами, превозмогая любые трудности и ничего не требуя взамен. Если кто-то болел, Хосок сидел рядом до последнего, держа за руку и передавая маленькой надёжной ладошкой необходимое тепло. И, так получилось, что за доброту, теплоту и убеждение, что всякие проблемы можно решить объятиями, а что не решается, то не проблема вовсе, Хосок получил оправдывающее прозвище «Надежда» на английский манер. Джей-Хоуп — так прозвали Хосока в мрачном доме криминального авторитета, пророча ему будущее не то врача, спасающего жизни, не то адвоката, спасающего от не всегда справедливых обвинений. Время шло, десятилетний Хосок делал успехи в школе и получал всевозможную похвалу от учителей, но был жестоко ненавидим и отвергаем сверстниками, находящими в его дружелюбии лишь потенциальную угрозу, пророчащую разрушения. Мир, в котором довелось родиться Хоупу, оказался не таким радужным, каким он представлял его на бумаге разноцветными карандашами. Выходило так, что поддерживающая лучезарная улыбка маленького комка добра и понимания была совершенно никому не нужна, ведь люди вокруг казались слишком гордыми и чужую помощь считали если не обычным состраданием, то самым огромным оскорблением. Всё начало кардинально меняться в тот момент, когда Хосока впервые поколотили за желание помочь и разобраться в чужом горе. Тогда, на школьной площадке, он пытался остановить нечестную драку, в которой несколько мальчишек безжалостно запинывали одного маленького и абсолютно беззащитного. Отбить нападение, конечно же, мальцу было не под силу. Получив за компанию, Чон был доволен частью побоев, пришедшихся на него, а не на маленького паренька — объекта вечных издевательств. Каково было удивление Хоупа, когда этот самый паренёк разбил ему нос за помощь, описать было трудно. Также трудна в понимании была ситуация, в которой сам Чон стал изгоем и объектом насмешек, а тот самый мальчишка мгновенно поднялся в глазах других за счёт разбитого хосокова носа. Непонимание, непринятие, диссонанс — подобные чувства испытывал маленьких Хосок, закрывшись в комнате и выплакав все глаза. Если миру не нужно добро, что тогда в почёте? Если миру не нужна справедливость, то на каких трёх китах стоит земля? Если за банальное желание спасти становишься изгоем, то какую позицию стоит занять, чтобы быть всеми любимым? Ответ, полученный им через год, шокировал и не желал быть принятым в светлый мир, выстроенный заботой и пониманием. Ответ гласил: чем хуже ты в глазах других, тем лучше они к тебе относятся. Незыблемое правило, заключавшееся в том, что стоит относиться к людям так, как хочешь, чтобы они относились к тебе, трещало по швам каждый раз, как Хосок перешивал его вновь, упорно не желая принимать чужие реалии. Роковой день, в который Чон Хосок и Джей-Хоуп стали совершенно разными личностями в одном теле, случился зимой, когда чистейший снег перед порогом его дома окрасился родной кровью — кровью его матери, а самого одиннадцатилетнего мальчика похитили за отцовские долги перед ещё большими криминальными шишками. Позже выяснилось, что отец Хосока ввязался в распространение героина, но не справился с поставленной задачей, облажался и крупно задолжал. Настолько крупно, что продай он дом, свою жену или собственные органы, всё равно не рассчитался бы. Однако неким мафиозным личностям было совершенно плевать на вставшие костью в горле проблемы хосокова отца, посчитав единственно верным решением, обеспечивающим получение крупного долга, банальное похищение и удерживание в заложниках. Вышла небольшая промашка, благодаря которой количество заложников резко сократилось до одного Хосока, видевшего своими глазами, как красивую и иногда понимающую мать лишили жизни самым варварским образом — изнасиловали и перерезали горло за непослушание. В тот момент что-то в маленьком Хосоке разбилось вдребезги без права на восстановление, и он полностью закрылся в себе, совершенно не реагируя на побои, крыс в сыром подвале, отсутствие еды и света. В его чистой душе шла ожесточённая битва с самим собой, не видимая для других глаз. Подтвердив самые немыслимые догадки, не желая жить с потерей и не желая калечить собственное хрупкое сознание ещё сильнее, чем на данный момент, Чон решил откреститься от всего и выстрадал личность новую, что под стать подходила под грязный и жестокий мир. Маленькому мальчику за короткое время осточертело глотать слёзы и сетовать на несправедливость, отчего он неосознанно расколол себя надвое в банальной попытке убежать прочь и спастись. Так появился новый Чон Хосок, не страшащийся насилия, попирающий все моральные ценности и не чурающийся зла, что хотел творить направо и налево, устав от бесполезного добра. Он стал квинтэссенцией всего плохого и мерзкого, что видел маленький мальчик сквозь дымку тумана и не хотел принимать в собственный радужный мир. А всё то не выгоревшее доброе, лучезарное и дающее надежду было заключено в спящую личность вторую, которой и досталось звучное прозвище «Джей-Хоуп». Когда покалеченного Чона случайными силами полиции спасли из грязного подвала, такого тёплого понятия, как мама и папа, для него уже не существовало. Отец, не в силах выплатить долг, был убит и распродан на органы, а мать тихо схоронили родственники, забравшие Хосока под своё крыло до совершеннолетия. На тот момент Джей-Хоуп до сих пор мирно спал, не желая принимать реальность и вычёркивая её из сознания, а Хосок превращался в отпетого хулигана, собирающего вокруг себя всё больше и больше таких же потерянных, как и он, мелких отморозков. Очнулся Джей-Хоуп внезапно и абсолютно не помнил, что с ним произошло. Родственники схватились за головы и таскали пятнадцатилетнего подростка по всевозможным врачам, однако как такового точного диагноза не получили вовсе, опустив руки. Приспособиться к новой жизни и нагнать упущенное было трудно, исправить натворённые Хосоком дела было ещё труднее, но Хоуп, тепля в душе всепонимание и завидное упорство, смог справиться со всеми проблемами, приняв реальность, как должное. С отличием окончив школу, Хоуп поступил в юридический, желая судить преступников, презираемых за кровавые и не очень прегрешения, не заслуживающие снисхождения. Он истово верил в способность сделать мир чуточку лучше, оттого и ударился в учёбу, не обращая абсолютно никакого внимания на прочие радости жизни. Однако всё просто не могло быть так радужно, как хотелось. В один прекрасный день, собирая информацию на практике, Хоуп наткнулся на одно старое дело с именами покойных родителей. Не желая принимать страшную реальность вновь, сам того не осознавая, Хоуп снова воззвал к Хосоку. Хосок надолго захватил тело и голоса разума не приемлил, посчитав сущей глупостью желание стать судьёй. Преспокойно завалив все экзамены, чем нехило удивил окружение и родственников, Чон начал шататься по клубам, нажираться до сиреневых чертей, закидываться лёгкими наркотиками и просыпаться в чужих постелях, посчитав данные занятия весьма интересным времяпрепровождением. Быть жестоким, грубым, развратным, язвительным, а позже превратиться в сексуального Чон Хосока из Velvet Caramel было для второй личности безумно захватывающим действом. Очнувшись в постели со смазливым парнем и не помня ровным счётом ничего, Хоуп нехило перетрусил. Однако, прибежав домой, перепугался ещё сильнее, узнав, что его карьера, к которой он так долго стремился, сгорела синим пламенем и восстановлению не подлежала. Тогда-то он и понял, что