seattle.summer

sam kim - seattle

Take me to a place where I will never grow old… Вос­по­мина­ния — это единс­твен­ное мес­то, где лю­ди ни­ког­да не ста­ре­ют. Так го­ворил Марк. Марк, ко­торо­му гро­зит ос­тать­ся веч­но юным на пла­нете соз­на­ния Дже­бома. Марк, Си­этл, единс­твен­ное ле­то — это всё вос­по­мина­ния. Единс­твен­ное, что есть у Дже­бома. Да­же по­ларо­ид­ные фо­токар­точки, хра­нимые с об­ре­чён­ной бе­реж­ностью, бе­зус­ловно, бо­лез­ненно лю­бов­но, сло­жен­ные, вло­жен­ные в проз­рачные кар­машки до­рого­го аль­бо­ма, ра­но или поз­дно поб­лекнут, по­мут­не­ют от вре­мени, а по­том прос­то рас­сыплют­ся от не­ос­то­рож­но­го ка­сания. Но Марк ос­та­нет­ся всё та­ким же. Дже­бом хо­тел бы ос­тать­ся мо­лодым с ним. Но ещё боль­ше он хо­тел бы с ним сос­та­рить­ся. Дже­бому все­го де­вят­надцать лет. Весь мир ле­жит пе­ред ним рас­кры­той, ещё не пок­ры­той тро­пин­ка­ми его пу­тешес­твий кар­той, но его тя­нет в Си­этл. Джи­нён сме­ёт­ся над ним, от­ме­чая, что по­ка все их зна­комые рвут­ся в суб­тро­пичес­кий зной Фло­риды или ку­рор­тную зо­ну Нью-Джер­си, один толь­ко Дже­бом па­ку­ет че­мода­ны, а точ­нее лишь один рюк­зак, что­бы от­пра­вить­ся в «го­род дож­дей». У них все­го од­но ле­то пе­ред пос­тупле­ни­ем, и, ка­жет­ся, что вре­мя тон­кой пе­соч­ной цепью выс­каль­зы­ва­ет из паль­цев не­замет­но, нез­на­читель­но, но не­ося­за­емо стре­митель­но. Дже­бом, ко­торый хо­чет не­забы­ва­емо­го ле­та, по­луча­ет же­ла­емое сверх нор­мы. И ра­зор­ванное сер­дце в при­дачу, лос­ку­ты ко­торо­го мо­жно сшить лишь иг­лой, упи­ра­ющейся в ами­ан­то­вый не­бос­вод Си­эт­ла. И толь­ко Марк сво­ими ху­доща­выми, слов­но вы­сечен­ны­ми из по­луп­розрач­ной се­лени­товой по­роды, паль­ца­ми. Они зна­комят­ся в клу­бе. На том же три­ви­аль­но ба­наль­ном, шат­ком фун­да­мен­те, на ко­тором стро­ят­ся зна­комс­тва на од­ну ночь — ал­ко­голе. В Аме­рике пить мож­но толь­ко с двад­ца­ти од­но­го, но у Дже­бома есть его не­уто­мимое же­лание поп­ро­бовать, рас­про­бовать всё и фаль­ши­вый ID. Марк улы­ба­ет­ся со стес­ни­тель­ной, вол­ни­тель­ной чувс­тви­тель­ностью и за по­луп­рикры­тыми, поч­ти проз­рачны­ми с го­лубо­вато-неж­ны­ми до­рож­ка­ми вен, ве­ками пря­чет прон­зи­тель­ность сво­его взгля­да. Мо­жет быть, имен­но тог­да, ког­да со­фиты в сво­ем мяг­ком, не­оно­вом све­те пря­чут пь­яный ру­мянец на его ще­ках, Дже­бом влюб­ля­ет­ся, мо­жет быть, мно­го