all the wrong choices

У меня в голове до сих пор этот звук. Не треск костей, нет. И не хлопок кожи об кожу. А удара — такого мощного, что трепыхнуло сердце и защекотало где-то сзади под рёбрами. Я резко повернул голову, и у меня защемило шею. Перед глазами мелькали люди, — набор цветных пятен для скетчей, — а в мозгу горел только один: разожжённо-ореховый; словно сиена или умбра, — тёмная расплавленная карамель. Я никогда ещё не видел у Брайана таких горящих гневом глаз. Он злился на меня, конечно, когда я размазал кусок шоколадки по его новой шёлковой рубашке из осенней коллекции и с виноватым видом пытался отскоблить пятно ногтём. Или, например, он был в абсолютном бешенстве, когда я залил сладким жасминовым чаем его макеты для «Спаркл» (кому вообще пришло бы в голову назвать так свою компанию, даже если она производит косметику?), над которыми он не спал две ночи. Но так, чтобы сжать челюсти и впустить в зрачки клубящуюся гневную темноту, а потом размахнуться и со всей дури вмазать в челюсть? Никогда. Физическое превосходство, порой, принимает причудливые формы. Держать запястья над головой, впечатав их в твёрдое под костями изголовье? Да. С силой раздвигать извивающиеся бёдра коленом, кусая до боли за загривок? Да. Подмять под себя, подчинить, выломать за спину руки, стиснуть горло пальцами, пока ты пытаешься всосать в себя немеющими губами влажный горячий воздух? Да. Боже, да. Поставить фингал лучшему другу? Нетнетнет. Что ты такого наделал, Майки? Я уже сказал Итану, что иду по делам. Иду я, конечно, и вправду по делам, просто ему совсем не обязательно знать, по каким. Как будто его ебало бы, что мне уже надеть нечего, он бы просто из принципа стал в позу неходитвойбывшийнеуравновешенныйосёл. Может, враньё — совсем не лучший способ начинать отношения… которые начинались с вранья. Ладно. Кажется, я уже настолько глубоко увяз в дерьме, что барахтаться бесполезно. А Брайан — осёл или нет — и не подумал бы как-то мне навредить. Хотя, могу поспорить, так думал и Майкл. Чёрт, блядь. Стою у двери, мну в руках ключ, металл которого потеплел до температуры кожи и плавится прямо сквозь пальцы, и вспоминаю, как Брайан трахал меня, вжимая в первую попавшуюся поверхность. Охуительный я. Надеюсь, что Брайан сейчас где-нибудь жмёт губы под грозным взглядом Дебби и уворачивается от замахиваний её кулаков. Потому что я не особо хочу его видеть. И даже не по той простой причине, что рядом с ним у меня оживает всё, роящееся под кожей, зудящее, заползающее в кончики пальцев ног, внутреннюю часть бёдер и затылок, ошпаривая нервные окончания льдом… Хотя по этой, пошло на хуй всё остальное. Брайан уже давно угнездился в самых моих внутренностях так, что и стальным крюком не выдрать. Входить, нет? У меня нетерпеливо гудит в голове: всё тело отчаянно желает привычное ощущение грубого железа на коже ноющих лопаток, крепких пальцев, вдавившихся в плечи до сладкого онемения, и низкого грудного смеха, в который вязко, мокро и жарко втягивают мочку уха. У меня, кажется, занемели все мышцы, только пальцы автоматически прокручивают раскалённый до температуры кипения ключ. Это всё — пустое. Совершенно… неважное. Итан любит тебя. Итан любит тебя. Какое «пошло на хуй всё остальное?» Стой здесь ещё вечность и перебирай в голове — а всем, что у вас было, так и останется трах. Тупая ебля. А всего остального как никогда не существовало, так существовать и не будет. Ты разве не из-за этого и ушёл? Верно? В жизни явно есть вещи важнее, чем оргазмы. Даже если они сворачивают в узел твои внутренности, твою кровь, кости, душу, перемалывают в яйцах и потом вытягивают через член. И ты из-за этого пару секунд совершенно пустой и невесомый, словно абсолютно бестелесный, и паришь в разгорячённом воздухе одним лишь эфемерным послеэкстазным дыханием. Сука. Сука! Совершенно неважно. «Я люблю тебя. Я люблю тебя, Джастин». Тепло, комком сворачивающееся вокруг