с ним что-то серьёзно не так. Психотерапевт диагностировал страшное диссоциативное расстройство идентичности и предложил различные способы решения данной проблемы, но Хоуп от всего отказался, понемногу закрываясь в себе и уверовав в собственную неполноценность, как в конец существования. Хосок приходил внезапно и болезненно, оставляя после себя кучу вопросов без ответов, а Хоуп, вконец отчаявшись и желая закончить жизнь побыстрее, пустился во все тяжкие, неосознанно встав на путь Хосока. Ночные клубы стали спасительным пристанищем. Алкоголь и наркотики удерживающими на бренной земле канатами. Случайные связи, не дающие скатиться в самобичевание окончательно, развлечением, а танцы, внезапно и горячо полюбившиеся, превратились в некий смысл жизни, сдерживающий наплыв суицидальных мыслей. Спусковым крючком, послужившим началу занятия пол-дэнсом, стал комплимент одного знаменитого танцора, оценившего пластичность и тело Хоупа, как подающие большие надежды. Хосок, приходящий в самые трудные моменты, оценил по достоинству новое занятие и переставлять всё с ног на голову не спешил, однако перепробовал практически всех учеников, чем создал Хоупу множество проблем. Не желая более разделяться надвое, Хоуп всё же решил обратиться за помощью. Откинув в сторону всяческие гипнозы и прочее копание в грязном белье, остановился на антидепрессантах, оказавших вполне себе положительное влияние. Некая заторможенность компенсировалась хорошим настроением, отсутствием Хосока и скромными планами на будущее. Выучившись всему, чему только могли научить, статный Хоуп временно устроился подрабатывать в знакомый ночной клуб, раздумывая, где бы пристроиться получше и сгрести побольше на безбедное существование вдали от вконец озверевших от новой профессии родственников. Кто-то чувственно сокрушался, что он пошёл в мамашу, а кто-то жалел, что у Хосока не было твёрдой отцовской руки, способной выбить все дурные пристрастия. Хоуп слушал эти причитания вполуха и близко к сердцу не принимал, но Хосок всё же иногда заглядывал на огонёк, устраивая разгромные скандалы. В один из рабочих вечеров к Хоупу после номера подошёл преступно очаровательный Мин Юнги, представившийся владельцем элитного заведения Velvet Caramel, о работе в котором некоторые из персонала могли только мечтать. Естественно, бледный парень предложил переметнуться в свой штат, оценив харизму, пластичность и артистизм, которому могли позавидовать многие, если бы Хоуп не решил угробить себя на сцене перед шестом. Растерянный Хоуп попросил время на раздумья, ведь то, что до него доходило сарафанным радио, совершенно не радовало и призывало беснующегося Хосока, рушащего любые дружеские отношения Хоупа до состояния пыли и липкой спермы на белоснежных простынях. Прийти к внутреннему дзэну и помочь разобраться в себе Хоупу в одну ночь, не предвещающую ничего хорошего внезапными конкурсами, придуманными менеджером заведения, помог светящийся изнутри добротой парень с ослепительной квадратной улыбкой, пробуждающей в душе самое тёплое и далёкое, бессовестно заброшенное в дальние душевные ниши. Его божественный кавер на «Someone Like You», впоследствии ставший самым любимым треком для выступления, и напутственные слова о таланте, который никак нельзя убивать в этом бесперспективном месте, заставили на следующий вечер позвонить по номеру на стильной чёрной визитке и согласиться на работу, пусть даже и тесно связанную с чем-то намного развратнее, чем пол дэнс. Хоуп стремительно выбился в стрип-дивы Velvet Caramel, а иногда приходящий после выступлений Хосок повадился трахаться с Юнги, чем нехило смущал вторую личность. Озадаченный странным поведением Хоупа Шуга, прознав про диагноз из проверенных