поз­же, мо­жет быть, да­же ещё до то­го, как они встре­тились, он точ­но не зна­ет. Стек­ло тум­бле­ров в их ла­донях кон­денса­том хо­лодит ко­жу, и они пь­ют и ни­чего поч­ти не го­ворят, по­тому что Дже­бом пло­хо зна­ет ан­глий­ский, а Марк со­вер­шенно не зна­ет ко­рей­ский, и по­тому что на са­мом де­ле это не важ­но. Сло­ва не име­ют зна­чения, ког­да че­рез па­ру ста­канов они уже зна­комят­ся с не­совер­шенс­тва­ми друг дру­га в бе­зопас­ной, бес­пристрас­тной тем­но­те уг­ло­вого сто­лика. У Мар­ка вкус, как у вис­ки с ко­лой — са­хар­ный на пер­вых глот­ках, пе­рехо­дящий в об­жи­га­ющее теп­ло, а за­тем бь­ющий пря­мо в го­лову. Он жму­рит­ся, цеп­ля­ет­ся за ог­ла­жен­ные смуг­лой по­золо­той пле­чи, сби­то шеп­чет го­рячеч­ное бес­смыс­лие меж­ду по­целу­ями, и Дже­бому ка­жет­ся, что он мо­жет на­щупать его сер­дце, ис­пу­ган­но бь­юще­еся о ре­шет­ку ре­бер. — Пой­дёшь со мной? Их ли­ца так близ­ко, что мож­но пос­чи­тать его рес­ни­цы за те дол­гие се­кун­ды, по­ка он опус­ка­ет взгляд, а за­тем не­реши­тель­но ки­ва­ет. Си­этл — прис­та­нище на­ив­ных, им­пуль­сив­ных ро­ман­ти­ков, ме­лан­хо­лич­но-деп­рессив­ных пес­си­мис­тов, лю­дей в твор­ческой, со­зида­тель­ной лом­ке, и да­же обыч­ных без­дель­ни­ков. Дже­бом го­тов при­чис­лить се­бя к ко­му угод­но, лишь бы не к чис­лу пер­вых. Но всё же он тор­мо­зит воз­ле вы­хода из клу­ба, на­тыка­ясь на юно­го, а мо­жет и не сов­сем, па­рень­ка с пот­рё­пан­ной ги­тарой. У не­го не­лепая, цве­тас­тая, вя­заная шап­ка с пом­по­нами, ред­кая ры­жая бо­родён­ка и улыб­ка са­мого счас­тли­вого че­лове­ка на све­те. — О чём он по­ет? — О нар­ко­тиках. — чуть по­мед­лив, от­ве­ча­ет Марк. — О люб­ви к нар­ко­тикам. О люб­ви, как о нар­ко­тиках. — Гла­за у не­го в этот мо­мент ис­клю­читель­но, го­ловок­ру­житель­но кра­сивые, с ан­тра­цито­вым блес­ком в све­те фо­нарей, и рот у не­го яр­кий, зо­вущий, вле­кущий, и ще­ки го­рящие, при­кос­но­вений про­сящие, и улыб­ка со­вер­шенно не­совер­шенная. Как и весь он, це­ликом. — Мне нра­вит­ся. Квар­ти­ра кро­шеч­ная. Дже­бом здесь все­го не­делю, но ка­жет­ся, что всю жизнь. Рас­клад­ной ди­ван, ко­торый он ни­ког­да не со­бира­ет, ста­рый те­леви­зор, по­рыже­лые от сол­нца и вре­мени за­навес­ки и пот­ря­са­ющий вид на шум­ный Чай­на-та­ун. Неп­ригляд­ный, аля­пова­то за­уряд­ный днем, и зах­ва­тыва­юще ма­нящий, сле­пящий ночью. Как и мно­гое в этом ми­ре. Ночь уме­ет