Полынь

Не шуми, полынь, не плачь по безвинно растерзанному, ведь давно рассеян его пепел по полям Сиродила. Мне бы спеть о его судьбе, только знаю я одну музыку: стук копыт, перезвон клинков. Песня вышла бы самой печальной на свете, разрывающей грудь роковой тоской. Он достоин такой погребальной песни, чтобы высохла вся трава в округе, чтобы ветки у яблонь поникли в безысходной глухой тоске, чтобы ядом полнилась земля, чтоб ножами вонзались в неё перья птиц, чтобы пеплом дышали ветры, чтоб затихло седое море, чтобы сердце умерило бой, чтобы время замедлило бег. Он достоин был, чтобы я принесла ему головы моих сестёр и братьев, безразлично швырнув их к его ногам. Только я не смогла, я, рыдая, сжимала в объятьях плечи Антуанетты Мари, тщетно пытаясь согреть их вновь. Я бежала к его убежищу, слёзы мне застилали глаза и утрата теснила грудь. И у тайного входа я выблёвывала свои лёгкие, задыхаясь от долгого бега, утирала лицо смердящими кровью руками, и остро пахло полынью, от неё кружилась голова. Не победной орлицей впорхнула в форт твоя верная сестра, Люсьен, но мешком скатилась по лестнице, червём свернулась у твоих колен, кашляя и рыдая, выкрикивала страстные мольбы и проклятия, и одно за другим имена своих неповинных жертв. Это тебя я винила в том, что погибли мои братья и сёстры, это твой опрометчивый приказ погубил их, но всё же пресмыкалась у твоих ног, ожидая не то поддержки, не то новых приказов. Он достоин был, чтобы я пренебрегла для него всем, что любила — они достойны были, чтобы ради них я пренебрегла долгом. И что же я выбрала?.. Улыбаясь, смотрел он в Пустоту, пока я цеплялась заледенелыми пальцами за полы его робы, как за последнюю соломинку, как за край Вселенной, с которого я неудержимо падала с того момента, как мой клинок вонзился в горло Очивы. Он терпеливо ждал, пока сердце моё, подобно губке, не напитается страданием до такой степени, что не сможет больше воспринять ни капли*. Он хотел, чтобы я стала безжалостной слугой Ситиса, приученной к боли и утратам, жестокосердной и непробиваемой. Думал, после гибели семьи в Чейдинхоле я уже не смогу столкнуться с болью сильнее. Он рассеянно гладил меня широкой ладонью по жёстким курчавым волосам, выбившимся из-под капюшона, не из жалости — а чтобы привязать меня к себе ещё сильнее. Я это понимала — а всё-таки льнула к нему, как собачка, не знавшая ласки сопливая анвильская девчонка, неотёсанная солдатка, воровка и убийца, пьянчуга и матершинница — я всё же была его сестрой, и он принимал меня, бесстрастный, но заботливый брат. Я свернулась узлом в его спальном мешке, провалившись в беспамятный сон, а он тенью сидел в углу. Крепкий сон для убийцы — тот, после которого не просыпаются, остальное не даёт ни свежести, ни покоя. Я покинула форт с тяжким сердцем и с новым приказом от Люсьена. И не было наслаждения острее и горше, чем выследить детей Переннии Драконис и заставить их повторить судьбу моей семьи. Должно быть, там, в Пустоте, старуха корила себя за то, что своим легковерием сковала своим детям погибель, встречая одну за другой их смятенные, истерзанные души, бедная, жалкая Перенния. Мне казалось, я и правда очерствела, казалось, больше моё покрытое коростой сердце не почувствует боли и горечи. Снова училась я с ликованием пускать кровь, славя владыку Ужаса, а не призывая на свою голову худшие из проклятий. Но упало моё сердце, застыла кровь, когда снова коснулась моих плеч знакомая ладонь, и пахнуло мертвящим холодом от чёрной и лёгкой тени. Ничего меня так не страшило, как гнев любимого брата, как его разъярённый и скорбный крик. Я не смела и глаз поднять, защитить себя от упрёков. Но он смягчился, заметив моё смятение, и будто бы просветлело на миг его лицо. Люсьен так хотел верить мне, может быть, оттого, что больше некому было. До последнего я надеялась, что поверил он мне не зря. И когда сообщил он страшные вести, я шагнула ему навстречу и пожала холодную руку, ибо видела на лице его обречённый тоскливый страх. Вот он слился с сумраком ночи, а я поскакала в Анвил быстрее, чем западный ветер, так хотелось мне обелить дорогого брата перед Чёрной Рукой. Как же горько мне было, что не смогла я даже похоронить его с почестями. Мы с Аркуэн, кряхтя и ругаясь, выволокли его во двор, уложили на грудь его листья полыни, облили маслом, найденным в подвале, на котором разве что картошку жарить, и в тягостном молчании подожгли факелом, а пепел дали развеять ветру. Тенегрив, Тенегрив, почему же не выросло крыльев на могучем твоём хребте? Долети я в ту ночь, добеги я в ту ночь, я поспела бы, я сказала бы им, я закрыла бы грудью его, я стояла бы с ним до конца, как при рыцаре дева-оруженосица. Мне бы тело его омыть проклятущей кровью предателя, да умастить его дорогим и пахучим маслом, завернуть бы его в белоснежные хрусткие простыни, уложить бы его в сени тихих синих деревьев, да пропеть по нему панихиду. Нет мне музыки ближе, чем звон клинка и грохот копыт, хоть знакома мне и глухая тоска протяжных портовых напевов. Не шуми ты, полынь, и не плачь по давно затихшему и оплаканному. Не шуми ты, полынь, не глуши мою горькую песню. Пусть услышит её брат мой коршун, пока мчится к холодным горам чёрной и лёгкой тенью.