источников, умело взял особенность в оборот, научившись мастерски переключать одним единственным действием две личности в полюбившемся охуенном теле, второй хозяин которого трахался и выглядел на сцене просто изумительно богически. Хоуп, конечно, тоже был красавчиком, но что-то внутри вечно сковывало его движения, не давая раскрыться на полную катушку. Подобрав Хосоко-Хоупу квартиру, Юнги стал в ней частым гостем, время от времени приводя Чимина, а также иногда пряча или же вовсе выкидывая антидепрессанты Хоупа, чтобы подольше позабавиться с другой личностью, ничего не желая слушать от первой: она была слишком приторно консервативной и с Юнги трахаться отказывалась, как бы он не упрашивал. Шугу забавило подобное сочетание несочетаемого, но больше всего приводил в восторг сам процесс смены личностей, при котором Юнги чувствовал себя чуть ли не богом, способным менять чужие судьбы. Вот и вчера Шуга отлично постарался, чтобы на сцене вместо Хоупа выступил Хосок, умотав того днём до полуобморочного состояния. Вдребезги морально и физически разбитый постельными игрищами, о которых не помнил, Хоуп совершенно забыл о таблетках, давая Хосоку полное и безоговорочное властвование над общим телом. — Хосок-и, — рычаще промурлыкал впорхнувший в гримёрку Юнги, держа за талию разомлевшего Чимина и едко ухмыляясь, — сегодня ты был восхитителен на все сто процентов и заслуживаешь поощрения в виде отменной белой дорожки и просторной вип-комнаты. Что скажешь? Ответ, вспыхнувший хищной улыбкой на симпатичном лице, полностью удовлетворил возбуждённое танцем сознание Шуги.

***

Сквозь затуманенное сознание пробиваются полузадушенные высокие стоны, потопленные в ворохе приторно красных простыней. Перед глазами скользко и липко: окружающая действительность разливается океанами слизи, в которую внезапно превратился свежий воздух из кондиционера. Юнги утирает нос от белой пыли и расслабленно плюхается в кресло с кем-то безумно горячим и на все сто готовым завладеть сахарной задницей Шуги: крепкий стояк отчётливо чувствуется через жмущую ткань джинс. — Ты ненасытный и жестокий засранец, знал? — Хосок утыкается носом в плавный изгиб плеча и обвивает тонкую талию Юнги сильными руками, вдыхая сладкий аромат парфюма. — А ещё это твоя блевотворная опасная сладость плохо влияет на окружающих. — Если бы мне не было так хорошо, я бы вмазал тебе хорошенько, а потом отымел прямиком на этом кресле, — попытка приструнить успехом не увенчалась; Хосок лишь ухмыльнулся, впиваясь в шею тёплыми губами. — Зачем ты заставил этого мальчишку трахнуть нашего маленького Чимина? — сквозь желание голос срывается на звучный бас, приятно оседающий горячим дыханием. — Мне кажется, он уже достаточно настрадался, а ты набесился. Видишь же, как он старается всё исправить. Ещё одна усмешка больно уколола гордость, заставив ерзать задницей по хосокову паху, распаляя и властвуя. — Отлично старается — это да, — выдыхает Юнги, откидываясь на оголённую грудь Чона и закидывая руку за голову, нащупывая мягкие волосы, пахнущие шоколадом, больно натягивая в кулаке. — Так старается, что любо-дорого посмотреть. Серьёзно, я даже готов поставить здесь камеру, а потом надрачивать сутки напролёт на это слащавое блядское тело, выгибающееся под кем-то другим. Ты только посмотри, как ритмично он двигается в такт его бёдрам. И нравится ведь, шлюхе такой рыжей. — Из меня хреновый семейный психолог, — хохочет излишне весёлый под белым порошком Хосок, проворными пальцами расстёгивая маленькие пуговки на белоснежной рубашке Юнги. — Он делает это потому, что ты приказываешь. А приказы исполняются только потому, что он хочет загладить несуществующую вину. Ты же, ублюдок распрекрасный, просто