де­лать всё чу­точ­ку луч­ше. И мо­жет быть, Марк зав­тра ут­ром то­же бу­дет ка­зать­ся за­уряд­ным и неп­ригляд­ным, но сей­час они ле­жат на скри­пучем, ко­лючем ди­ване, и нет для Дже­бома ни­чего бо­лее дур­ма­няще­го, чем прох­ладная ко­жа под ру­ками. Без фут­болки Марк сов­сем тон­кий, звон­кий, бес­ко­неч­но хруп­кий и ил­лю­зор­ный. Ноч­ная фан­та­зия, ко­торая ис­па­рит­ся ас­бесто­вым ту­маном в не­бе Си­эт­ла по­ут­ру. Дже­бому хо­чет­ся, что­бы он ошиб­ся. Сов­сем чуть-чуть. Ког­да дёр­га­ют его джин­сы, Марк ти­хо, поч­ти как сон­ный, лет­ний ве­тер за ок­ном, шеп­чет: — Дже­бом… — а за­тем кла­дёт свои нер­вные паль­цы по­верх его ла­доней, рас­се­ян­но ог­ла­жива­ющих Мар­ко­вы ху­дые бед­ра. Ди­ко, стран­но, неп­ри­выч­но и без­гра­нич­но неж­но зву­чит его имя из этих яр­ко очер­ченных да­же в тем­но­те губ, — я… — Бо­ишь­ся? Воп­рос за­виса­ет в гус­те­ющей ти­шине ком­на­ты, ко­торая че­рез па­ру се­кунд на­руша­ет­ся бес­по­мощ­ным трез­во­ном его го­лоса: — Всё это…сра­зу… Это не в мо­ем ха­рак­те­ре. Мне нуж­но, что­бы ты знал. Он не да­ет Дже­бому от­ве­тить, от­ча­ян­но впа­ива­ясь го­рячим по­целу­ем в его гу­бы, выс­каль­зы­вая из пле­на ос­тавшей­ся одеж­ды, от­да­ва­ясь и от­да­вая всё, что про­сит Дже­бом и, мо­жет да­же, чу­точ­ку боль­ше. Они не спят до ут­ра. В Си­эт­ле нель­зя спать. Толь­ко це­ловать­ся, ца­рапая пле­чи о под­ранную обив­ку ди­вана и смот­реть в уз­кое ок­но за тем, как баг­ря­ный рас­свет неж­но очер­чи­ва­ет кон­ту­ры вы­соток. Марк всё ещё здесь. Нем­но­го по­мятый, лох­ма­тый, рас­трё­пан­ный. Со сво­ими яр­ки­ми, по­кусан­ны­ми гу­бами и ро­дин­кой на ниж­нем ве­ке. Всё та­кой же ре­аль­ный, как и ночью, и всё та­кой же со­раз­мерно уди­витель­но, ис­клю­читель­но, раз­ру­шитель­но пле­нитель­ный. Лишь толь­ко нем­ножко чу­жой. — Ни­ког­да так мно­го не пил, — го­ворит он, ког­да они си­дят в не­уют­ной — слиш­ком трез­вой — ти­шине кух­ни. Ко­фе у них один на дво­их, по­тому что круж­ка у Дже­бома все­го лишь од­на, за­чем-то при­везён­ная из Ко­реи. Сон­ное, пас­мурное ут­ро ок­ра­шива­ет Мар­ка в дру­гие, хо­лод­ные, как ти­хо­оке­ан­ский бриз, от­тенки и то­на. Он ка­са­ет­ся круж­ки, толь­ко ког­да Дже­бомо­вы паль­цы сос­каль­зы­ва­ют с тёп­лой эма­ли, и гла­за их не пе­ресе­ка­ют­ся. Слов­но и не бы­ло у них од­но­го тес­но­го ди­вана на дво­их, хо­лод­ных, спле­тён­ных ног и об­жи­га­ющих по­целу­ев. — Есть де­ла