израненного сердца, обтекаемое лирическим анданте первой скрипки. Мягкие поцелуи в губы. Грубое одеяло, сбившееся в ноги, и завтрак в постели, затерявшийся где-то рядом со сплетёнными вместе конечностями. Это — настоящее. Это — то, что мне надо. Надо, надо. Заходи в лофт. В нём остатки твоей жалкой прежней жизни, Джастин, состоящей из списка, кто кому сколько должен минетов, рисунков тушью, разлетевшихся по деревянному полу и скандалов, непременно кончавшихся сексом на диване/барной стойке/полу/ванной/кровати — нужное подчеркнуть (вариантов может быть больше, чем один). Я вталкиваю ключ в скважину, выпустив злой выдох сквозь чуть приоткрывшиеся губы. Его нет дома. Нет. А даже если есть. Какая мне на него разница. Мне абсолютно всё равно. Пусть хоть трахает кого-то на наше… своей кровати, разложив ногами в разные стороны. Я вечность думаю, что делать с дверью, как закрыть — тихо, громко. Тихо, тихо. Она дребезжит по полу и у меня в черепе, и мне холодно от этого дребезга. Шорох металла вливается в сознание тонкой струёй. И отдалённый протяжный стон. Он дома, всё-таки. — Замолчи, — злое, злое, шипящее сквозь зубы. Едва различимое и то, благодаря только звенящей эхом тишине лофта. Фонящее под налётом какой-то, что ли, безысходностью так, что свело скулы и пересохло во рту. А может, это от страха. И сердце вдарило нечеловеческий ритм, отбивая по рёбрам бумбумбум. Я всё придумываю себе, наверное. С чего бы Брайану когда-то вообще по какой-либо в принципе причине терять хладнокровие? Особенно, когда он явно втрахивает чьи-то кости в постель. А мне-то бояться почему? Будто я никогда не видел, как он кого-то ебёт. Дыши, Джастииииин Я пытаюсь, а губы пересохшие и слипшиеся чуть ли не до крови. уходиуходибегиотсюдаскореепожалуйстапрошу Дверь входит в пазы с характерным щелчком. Я жму влажные ладони к металлу, и он кажется теплее пальцев, из которых отхлынула кровь. Куда деть ключ? Оставить? Отдать? В карман? На стойку? Может, на пол швырнуть? Я не так далеко от спальни, вполне в пределах слышимости, — если я могу уловить их стоны, то они должны хоть бы дёрнуться от взрыва алюминия об дерево. Если не слишком шумит в черепе, потому что я во время секса с Брайаном мог слышать только шёпот, шёпот, шлепок, стон, дыхание, сумасшедший ритм сердца, где?.. в висках, в горле, в рёбрах. Бумбум, Джастин, охуеть можно, блядь, блядь, боже, бумбум, Брайан! боже, да, да! бумбумбум. Джастин… пожалуйста. Ещё, Брайан. Сильнее. Прошу, пожалуйста, да, бум! да! дададада… Прекрати. Прекращай. Нахуй. Я бреду до кухни, в голове круговорот, тошнота подступает к горлу, и навострившиеся против моей воли уши впитывают каждое изменение звукового фона тишины. Это бред, господи, блядь. Я хожу, сука, громче, чем сталкивается и разлепляется их влажная горячая кожа. Как будто мне что-то нужно на кухне. Я оттягиваю неизбежное, и я знаю, знаю… Мне должно быть пиздец как похуй; я должен прошлёпать вверх по ступенькам, раздвинуть створки ширмы с самым нагло-безразличным видом, миновать два охуевших тела (одно из них должно бы броситься одеваться, или, может, накрываться простынёй, они так иногда делают) и приняться швырять вещи в пустую спортивную сумку. А позже смеяться над тем, какое пиздецки забавное было у Брайана выражение лица на пару с Итаном, обмолвиться так об этом невзначай: «Я, мол, умудрился смутить самого Брайана Великого Мудака Кинни». Было бы неловко, если бы он отреагировал на моё появление обычным похуизмом, вздёрнул там бровь или вообще ничего не вздёрнул, просто смотрел бы так насмешливо-укоризненно, будто я самое большое разочарование его жизни. Хотя не должен, вроде, воспринять всё ну совсем уж похуистически — он ведь не знает даже, что я в лофте. По крайней мере, выставить меня взашей ещё никто не явился. Проверим? Иди за вещами, Джастин Тейлор. Пусть он откроет на тебя свои тёмные глаза, на дне которых плещется горячий жжёный сахар, и