Стрела из омелы
4 января 2017 г. в 12:05
Осенний ветер поёт старинные романсы простуженным хриплым голосом. Такой же простуженный голос Полумны тихо вторит ему и слова вяжутся в узлы — не распутать, камнями тянут к земле — не снять с хрупких плеч, шепчут ста голосами что-то важное, забытое — не услышать. В горле першит, под сомкнутыми веками танцуют лиловые (мамин любимый цвет) круги, в голове громко, слишком громко взрываются фейерверки — Полумне хочется найти Фреда и Джорджа и спросить, как они умудрились поселить в её голове свои изобретения. А может и нарглы постарались: в октябре у них на редкость пакостливое настроение.
За бодроперцовым зельем нужно спускаться совсем недалеко, в типографию отца. Полумна неловко встаёт с кровати; от внезапной резкой боли в висках оступается, задевая рукой старый ивовый обруч ловца снов, сделанный мамой. Она не пойдёт за зельем: дым пугает бундящих шиц.
Полумна медленным шагом подходит к окну и невольно прислушивается: здесь песня старого и сердитого ветра звучит отчётливее. В задумчивости она отстукивает незатейливый мотив на подоконнике, изредка прикасаясь к яркой россыпи тюбиков краски. Пальцы сами пачкаются в гуаши и быстро скользят по стеклу, оставляя за собой пожухло-золотистые неровные полосы.
Обычно на стекле Полумна рисует только зимой: их с папой небольшой семейный обычай. В восемь лет она раскрашивала внутреннюю сторону окна подаренными на Рождество красками, пытаясь дополнить колкий прозрачный узор мороза своим: нежно-лавандовым с примесью жемчужно-белого.
— Мама, мама, ему понравилось?
— Разве это чудо может кому-то не понравиться?
На следующий год в комнате Полумны мороз выписал холодное дыхание зимы только на половине оконного стекла. Она, дрожа от восторга, лёгкими касаниями заканчивала зимний орнамент под одобряющим взглядом папы. Мама, хитро щурясь, писала в толстом блокноте новое заклинание. После её смерти на окно накладывал заклинание отец.
«Сейчас папа, наверное, считает, что я выросла. А может ему морщерогие кизляки нажаловались, они же не любят краски».
Мороз не довольствуется половиной стекла уже третий год.
Полумне становится холодно: снежные мурашки (наверное, их приманили воспоминания о зиме и морозе) бегают по тонкой коже. Лавгуд бы под одеяло, но они не любят тепла. Она распахивает круглое окно; порыв ветра сносит с подоконника несколько тюбиков краски.
«Нужно будет папе показать. Он обрадуется, ведь снежные мурашки приносят счастье».
Рассеянный взгляд скользит с мурашек на улыбающиеся портреты на потолке. Невилл — прохладная мята в жаркий полдень, Джинни — всполохи солнца на ладонях, Рон — весенний огонь в глазах, Гермиона — шорох страниц и узкая ладонь на плече, Гарри — задорная улыбка и вечная вера в лучшее. Тонкая рамка, выписанная словом «друзья», чернично-чёрная.
Полумна залезает на кровать, пытаясь рассмотреть поближе рамку: может, во всём виноваты вечер и тень? Руки ласково касаются тёплые перья, прикреплённые к ловцу снов, и внутри истаивает что-то злое и острое.
Засыпает она под нежную колыбельную матери и во сне счастливый — незнакомый ей в настоящей жизни — Рольф, обжигающий весельем смех и солнечные журавлики на плечах. Ловец снов запутывает в паутине жизнь: реальность для Полумны стрелой из омелы в грудь.