се­год­ня? — Дже­бом нер­вно на­пол­ня­ет лег­кие слиш­ком мо­роз­ным для ле­та воз­ду­хом си­эт­лов­ско­го ут­ра и ду­ма­ет, что прос­то не мо­жет от­пустить, упус­тить Мар­ка. Мо­жет по­тому, что ему скуч­но и стран­но од­но­му в этом чу­жом го­роде дож­дей, ко­фе и гран­жа, а мо­жет, по­тому что, он впер­вые так силь­но влюб­лён. — Нет… А что? — По­кажешь мне го­род? Марк опус­ка­ет взгляд, и Дже­бом сно­ва счи­та­ет его рес­ни­цы за те се­кун­ды, по­ка он, не за­думы­ва­ясь, ки­ва­ет. Си­этл — осо­бен­ный. Го­род дож­дей, в ко­тором ме­лан­хо­лич­ный пе­рез­вон дож­де­вых ка­пель за­мол­ка­ет лишь на лет­ние ме­сяцы, но не­бо за­тяну­то плот­ной дым­кой туч поч­ти всег­да. Джет-си­ти, из сер­дца ко­торо­го ста­ями взмы­ва­ют же­лез­ные пти­цы. Изум­рудный го­род, соч­ной бе­рил­ло­вой зе­ленью скра­шива­ющий кар­ту Аме­рики. Ко­лыбель гран­жа, так жес­то­ко отоб­равшая его луч­ших пред­ста­вите­лей. Ро­дина Стар­бакса, прев­ра­тив­шая ко­фе в но­вую ре­лигию. Но для Дже­бома Си­этл — это Марк. В рва­ных джин­сах и рас­тя­нутых май­ках-ал­ко­голич­ках, с пот­рескав­ши­мися гу­бами, ра­зод­ранны­ми лок­тя­ми и пе­ремен­чи­вой по­годой в ду­ше. День за днём он по­казы­ва­ет Дже­бому са­мые кра­сивые дос­топри­меча­тель­нос­ти го­рода, и каж­дый уго­лок, каж­дая но­вая точ­ка на кар­те Си­эт­ла скла­дыва­ет­ся яр­ким стек­лышком в мо­за­ике об­ра­за Мар­ка и их ко­рот­кой ис­то­рии, на ко­торую от­ве­дено все­го лишь три ме­сяца. Пайк-Плэйс Мар­кет — шум­ный ры­нок на на­береж­ной, где пах­нет хо­лод­ным, со­лёным мо­рем, где улич­ные му­зыкан­ты в огол­те­лой дис­гармо­нии от­кры­ва­ют свои сер­дца, где в пёс­трой ше­рен­ге до­мов че­реду­ют­ся ан­тиквар­ные лав­ки с де­шёвы­ми за­кусоч­ны­ми. Где они нер­вны­ми, не­лов­ки­ми паль­ца­ми по­вязы­ва­ют на за­пястья друг дру­га ве­рёвоч­ные брас­ле­ты, куп­ленные в ларь­ке ка­кого-то ре­мес­ленни­ка. В рай­оне Фри­монт они на­ходят не­оно­вую Ра­пун­цель, чьи во­лосы яр­ко-жел­ты­ми вы­вес­ка­ми ук­ра­ша­ют кир­пичную сте­ну, за­нят­ные, но со­вер­шенно не­понят­ные, сов­ре­мен­ные ин­стал­ля­ции, Фри­монт­ско­го трол­ля, креп­ко дер­жа­щего в сво­ей ог­ромной ла­дони нас­то­ящий Фоль­ксва­ген-Жук и да­же ста­тую Ле­нина, ко­торо­го ка­кие-то шут­ни­ки ра­зоде­ли в жен­ское к пред­сто­яще­му па­раду гор­дости. Здесь они ла­за­ют в ко­мис­си­он­ных ма­гази­нах, ме­ряя ста­рые, по­ношен­ные кур­тки, про­пах­шие наф­та­лином, шта­ны