распахнёт блестящие от слюны губы, не прекращая двигаться, скоро, гибко, размерено, смотря на тебя с налётом вызова в зрачках. Пусть у него сожмутся крепче пальцы, обхватывая чужие не твои бёдра, и пусть на лице проступит сначала хоть на мгновение этот чистый шок, который мгновенно притаится за запрокинутой головой, полоской зубов, оттягивающих губу и этим дерзким взглядом — только посмей сказать мне хоть что-нибудь, Джастин. Я не посмею. Я посмотрю, — со смесью жалости и презрения, — и прошествую к шкафу, будто мне нет до него дела. Пусть, пусть сегодняшний вечерний трах попадётся застенчивым еблом — пусть засмущается и уёбывает. Просто чтобы… чтобы увидеть… чтобы почувствовать… Нет. Я целенаправленно иду к кровати, взбегаю вверх по ступенькам, колени пружинят, сердце почти остановилось и остро холодеет в затылке. Кажется, пальцы онемели совсем, но пытаются из последних сил растолкнуть в разные стороны неплотно закрытые створки полупрозрачной ширмы. Я готов, готов. У меня на плече болтается спортивная сумка, мешковатая и полупустая, бьётся о колено; чёртов проклятый ремень. Я готов, готов увидеть эту изгибающуюся выпуклость хребта, змеящуюся под тёмно-медовой гладью спины. Приставшие ко лбу волосы цвета тёмного ореха, припухшие вишнёвые губы, длинные скульптурные пальцы, скользящие по чужой коже… белоснежной, словно алебастр, отливающей золотом. Ползущие дальше, вверх, по тонким фарфоровым плечам, вплетающиеся в пшеничные волосы — взрыв солнечного света на подушке. А потом вниз, к рёбрам, пробегая по ним ладонями, широко и жарко. Я не… Что? Я не готов. Увидеть, как Брайан Кинни трахает меня. Блядь, блядь. Я уверен, что сошёл, блядь, с ума. Если вижу эти руки, бёдра, ресницы, губы, волосы на своей коже. Щекочущие, гладящие, перебирающие, прижимающиеся. Я не понимаю, нет. У меня сухо во рту и мокро в штанах. Тупая головная боль въедается в череп, но я не в силах отвести взгляд. Я моргаю, моргаю, ещё, сильнее, только что не тру глаза пальцами, пытаюсь дышать, но задыхаюсь. Мне душно, но по позвоночнику бежит леденящий озноб. Я был уверен, я был так уверен, что я смогу, что мне всё равно, да мне и есть всё равно на каких-то высоких-загорелых-мускулистых, которых Брайан трахает в десятиминутных перерывах на перекур. Но сейчас всё, чего я хочу — это убраться отсюда ко всем ебеням, я же окончательно и бесповоротно ёбнулся, господи блядский боже, потому что я здесь, сейчас, стою и плавлюсь под светом ультрамариновых ламп — и я плавлюсь там, в нашей его постели, под его телом, грудью, членом, пальцами, господи, блядь. Я дышу, дышу и шагаю назад. У меня пылают щёки, губы, кончики пальцев, я пытаюсь пятиться, но цепляюсь за что-то ногой, слышу какой-то опасный хруст, чувствую резкую боль, вспыхнувшую в щиколотке, желудок валится в воздушную яму, пол уходит из-под ног, и я лечу вниз по ступенькам. Перед глазами, крошась на неясные вспышки, калейдоскопом прокатывается полумрак лофта: стены, стены, лампы, остро резанувшие зрачки, потолок. Темнота и ослепительно белый свет на обратной стороне век. Я приземляюсь хребтом на дерево, спина взрывается тупой болью, из лёгких вышибает остатки кислорода. Я откидываю чудом не пострадавшую голову назад, опираясь затылком о пол, и пытаюсь хватануть воздух губами, но получается с трудом. Спина пульсирует жаром. Но даже сквозь густой шум в ушах мне удаётся расслышать отборную ругань, шорох ткани и шлепки босых пяток. Я как раз приподнимаю голову чуть вверх, пытаясь оценить способность двигать шеей, и успеваю поймать глазами обнажённые ступни и щиколотки, неровно обхваченные резинкой каких-то мешковатых спортивных штанов. — Джастин? Мой взгляд ползёт вверх, выше, туда, где эти блядские штаны угнездились на бёдрах, пояс незатянут, и мне думается, что если бы Брайан стоял ко мне спиной, то я смог бы увидеть ямочки на пояснице. Я не смотрю дальше, нет. Одного взгляда на тёмную влажную кожу плоского