охуел от его привязанности и вытираешь ноги, как хочешь. Коли б он дорог тебе был, не кидал бы его под каждого встречного. — Заткнись нахуй, — Юнги как всегда прост и лаконичен, — если бы я хотел послушать проповеди, вызвал бы Хоупа, а ты здесь совершенно для других целей. Ловко перекинув ногу через макушку Хосока и полностью развернувшись, Шуга опасно сверкнул лисьим прищуром и закрыл болтливый рот мокрым глубоким поцелуем, обвивая крепкую шею и ёрзая на паху ещё сильнее, с головой выдавая уже собственное болезненное возбуждение. — Юнги-я… — где-то на задворках распалённого сознания с чужим именем на устах протяжно стонет, кончая, блядский Пак Чимин, удобно разложившись под смазливым мальчиком, объявляющим номера. Имени его Шуга не знает, но уже люто ненавидит за данный шанс своей шлюхе так блаженно кончить. — Блядь, — метко бросает Юнги, оторвавшись от Хосока, и вскакивает с удобных коленей, направляясь к огромной кровати. — Начинается, — устало стонет Чон, поднимаясь следом и картинно разводя руками. Чимин, разомлевший, горячий, с блестящей от пота кожей и дышащий жадно, на красных простынях выглядит особенно соблазнительно, призывно раскинув конечности во все стороны. Припухшие губы, маленькие синие пятна на коже от чужих рук, чужой резкий запах, отпечатанный в волосах — всё заставляет Юнги нервно сжать кулаки, схватить за волосы голого и ни в чём не повинного мальчишку из стаффа, чтобы тут же выкинуть за порог комнаты с едким «уволен ко всем чертям». — Корейская Санта Барбара, — негодует Хосок, опускаясь на кровать рядом с Чимином. — Не переживай, цветочек, наш Юнги просто мразь и это не лечится. Поверь мне, придёт тот день, когда он упадёт перед тобой на колени и будет просить прощения, вот увидишь. — Спасибо, Хосок-хён, — Пак тянется к чужим губам с поцелуем и не находит сопротивления. Вот такой: обдолбанный, затраханный и в меру счастливый оттого, что Шуга о нём все же немного заботится, Чимин просто не может без чужой ласки, пусть она и не по адресу. Хосок не Юнги, но чем-то его напоминает своими животными повадками и укусами до терпкого металлического. — Устроили тут цирк, блядь, — жарко выдыхает Юнги, забираясь на кровать и отрывая податливого Чимина от чужих губ, тут же впиваясь своими и жадно смакуя посторонний вкус на пухлых губах. Мешающая одежда поочерёдно срывается прочь, обнажая жаркие и юные тела, требующие грязного секса и разрядки от напряжения, негласно повисшего в воздухе. Юнги бесстыдно седлает хосоковы бёдра, грубо обтёсывает мягкими ладонями изящные изгибы, вглядывается в омут тёмных глаз, завлечённых дымкой похоти, и хрипло стонет в голос, ощущая на своём члене чиминову руку, большим пальцем смахивающую капельку смазки с розоватой головки. Жар ударяет в голову, а губы ударяются в соблазнительную ложбинку ключиц Хосока и оставляют блестящие в приглушённом свете мокрые следы. Размениваться на прелюдии слишком долго и относительно не нужно. Юнги хочет лишь беспорядочного секса, размазывающего по простыням, заставляющего на пару минут забыть всё на свете и даже то, что под тобой и в тебе абсолютно не то что хочется, но тоже сойдёт. Ни капли не смущённый Чимин густо размазывает липкий гель по заднице Юнги. Он холодный и пахнет развратной терпкой клубникой, но согревается внутри двумя пальцами, пока Шуга в исступлении не отрывается от хосокова рта. Пак на секунду заворожён и обездвижен. Прикусывая губу от желания, наблюдает с упоением, пропуская задней мыслю, что безумно хочет оказаться на месте Хосока, ведь только ему дозволено трахать Юнги до потери сознания, а Чимин лишь покорный пассив, желающий быть сверху и не как всегда. Растянутый и полностью готовый отдаться в чужое владение Юнги смазано