с по­рыже­лой бах­ро­мой, кис­лотные па­рики, обод­ранные боа и га­вай­ские по­жел­тевшие ру­баш­ки, фот­ка­ют­ся на ста­рый по­ларо­ид­ный фуд­жик и во­ру­ют пос­пешные, не­ос­то­рож­ные, в сво­ей страс­ти без­на­дёж­ные по­целуи. Мор­ской порт с нес­трой­ной це­поч­кой па­ромов и ко­раб­лей в без­мя­теж­ной ла­зури за­лива Пь­юд­жет-Са­унд, с гро­мыха­ющи­ми ва­гона­ми, ве­зущи­ми груз с тор­го­вых су­дов, и с са­мой луч­шей му­зыкой — рва­ными рит­ма­ми и низ­ки­ми риф­фа­ми расс­тро­ен­ной ги­тары и за­уныв­но ме­лан­хо­лич­ным, бес­прос­ветно пес­си­мис­тичным во­калом Ко­бей­на — в на­уш­ни­ках Мар­ка, ко­торые они де­лят на дво­их, тес­но при­жав­шись друг к дру­гу. Стар­бакс, в ко­тором они за ле­то про­бу­ют прак­ти­чес­ки весь ас­сорти­мент, но всё рав­но для Дже­бома нет ко­фе сла­ще той рас­тво­римой га­дос­ти, что они де­лят с Мар­ком по ут­рам в тес­ной кух­не, сце­ловы­вая его го­речь с губ. И, ко­неч­но же, Спейс-Нидл — кос­ми­чес­кая иг­ла, бес­сердеч­но про­тыка­ющая вяз­кую пе­лену ту­мана си­эт­лов­ско­го не­ба, на смот­ро­вой пло­щад­ке ко­торой Марк до­вери­тель­но, не­реши­тель­но шеп­чет, что ни­ког­да не под­ни­мал­ся сю­да с кем-то. Дже­бому нра­вят­ся все эти мес­та, нра­вят­ся их дол­гие пе­шие про­гул­ки под прох­ладным, лет­ним вет­ром, ме­лодич­но, ед­ва раз­ли­чимо свис­тя­щим, вих­расто ле­тящим с Ти­хого оке­ана, нра­вят­ся их ав­то­бус­ные по­ез­дки по ноч­но­му го­роду, до бо­ли сле­пящим кон­стел­ля­ци­ями вы­весок, бил­бордов и фо­нарей. Но боль­ше все­го он лю­бит у­еди­нение сво­ей квар­ти­ры, теп­ло­ту их ноч­ных объ­ятий, мир­ное мол­ча­ние и ме­лодию их сбив­ше­гося ды­хания. Лю­бит счи­тать поз­вонки на Мар­ко­вой спи­не под сон­ный, хрип­лый ше­пот, в ко­тором, он не мо­жет ра­зоб­рать, слы­шит­ся ли ему no или more. — Го­вори. — Что? — Что-ни­будь. Гла­за у Мар­ка пь­яные и бес­ко­неч­но, бес­печно счас­тли­вые, во­лосы под ла­доня­ми Дже­бома жёс­ткие, сго­рев­шие от крас­ки и ред­ко выг­ля­дыва­юще­го сол­нца, а улыб­ка не­замыс­ло­вато глу­пова­тая. Они ле­жат на ос­ты­ва­ющем пес­ке пля­жа Ал­ки, раз­гля­дывая баг­ря­но-рдя­ные маз­ки за­ката, ле­ниво ри­су­юще­го за­мыс­ло­ватую ли­нию го­ризон­та на вы­сот­ках Си­эт­ла вда­ли. У них бу­тыл­ка де­шёво­го пор­твей­на на дво­их, и мир ка­жет­ся аб­со­лют­но, у­ют­но со­вер­шенным. Как пес­ни Лей­на Стэй­ли в на­уш­ни­ках. Как про­моз­гло хо­лод­ные вол­ны Ти­хого оке­ана, сон­но