живота хватает, чтобы заискрилось где-то в костях. Я пытаюсь приподняться на локтях. Спина и шея ноет просто адски, я пытаюсь размять её из стороны в сторону, конечно, не просто для того, чтобы не смотреть на Брайана. — Съёбывай, — слышу я глуховато, а потом — шелест постельного белья и шёпот ткани, натягиваемой на кожу. Пытаюсь встать. Вижу краем глаза, как Брайан непроизвольно дёргает рукой, — наверное, хочет мне протянуть, — но потом передумывает, что ли, и не двигается. У меня щёки наливаются краской, и внутри что-то бурлит и клокочет. Я поднимаюсь на ноги, пошатнувшись и сморщившись от боли, нервно сглатывая, а потом, собравшись с духом, решаюсь посмотреть вверх. Брайан ушёл в спальню. Я смотрю, смотрю, перед глазами всё кружится, и гудят, прорисовываясь на коже, синяки, а из душа выбегает парнишка, в свободных штанах и футболке, почти копия меня. И, не потрудившись завязать шнурки на кедах и стрельнув в мою сторону вспыхнувшими голубыми глазами, сбегает по лестнице и, пружиня, направляется к двери. — Ты забыл, — хрипло несётся ему вслед голос, а потом и свёрнутая в рулон пачка денег. Он перехватывает их на лету и небрежно пихает в карман. — Спасибо, — ухмыляется мальчишка. — Приятного вечера, — многозначительно хмыкает он, и дверь лофта захлопывается с оглушительным грохотом. А я всё ещё стою перед входом в спальню, как самый наиполнейший идиот, и пялюсь в блестящую спину Брайана широко открытыми глазами. Я хочу что-нибудь сказать. Заорать. Звук застревает в горле. Я хочу отвести взгляд и не отводить. В конце концов я просто подтягиваю на плечо ремень сумки и, сжав челюсти, с трудом бреду в спальню. Брайан делает такое неуловимое движение корпусом, совсем лёгкое и почти незаметное, ломая пальцы на уровне груди, но я умею читать его тело как никто другой и знаю, что он чуть сдвигается в сторону, пропускает меня. У него такое типичное непроницаемое выражение, словно окаменевшая маска, будто он не может двинуть мышцами, даже если бы очень захотел. И скоро, если не придумает, что сказать, начнёт язвить обо всём подряд — обо мне, одежде, причёске, Итане, этой ёбаной ситуации, блядь, попытается выставить меня полным идиотом вообще за то, что пришёл. Я не хочу даже, чтобы он раскрывал рта, не хочу его слышать, видеть, я не хочу иметь с ним ничего общего. Нога, кажется, начинает опухать, — опасно горит огнём щиколотка, похоже, всё-таки подвернул, — и я стараюсь не опираться на неё, пока выгружаю в сумку футболки, футболки, рубашки, штаны, а затылком чувствую напряжение Брайана, густое и липкое, как летний туман. Когда молния спортивки с треском закрывается поверх забросанного шмотья, я бреду к выходу из спальни, тихо кипя внутри. Почему Брайан молчит? Дай мне повод Скажи хоть слово, Брайан Кинни, скажи, скажи, попробуй, надень на себя свою ироничную маску, искриви губы и обезличь глаза, дай мне только один повод, чтобы сорваться, чтобы броситься вперёд, снести тебе голову, выцарапать тебе глаза, оторвать член… поцеловать тебя? Во мне бурлит, бурлит и пенится, я стискиваю зубы до скрипа, и ковыляю, дыша всё тяжелее с каждым шагом. Лестница для меня — снова испытание, я не могу должным образом хромать и не опираться на больную ногу тоже не могу, я только слабо скулю, не рассчитав своей реальной тяжести и огненной вспышки, омывшей ногу чуть ли не до колена, и уже теряю равновесие, как вдруг. — Джастин. Меня подхватывают за локоть, крепко и больно обхватив руку пальцами, и удерживают на ногах. — Отпусти, — рычу я сквозь зубы, и получается хрипло, и надрывно, и даже чуть отчаянно. — Не дури. Могу поспорить, ты связку потянул. Ты с этой лестницы сам не спустишься, не говоря уж о том, чтобы доехать домой. Какую бы там помойку ты сейчас так не звал. — Брайан волоком тащит меня вниз, бесцеремонно обхватив за талию и забросив мою руку себе на плечо. Я не хочу к нему на плечо, у него там жарко, и обнажённые подушечки пальцев