ловит медовые губы Чимина, отдавая бессловесный приказ. Чимину не нужны слова, чтобы читать по одним лишь выразительным тёмным глазам. Нежно взяв в руку пульсирующий член Хосока, блуждающего ладонями по коже цвета пломбира, да и такой же сладкой, Чимин опустился ниже, вбирая нежную головку и как следует смазывая горячей тягучей слюной. Это совсем не обязательно, но Паку приятна одна лишь мысль о том, что в Шуге будет хоть какая-то его частичка, пусть и подобным образом. Обсосав член, Чимин подобрался поближе, привстал на колени и собственным телом опрокинул горячего Юнги на Хосока. Безошибочно нашёл выбеленное колечко ануса, не глядя, и собственной рукой толкнул в него изнывающего от возбуждения, оседающего на чужих плечах, задушено простонавшего в поцелуй Юнги Чона. Прогнувшись, Шуга вскинулся вверх, заставляя Чимина отползти подальше и до боли кусать губу в ожидании. Юнги великолепен в любом проявлении, поэтому и сейчас, ритмично насаживаясь на чужой член и развязно постанывая, скользя нежными ладонями по собственному телу и запуская пальцы в пошло дымчато-розовые волосы, выглядит до рези в глазах ослепительно, пусть даже и грязно ругается, насаживаясь глубже и быстрее. Холодность его бледной кожи заставляет желать прикасаться снова и снова, оттого Пак просто не может сидеть спокойно и ждать своей очереди, нежно обвивая Юнги сзади, окольцовывая талию, помогая двигаться стремительнее, жадно облизывая ямочку за ухом. Ведёт языком к шее и оставляет собственнический красный засос, за который, скорее всего, получит пару ласковых, но сейчас ничего не имеет значения, кроме рваного дыхания, хриплых стонов и подрагивающей спины, не скупящейся на мурашки от чиминовых прикосновений. Юнги как никогда охуенно. В нём распрекрасный поехавший Чон Хосок, что может свести с ума вслед за собой одним лишь взглядом затуманенных глаз. И так сладко осознавать, что принадлежит он одному лишь Шуге и никому другому. Так сладко отыскать сияющий бриллиант и каждый раз резаться о его остро заточенные грани, заливаясь отнюдь не кровью, а стонами и липкой спермой. Так сладко насаживаться быстрее, царапать до красного рельефный стан, сжимать внутри и получать в ответ басистый стон, пробирающийся под кожу зарядом в двести двадцать. А ещё слаще ощущать сзади Чимина, обнимающего так тепло и трущегося о задницу стояком, без слов упрашивая взять и заполнить всю пустоту до краёв. И Юнги, без сомнения, исполнит его просьбу. Выскользнув под недовольный стон, потому как обдолбанному Хосоку сугубо плевать на то, что происходит вокруг, лишь бы кончить и остаться удовлетворённым, Юнги вывернулся из цепких чиминовых рук и сам притянул его к себе, затягивая в глубокий и пошлый засос. Вид двух целующихся преступно красивых парней вызывает в Хосоке двойную дозу возбуждения, заставляя совершенно потеряться в атмосфере разврата без права на спасение. Глухо прорычав и вскинувшись вверх, Чон грубо схватил Чимина за запястье, опрокидывая на себя и вгрызаясь во взмокшую изящную шею, полосуя на мелкие лоскуты безумно горячим языком. Пак лишь вобрал в лёгкие побольше воздуха, предвкушая запретное, безбожно больное, но до одури приятное. Сильные натренированные руки Хосока прижимают к себе плотно, дыхание обжигает и заставляет поверить в палящее солнце за спиной. Юнги хищной кошкой подбирается ближе, легко разводя чиминовы колени в стороны, усаживаясь на стройные ноги и скользя пальцами в жаркое нутро, добротно смазывая и усердно разрабатывая. Думать, что Чимину может быть ещё больнее, чем предвидится, почему-то горько. — Потерпи, рыжик, — склоняется так близко, щекотно шепчет в ухо, наполняя пространство между телами разряженным током, скользящим по коже, стимулирующим