ли­жущие пес­ча­ный бе­рег. Как за­тяну­тое ко­ролев­ским крас­ным бар­ха­том не­бо. Как глу­пая улыб­ка Мар­ка. — Го­вори о се­бе. — го­лос хрип­нет от про­бира­юще­го, в лёг­ких хо­лодом осе­да­юще­го, ве­чер­не­го си­эт­лов­ско­го воз­ду­ха и на­мок­шей пос­ле ку­пания фут­болки, а еще от ро­динок на Мар­ко­вой гру­ди, но это не страш­но. Сей­час не страш­но да­же то, что сов­сем ско­ро он уже не уви­дит эти тем­не­ющие на его бе­локи­пен­ной ко­же соз­вездия, не пос­чи­та­ет их ле­ниво по­ут­ру, не бу­дет ку­сать ко­жу вок­руг под ти­хую, неж­ную, бе­зуп­речно без­мя­теж­ную ме­лоди­ку сто­нов. Это бу­дет поз­же. Марк ми­молёт­но, бе­зот­чётно ка­са­ет­ся сво­их пот­рескав­шихся губ, чуть дёр­гая от­хо­дящую ко­жицу, и за­думы­ва­ет­ся. А Дже­бом ждёт. Он ни­чего о нём не зна­ет. Не зна­ет да­же, сколь­ко ему лет, не зна­ет его пол­но­го име­ни, не зна­ет ни­чего о его семье, о том, где он жи­вет. Не зна­ет, чем он за­нима­ет­ся, не зна­ет его стра­ниц в Фей­сбу­ке или Твит­те­ре, не зна­ет его дру­зей, его вра­гов. Всё, что у не­го есть - это его имя и но­мер те­лефо­на, вби­тый его тон­ки­ми, лом­ки­ми паль­ца­ми в па­мять мобильного в од­ну из их сов­мес­тных но­чей. Он при­ходит и ухо­дит, не за­давая воп­ро­сов и не от­ве­чая на Дже­бомо­вы, не тре­буя и не да­вая ни­чего лиш­не­го. И всё же, ка­жет­ся, что Дже­бом зна­ет о нём не­имо­вер­но мно­го. Зна­ет не­уме­рен­ное, не­уве­рен­ное теп­ло его взгля­да и не­уга­са­ющий, где-то на дне тём­ных глаз по­лыха­ющий, огонь, иног­да неж­но сог­ре­ва­ющий, а иног­да вы­жига­ющий Дже­бома и всё вок­руг. Он зна­ет каж­дое нер­ви­чес­кое дви­жение его паль­цев, тан­цу­ющих, ри­су­ющих кар­ти­ну эмо­ций их об­ла­дате­ля. Зна­ет каж­дый по­лутон его улыб­ки, ос­ве­ща­ет ли она всё его ли­цо в не­под­дель­ной, бес­пре­дель­ной ра­дос­ти, за­ража­ющей и Дже­бома, или лишь слег­ка тро­га­ет его гу­бы, неж­но при­под­ни­мая их угол­ки. Он зна­ет, как Марк, и толь­ко он, уме­ет про­из­но­сить его имя — гром­кое, ра­дос­тно не­тер­пе­ливое или уг­рю­мо вор­чли­вое «Дже­бом» или «Джей­би», проз­ви­ще, при­думан­ное им са­мим, и том­ное, со­вер­шенно нес­кром­ное «Дже» с тя­гучей глас­ной на кон­це, те­ря­ющей­ся в ти­хих всхли­пах и сто­нах. И мо­жет, всё это, ку­да важ­нее су­хих фак­тов и цифр. — Го­вори, по­жалуй­ста. Хоть что-ни­будь, Марк. — У ме­ня мно­го ду­рац­ких при­вычек. Я ис­ку­сываю гу­бы, иног­да до кро­ви. Ни­ког­да не