чувствует исходящую от кожи влагу. — Как-нибудь справлюсь без твоей помощи, — у меня голос сочится ядом, и я пытаюсь выдернуть своё запястье из его стальной хватки, но Брайан только пренебрежительно кривит губы и чуть ли не приподнимает меня над полом, наконец-то преодолевая последнюю ступеньку. — И моя помойка меня вполне устраивает, спасибо. — Разумеется, — скалится он и закатывает глаза. — Жди здесь, — он наконец-то выбрасывает меня на диван, хотя сажает вполне аккуратно, а потом взбегает по ступенькам обратно в спальню. — Ты какого хуя делаешь? Когда он выходит с большой белой коробкой, я уже стою и даже держу на плече сумку, правда кошусь на один бок. — У тебя с щиколоткой пиздец полный, — объявляет мне Брайан так, будто я сам ещё не догадался. — А у меня лифт не работает. Ты в таком состоянии даже до первого этажа не доберёшься. — Доберусь, не твоего ума дело, — зло выплёвываю я, пытаясь отковылять от дивана. — Заняться нечем больше? — Почему ты, блядь, вечно такой упрямый осёл? — рявкает, ощерившись, Брайан. — Сядь, блядь, спокойно и дай я тебе хотя бы бинтом зафиксирую. — Да пошёл ты… — Это ты пошёл. Он толкает меня, ладонью в грудь, несильно. Я лечу вниз и приземляюсь задницей на подушки, по-идиотски взмахнув руками, и не сводя с него широко распахнутых глаз. — Сиди, блядь, — ругается Брайан сквозь зубы, выстрелив в меня своим взглядом, потемневшим чуть ли не до черноты или тёмного горького шоколада. И он так наклоняется ко мне, словно уже готов поймать, если вдруг я снова надумаю бежать. Я хочу убежать. На меня наваливается такая чудовищная усталость, расплываясь вниз по конечностям и затекая на тяжелеющие веки. Я равнодушно смотрю из-под приоткрытых ресниц, как он тащит к дивану компьютерный стул и садится напротив меня. — Ногу давай, — говорит он мне, скинув с коробки крышку и доставая холодный компресс. С хрустом переломив пакет, он протягивает раскрытую ладонь. И я знаю, знаю, что мне не доехать до дома, не спуститься на улицу, даже не выйти за порог нашего этого дома. Но мысль о том, чтобы позволить ему о себе заботиться, снова, вручить ему всё своё доверие, когда он принялся пялить светловолосых мальчонок, только я пропал из зоны видимости. Меня затошнило, и совсем не от боли. Шумно вздохнув, Брайан наклоняется и, схватив рукой мою лодыжку, вздёргивает ногу вверх и устраивает на своём колене. Я жмурюсь, только чтобы не смотреть, как его скульптурные пальцы развязывают белые шнурки кеды и стягивают хлопковый носок. Промелькнула мысль попросить сделать всё самому, в конце концов, ему совершенно не обязательно бинтовать мне щиколотку, когда я могу справиться и в одиночку, но трясущиеся пальцы приплавились к ручке сумки, а губы пересохли. — Брайан, дай я… — выпаливаю я, прежде чем успеваю основательно всё обдумать. — Отъебись, — небрежно отмахивается он от меня, ловким движением прикладывая ледяной пакет к моей горящей ноге. — Сиди смирно и не мешай взрослым. Я закрываю глаза от бессилия. И как раньше, когда мы были вместе, я не замечал, насколько сильно он меня подавляет. Словами, взглядами. Я не могу понять. Мне жарко от его рук и отчего-то холодно… кажется, в груди. Будто колкого льда засыпали в самую глотку, и теперь хрупкие осколки скребут гортань и упорно ползут в желудок. И так горячо у меня перед закрытыми веками — танцуют полусилуэты и красные вспышки боли, боли, жара, желания, ненависти. — Прекрати! Я отталкиваюсь стопой от его колена, оно тёплое, упругое и обтянуто грубой шершавой тканью, щекочущей кожу пятки. Я хочу думать, что всё, что у него в глазах — чистое недоумение, но в них — тоже. Горячо, горячо, горячо. — Что, блядь, не так с тобой? Он щурится и кривит губы, в своей самой пренебрежительной и безличной манере. У меня пульсирует туго перебинтованная щиколотка, я спускаюсь пальцами вниз по ноге, раскатать подворот штанины, и не свожу взгляда с этих его горячих-горячих глаз. — Пошёл. Нахуй. У