Ныне отпущаеши

НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ - А ты что же думал, Лексей Данилыч, не покажет он на тебя? Мечется пламя факелов под низкими сводами, клубится тенями в углах. Каменный пол под коленями – стоять неудобно, хочется переместиться, да не дают – держат крепко. Малюта вышагивает перед ним, потирает руки. Голос звучит почти беззлобно – вроде бы даже с интересом. Только вот отвечать совсем не хочется. Думал ли? Алексей Басманов не знает, что сказать на это. Когда Федьку забрали – может, еще время было, скрыться, сбежать… куда - да хоть в Литву, хоть к татарам – лишь бы живому быть. Не дали бы, наверное, следили уже. А только и не попытался ведь. Все думал, что с ним такого не может случиться. С кем угодно, но не с ним. Минет его чаша сия. - Все так думают, - говорит Малюта, как будто его мысли читает. – Брат брату верит, сын отцу. Да только перед болью родичей-то нет. Все показывают. Утешает, что ли – в память о том, как хорошо раньше вместе царю служили, дурной крови меж ними не было? Алексей стискивает зубы. Что ему Малютино утешение? Что ему - даже если и все предают? У него-то жизнь только одна – и вот здесь, в застенке кончается, по милости сына-предателя. - Ну так как? Подтвердишь его слова? Расскажешь, как злоумышляли вместе, как царя извести думали? - Не дождешься, - Алексей сплевывает на пол. Хоть игра и проиграна, и он знает об этом – а только претит ему Малюте подчиняться. Руки у Скуратова коротки – его, воеводу Басманова, принудить к чему-то. Руки-то коротки… да в крови по локоть. - Значит, нет? – Малюта смеется хрипло, и не понять, то ли нравится ему ответ Алексея, то ли осуждает его за это. – А хочешь, я тебя с ним на очной ставке сведу? Посмотришь в глаза ему, поспоришь с ним – а мы посмотрим, кто из вас правду сказал, кто солгал. Отчего ж нет? Взглянет Алексей, взглянет на того, чьей милостью здесь оказался – и нескольких дней в застенке Федька не выдержал, и себя оговорил, и отца, и иных многих. Кого только пропустил – видно, только того, о ком не спросили. Или… или не надо? Сердце вдруг странно сжимает, и Алексей сам не может объяснить этого чувства. Федька... царский любимчик, чернокудрый красавчик с жемчужными сережками в ушах, бедовая голова… Нет такой пакости, на которую не сподобится, чтобы царя повеселить… совсем чужой стал в последнее время, ничего не слушал – ни советов, ни предостережений, все ему казалось, что море по колено, а царская милость без дна, никогда не иссякнет. Совсем чужой… как будто и не сын почти. А только - все равно сын. - Да что я тебя спрашиваю? Как будто ты правил не знаешь. Без очной ставки не обойдешься. Сейчас, сейчас, взглянешь в глаза своему сыну Иуде. Вводят – втаскивают – и на мгновение глаза отказываются верить. Обманул Малюта, не Федька это вовсе. Как же так, всего ведь несколько дней прошло с тех пор, как забирали Федьку из царских палат – и помнит Алексей, как сбилась шальная улыбка на губах, как исказилось безупречное лицо, как наполнились ужасом глаза… - Отец, помоги… Не знал тогда Алексей, что делать, отвел глаза – словно так спрятаться можно было, отвернуться и забыть, как и не было ничего… А то, что сердце щемит – то не думать можно, не признавать – не для того они в опричнину вступали, чтобы слабому сердцу волю давать… Ну и кто кого первым предал? И не отвернешься сейчас, держат крепко – так что смотри, смотри, Алексей Данилыч, как смыла пытка все краски с лица твоего сына, холеные руки изуродовала, ногтей лишила – как босые ноги по полу заплетаются, кровавые следы оставляя – как губы, прежде алые, искусаны в кровь – уголок рта разорван, скула до кости рассечена… И глаза блестят – черно, жарко, горячечно. Дергается