вы­киды­ваю не­нуж­ные ве­щи. Я скла­дываю кон­фе­ты в чёт­ное ко­личес­тво пе­ред тем, как съ­есть. Я слиш­ком быс­тро пь­янею. — Это я за­метил, — Дже­бом ух­мы­ля­ет­ся и гла­дит его го­рячую ще­ку, на что Марк с без­злоб­ным, на­пус­кным раз­дра­жени­ем тут же от­талки­ва­ет его ла­донь. — Зат­кнись. Мне час­то тос­кли­во, ког­да здесь пос­то­ян­но идут дож­ди. У ме­ня та­кой стрём­ный ха­рак­тер. Иног­да я ужас­но не­нави­жу лю­дей и хо­чу быть один. Но на са­мом де­ле, боль­ше все­го, я бо­юсь оди­ночес­тва. И ста­рос­ти. Зна­ешь, Дже, я бы хо­тел быть всег­да мо­лодым. Но лю­ди мо­гут ос­тать­ся мо­лоды­ми толь­ко в па­мяти дру­гих, из жиз­ни ко­торых ты вов­ре­мя ушел. Его го­лос чуть дро­жит в за­кат­ном хо­лоде, в ле­ниво под­полза­ющей тем­но­те опус­тевше­го пля­жа, и Дже­бом смот­рит на не­го во все гла­за. Он боль­ше не выг­ля­дит пь­яным, лишь нем­но­го взъ­еро­шен­ным и бес­ко­неч­но за­тос­ко­вав­шим, зап­лу­тав­шим в сво­их не­ося­за­емых мыс­лях. Тон­кой, глу­бокой ли­ни­ей про­лега­ет мор­щинка меж­ду его бро­вей, и, ка­жет­ся, что сей­час в ру­ках его, про­тяну­тых к Дже­бому, весь его ма­лень­кий мир. Но не по­нять, го­тов ли он его ему от­дать или лишь по­казать на этот ко­рот­кий, но со­вер­шенный мо­мент. — Че­го ты хо­чешь? — вот так, пря­мо спро­сить, ни­чего не тая и ожи­дая от­ве­та с без­на­деж­ной ре­шимостью. Марк прик­ры­ва­ет гла­за, пря­ча ус­та­лый взгляд за тон­ки­ми, по­луп­розрач­ны­ми ве­ками, а за­тем мо­та­ет го­ловой в сто­рону опус­тевшей бу­тыл­ки: — Хо­чу еще пор­твей­на. — а за­тем грус­тная, ще­мящая, сер­дце сад­ня­щая, улыб­ка. — И что­бы ле­то ни­ког­да не кон­ча­лось. На это Дже­бом его прос­то це­лу­ет. А за­тем счи­та­ет гу­бами рос­сыпь зо­лотис­тых звезд на его ко­же, от­че­го Марк за­ливис­то сме­ет­ся, а по­том ог­лу­ша­юще ти­хо сто­нет. Три ме­сяца про­лета­ют так же не­умо­лимо стре­митель­но, му­читель­но быс­тро, как и са­моле­ты, ко­торы­ми так сла­вит­ся Си­этл. Марк с каж­дым днём за­тиха­ет всё боль­ше, и слов­но ста­новит­ся проз­рачней и тонь­ше, Дже­бом это чувс­тву­ет, мо­жет ощу­пать каж­дое реб­ро го­рячи­ми ла­доня­ми, впа­лый жи­вот, нап­ря­жен­ный под его дро­жащи­ми, про­сящи­ми гу­бами, ос­трые та­зобед­ренные кос­точки, с ко­торых лег­ко сос­каль­зы­ва­ет ши­рокий по­яс джинс. До от­лё­та Дже­бома все­го двад­цать че­тыре с ме­лочью ча­са, и за уз­ким ок­ном мяг­ко от­сту­кива­ет грус­тную ме­лодию