меня до боли прямая спина, будто кол вогнали в рот и прямиком до самой задницы. А у Брайана — такая детская растерянность и сомкнутые в тонкую нитку губы. Я думаю, что он должен был смотреть на меня с вызовом, а он просто — смотрит. И ждёт. — Пошёл. На. Хуй. Теперь у меня горячо сначала на ресницах, потом, кажется, на щеках, и гнев жаром распирает рёбра изнутри. — Джастин… Он делает шаг, голая стопа мягким звуком ложится на дерево, я в ужасе отшатываюсь назад. — Да не надо, — я выдавливаю смешок, и мне так на удивление легко, я просто какой-то вдруг совсем пустой и плоский. Я усмехаюсь, пропускаю волосы через пальцы, облизываю губы нервным отточеным движением. — Я всё понял. Я хочу хохотать в голос, но почему-то звук стрянет в горле. — Блядь, Джастин. Ты головой не ударился? Я говорил? Говорил! Начинается. Выставит меня полным идиотом, а сам белый и пушистый, мистер я-всегда-принимаю-правильные-решения. Такая хуйня и полное притворство. Никаких сожалений, оправданий... Вот он пиздабол хренов. — Знаешь, я рад за тебя. Ебал меня два года бесплатно, поздравляю. — Чего? У Брайана такое озадаченное выражение лица, что я на секунду теряюсь. Блядь, не дай ему сбить тебя с толку, Джастин. Этот мудоёб так делал постоянно! — Поздравляю, говорю. Что, халявная подстилка съебала, приходится теперь за это дело платить? — Я округляю глаза и клоню набок голову. Он смотрит на меня широко-широко и растерянно. — Признай, у тебя тайный фетиш на мелких блондинов. И потом я смеюсь. Я шагаю к двери и смеюсь в голос, перекидываю сумку через плечо и не могу понять, легко ли мне, или это тяжесть, просто она тянет к небу. — Джастин, блядь! — он бежит за мной, всего два шага, но он их делает, а потом сам же и смотрит задумчиво сначала на меня, а потом себе под ноги. — Ты что, ёбнулся? — Нет, ну, а с хуя ли тебе ещё вызывать этого сраного проститута? — я раскидываю в стороны руки, будто сейчас и правда взмою вверх. Как поток горячего воздуха. — Привык меня ебать двадцать четыре на семь? На других не встаёт больше? Ты мне скажи! Ну скажи! — Джастин… — Да что ты всё заладил, Джастин и Джастин. — Я хриплю. Будто… сорвался голос, а я даже не заметил, что кричал. Я кричал? Горло саднит. Пальцы дрожат и сжимаются в кулаки. — Скажи мне. Давай. Скажи. — Прекрати. У него такой усталый вид. Сжимает переносицу пальцами и жмурит глаза, его красивые широкие плечи словно тянет одно к другому, он болезненно горбится. И пытается дышать. Я плетусь ближе словно в полусне. Во мне всё ещё что-то тлеет, жалкое, такое жалкое, как ты сказал бы, Брайан, но всё ещё горячее. — Пожалуйста, — я шепчу, и он так близко передо мной, как не был уже очень давно. Никогда, может. Такой уязвимый. Я чувствую кожей его тепло. — Скажи, Брайан. Пожалуйста. Просто скажи, зачем. Я совсем не считаю, как он молчит. Раз, два, три. И совсем разучился, как надо шевелиться. Только отводит глаза. Мне потом будут говорить, что я не давал ему второго шанса. Я пытался, пытался, я столько пытался, а он всё молчит. А я совсем не считаю. День, неделю, месяц, год. Я надеюсь, что его тишину разрушит звон ключа, ударившегося о барную стойку. Что меня ждёт в этом лофте в конце концов? Теперь… ничего, кажется. — Забыл спросить, — я оборачиваюсь на пороге, и Брайан вздёргивает на меня глаза, такие большие и тёмные. — Ты зачем ударил Майкла? Брайан смотрит на меня, очень долго и тягуче, я только фыркаю и отбрасываю назад волосы. В груди пусто-пусто. — Точно, я забыл. Всё это же не моё дело. Я, оказывается, просто глупый мальчишка, которого удобно было трахать. Пошёл ты, Брайан. Ты просто слабак. Я задвигаю железную дверь с невыносимым грохотом. Я бегу вниз по лестнице, и ступеньки дрожат у меня под ногами. Щиколотка ноет, но болит уже не так ощутимо, как оно обычно и бывает всегда. Кажется, мы с тобой вдвоём обречены вечно принимать неправильные решения, Брайан. Я возвращаюсь домой. К Итану.