Федька, отшатывается в страхе, когда встречает взгляд Алексея. - Ну вот, Федор Лексеич, - говорит Малюта, и насмешка в его голосе густая как кисель. – Видишь, и отца твоего взяли, как ты и хотел. Заслужил ведь он, верно? Что тебе одному-то мучиться, когда вместе вы зло творили? И хотя Алексей уже знает все – и показания ему зачли, и обвинения пересказали – а все-таки какая-то странная надежда теплится. Может, и неправда все: оговорил Малюта Федьку, не показывал тот? - Что скажешь? И голос – знакомый, родной – столько раз слышанный… - Верно. - Что верно? - Виноват он. Он виноват. Злоумышляли оба. Спорить ли? Просить ли, чтоб не брал грех на душу? Да только ему ли, Алексею, просить об этом – когда столько грехов им, Федькой, уже взято? И часть из них Алексей своей рукой на его душу положил… А ведь чистым он был когда-то, его сын, чистым – все дети чисты. Баловал часто, ни в чем меры не знал, но и винился потом, часами на коленях перед иконами стоял, шептал молитвы – так каялся, что и рука не поднималась наказывать. И снова шалил, и снова каялся… и истории любил, про святых, про Федора Стратилата… «А умирать тяжело, тятенька? Страшно ведь, наверное? А я бы смог – не отречься?» Куда это все ушло, когда сменилось наглостью да бесстыдством? Куда, когда – не ответишь. А только что ж теперь – поздно уже, обратно не вернуть. - А ты, Лексей Данилыч, что скажешь? - Неправда. Чист я. И перед царем, и перед Богом. Ох чист ли? Все пути человека чисты в глазах его, да Господь взвешивает души… - И твердо ли слово твое? - Твердо. - А твое, Федька? - Т-твердо. - А вот это мы сейчас проверим. У нас для этого хорошие средства есть – проверять, кто правду говорит. - Нет, нет, - шепчет Федька - и закричал страшно, забился, как схватили, потащили к дыбе. - Не надо, я ведь все сказал, все признал! Алексей сжимает челюсти, хочет отвести глаза – но не отводит. Продели руки в петли, рванули. Алексей видит, как легко, будто по маслу, выворачиваются Федькины суставы. Видно, не первый раз уже. Федька не кричит больше, только открывает рот, будто воздуха не хватает, и грудь ходуном ходит. Широко распахнутые глаза смотрят жалобно, словно спрашивают "зачем так, зачем?" - Доносчику – первый кнут, - говорит Малюта, взмахивая плетью. Сам того не сознавая, Алексей дергается вперед, едва не вырвавшись из рук, что держат его. Но справились, отбросили назад. Малюта глядит остро, снова поднимает кнут. Капли крови брызгают на пол, на стены, на лицо Алексея. Снова и снова Малюта отступает на шаг, заносит руку, бьет. Тело Федьки жалко дергается на вывихнутых руках, короткие всхлипы срываются с губ. Хоть бы сознание потерял, ловит себя на мысли Алексей. Хотя… водой отольют. В груди сжимает ледяной рукой. Забьет ведь его Малюта… вот прямо так перед глазами и забьет. Если захочет. Ничто не остановит. Что ж, сами они такого Малюту создали, сами его услугами пользовались. Удобно было, что он за всех за них с кнутом стоял… теперь вот с другой стороны кнута оказались. Еще удар. Малюта опускает руку. Федька висит на вывернутых руках, обмякнув. Голова его болтается, спутанные волосы закрывают лицо. С босых ступней струйками стекает кровь в лужицы на полу. Малюта дергает за веревку, отпускает. Федька падает на пол, скулит тихонько, подтягивает колени к груди, сворачивается в комок. Алексей снова рвется вперед, стряхивает с себя державших. Понимает, что в этот раз позволили, не схватили снова. Осторожно отводит волосы с Федькиного лица. Глаза закрыты, голубые веки почти прозрачные. Сомлел все-таки, думает Алексей. Слава Богу. Сейчас, в покое, лицо его сына кажется странно юным – каким Алексей давно его не видел – и красивым, несмотря ни на что. Почти