сознание на самое запретное удовольствие. Губы, касающиеся подбородка и съезжающие до кадыка, жгучие и мягкие, оставляют на коже эфемерные ожоги. Пальцы, крепко сжимающие бёдра, словно бы забираются под самую плоть, натягивая нервы. И теперь Чимин натягивается уже сам, слизывая со своих губ головокружительный яд, оставленный Юнги одним смазанным касанием. Шуга тянет за руку словно бы отстранённо, поднимает на свой уровень, а Хосок сзади грубо хватает за тонкую талию, обжигается чужим жаром, действующим так же убойно, как дорожка вынюханного кокса. Приподняв, с остервенением насаживает на ноющий член, а Чимин громко и развязно стонет, выгнувшись в умелых руках. Шуге до дрожи нравится, как блядски выглядит Чимин на члене Хосока, но отдавать ему в полное пользование свою самую любимую игрушку совершенно не намерен. Пристроившись поудобнее, Юнги опрокидывает Чимина вниз, подхватывает за бёдра и толкается грубо и быстро, входя с трудом и болезненным чужим вскриком, ощущая тугие стенки и член Хосока собственным. Ощущения кружат голову; Чимин извивается ужом, хныча, скуля от боли и наслаждения одновременно, принимая сразу двоих, между которыми катастрофически головокружительно и так жарко, словно пылаешь наяву, а не в кольце желанных рук. Ощущать два члена одновременно волнующе, крышесносяще и даже немного стыдно, но высокие стоны заглушают любое постороннее чувство, теряясь во влажном рту Юнги, что целует грубо, прикусывая и оттягивая, зализывая и проникая языком чуть ли не до самой глотки. Сбивчивое рваное дыхание, проникновенные стоны на всевозможный лад, громкие шлепки о крепкий зад, ритмичные движения, разгорячённый воздух, патокой облепляющий кожу — три горячих и молодых тела, желающих лишь друг друга, создают из утопающей в полумраке комнаты обитель разврата и похоти, разрывая одно стройное тело на двоих. Юнги на пике, врывается жадно, мажет пальцами по ягодицам и сжимает до синяков и вскриков, поднимаясь на высший эшафот удовольствия. Хосок мокро облизывает шею, покусывая проколотую мочку, играя языком с серёжкой. Каждой клеточкой чувствует Чимина и ещё острее Шугу, чей член трётся так тесно, так быстро, деля одно тело на двоих, нагоняя сладкий и яркий оргазм. Чимин дрожит, впивается тонкими пальцами в молочные плечи, сжимает до шипения, гнётся до боли в пояснице, шепчет пошлое «боже мой, как охуенно» выражая мысли других, что под дорожкой чувствуется ещё более чутко и опьяняюще. — Иисусе, — выдыхает Пак резко, а следом стонет-полукричит, срывая голос и самый яркий в жизни оргазм, пачкая живот Шуги даже без лишних прикосновений. А следом, словно нажав спусковой крючок собственными руками, ощущает сквозь туман крепкие хосоковы объятья, сдавленные стоны с двух сторон и как наполняется горячей спермой, тут же вытекающей и стынущей на простынях. Отстранившись, Шуга безвольной куклой падает рядом, пытаясь отдышаться, а Чимин в полуобморочном состоянии скатывается вбок с липкого Хосока, чья грудь буквально ходуном ходит из-за сочного оргазма, поделенного на троих. — Ты самый настоящий тиран, Шуга, — в изнеможении лепечет Хосок, поворачиваясь к Паку и положив взмокшую голову на его плечо, а следом видит, как Юнги делает то же самое, встречаясь безумно тёмными взглядами, снова укалывающими желанием. — Опять затрахал нашего цветочка до потери сознания. Он жив вообще, я что-то не разберу? — С вами помрёшь, — бесцветно отзывается Чимин, трепетно прижимая к себе две дурные головы, пытаясь успокоить быстро бьющееся сердце. — С того света спустите и затрахаете снова. — В самую точечку, — и в этом низком с едва различимым шипением голосе теряется основная реальность, медленно остывая на кроваво-красном ложе сжигающей похоти.