дождь, за­рядив­ший в эти ос­тавши­еся дни ле­та. Марк утя­гива­ет его на ди­ван, раз­де­ва­ет, раз­гля­дывая вни­матель­но, бо­лез­ненно ос­но­ватель­но, цеп­ля­ясь взгля­дом за каж­дый сан­ти­метр смуг­лой ко­жи, за­печат­ле­вая ее на по­душеч­ках сво­их паль­цев, вы­жигая её где-то на гра­ницах сво­ей па­мяти. В бес­по­щад­ной ти­шине этой квар­ти­ры, ко­торая сов­сем ско­ро опус­те­ет, как и гру­дина Дже­бома, он про­сит его по­целу­ев, ко­торые ос­та­вят баг­ро­вый, не­деля­ми не схо­дящий узор за­сосов, тре­бу­ет, что­бы Дже­бом выг­ра­виро­вал сле­ды сво­их ла­доней на его блед­ных бед­рах и реб­рах, ос­та­вил свой от­пе­чаток на его те­ле, ри­сунок сво­его при­сутс­твия. Хо­тя бы точ­ку, ко­торая ни­ког­да не сой­дет. А ког­да вмес­то это­го Дже­бом це­лу­ет его ли­цо, его гу­бы, его шею и ос­трые клю­чицы, его жи­вот, и бед­ра, и ло­дыж­ки неж­но, в тос­кли­вой грус­ти не­из­бежно, Марк за­лива­ет­ся сле­зами. И сер­дце от это­го рас­хо­дит­ся по швам, раз­бра­сывая свои лос­ку­ты по го­ряче­му нут­ру, но Дже­бом лишь сце­ловы­ва­ет соль с его блед­ных щек и шеп­чет, что они обя­затель­но, неп­ре­мен­но, со­вер­шенно точ­но еще встре­тят­ся. И Марк ему ве­рит. На­вер­но. Дже­бом ухо­дит в душ, а ког­да воз­вра­ща­ет­ся, Мар­ка уже нет. Лишь пус­той, рас­сте­лен­ный ди­ван, пус­тая квар­ти­ра и ми­гом опус­тевшая груд­ная клет­ка. На пот­рескав­шемся ку­хон­ном сто­ле не­допи­тая круж­ка ко­фе и кло­чок бу­маги, на ко­тором Дже­бом на­чер­кал па­ру ча­сов на­зад свой ко­рей­ский ад­рес и но­мер те­лефо­на. Мар­ку он не ну­жен. На­вер­но. Он у­ез­жа­ет в Ко­рею на сле­ду­ющий день, зная уже со­вер­шенно точ­но, что Марк не по­явит­ся ни в а­эро­пор­ту, ни в его (их) квар­тирке в Чай­на-та­уне. Что, ве­ро­ят­нее все­го, Марк не по­явит­ся в его жиз­ни боль­ше ни­ког­да. Ле­то в Си­эт­ле за­кан­чи­ва­ет­ся так же, как и их ис­то­рия, и са­молет взмы­ва­ет в не­бо без­душной пти­цей, уно­ся его до­мой. Ког­да ил­лю­мина­тор зап­лы­ва­ет плот­ны­ми об­ла­ками, скры­вая от глаз пес­трый узор го­рода, бе­реж­но ле­жащий на вод­ной ла­дони Ти­хого оке­ана, Дже­бом смар­ги­ва­ет под­сту­па­ющие сле­зы. Всё это за­будет­ся. Всё это прой­дет. И вос­по­мина­ния о веч­но юном Мар­ке скро­ют­ся за тол­щей дру­гих, бо­лее нуж­ных, бо­лее важ­ных. Воз­можно. А мо­жет, его сер­дце так и ос­та­нет­ся на­низан­ным на ос­трую иг­лу, прон­за­ющую ас­бесто­вую тол­щу туч в си­эт­лов­ском не­бе.