иконописным. Сердце ухает куда-то вниз. Чистым был… Загубил я тебя, думает Алексей. Годы назад – когда еще первый шаг сделал, когда решил царю таким образом угодить. А только выхода не было тогда… Поднимает голову, чувствуя Малюту рядом. - Не трогай ты его больше, Григорий Лукьяныч. Ведь он тебе все сказал! Малюта вскидывает руку - рукоять кнута врезается в лицо, рассекает щеку. - Лешка, пес смердящий! Кем себя возомнил, указания мне давать? Нет твоей власти больше! Раньше надо было думать, как под измену пошел! Алексей проводит ладонью по лицу, стирает струйку крови. - Тебе ли правды не знать, Григорий Лукьяныч, про измену-то. Что-то будто меняется в глазах Малюты, ярость гаснет. - Меня бери, - продолжает Алексей. – Я еще долго упираться буду. Не трогай Федьку. - Что ж жалеешь его? – в голосе Малюты раздумье. – Он-то тебя не пожалел. - Сын ведь он мне. Сын… даже если бы времена, когда сам Алексей предпочитал этого не помнить. - Сын, - нехорошая усмешка мелькает на лице Малюты. – Ну что ж… Дело твое. Только узнаешь ты сына своего, узнаешь еще. * * * …снег… босиком по снегу, почему ж так холодно… что за глупость была, на царские развлеченья босиком идти… на Москве-реке народ уже гуляет, вон слышны музыка да смех задорный. А только трудно-то как, снег холодный - и жжется, каждый шаг будто по углям раскаленным… но дойти надо, а то разгневается светлый царь, что в его веселье не поучаствовал. А царя злить нельзя, не надо, крут царь в гневе, слушать не станет, оправдаться не даст… И еще шаг, еще, хоть и подошвы снег палит. Но вот и река впереди, народ празднует. Да только не Москва-река это, Волхов, и не веселятся люди, криком кричат, падают на лед, красный лед, как в огонь, как в бездну кровавую. Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь… - Эй! Эй, Лексей Данилыч, очнись! Вода плещет в лицо, выдергивает в реальность. Ни снега, ни огня, ни крови – только полутемное подземелье. Алексей с трудом разлепляет веки, моргает. Прямо над ним, очень близко - лицо Малюты. Как будто обеспокоен чем-то. - Ну слава Богу. Напугал ты меня. Я уж думал, ты совсем того… переусердствовал я с тобой. - Теряешь навыки, Лукьяныч? - Господь с тобой, что ты. Кто ж думал, что ты таким хилым окажешься, вроде с виду вон какой здоровый. - Так ведь немолод я уже, что ж делать. - Да ну тебя, немолод! Не старше меня, еще жить да жить. Жить, да? - Шутник ты, Григорий Лукьяныч. - А то ж. Ну что, надумал? Признаешь свою измену поганую и что на царя умышлял? Алексей приподнимает голову, бросает взгляд на свои изуродованные руки – ногти выдернуты, все суставы разбиты. Признаться ли? Какой смысл молчать? Что это изменит, все решено уже, давно решено, еще в тот миг, как царь за первую ниточку потянул. - Нет… потерплю еще. Могу еще. - Что, боишься, как я с тобой закончу, так за сына опять примусь? - Может, и боюсь. Уж больно тебе, Лукьяныч, нравится им заниматься. Малютин кулак врезается в лицо; рот наполняет кровь. - Нравится? Охальником этим? Не стыдно тебе, Лешка? Такую срамоту из своего сына сделал – так что люди плюют да крестятся, когда его имя поминают. Стыдно… не стыдно. Нужно тогда это было… как заметил Алексей, что царь на Федьку посматривает… да, была мысль услать в вотчину, спрятать, а там глядишь, царь бы и забыл за другими развлечениями. Но ведь возможность, возможность-то какая была, грех упустить! И Федька сам не спорил, не отказывался. Всегда шальной был, по тонкому льду любил ходить, не остановишь. Так легко, так запросто в новую роль скользнул, словно родился для этого. И уже рядом с царским креслом стоит, не отходит, и царь его ласково по голове гладит, по темным волосам, тонким лицом любуется… подарками дарит, милостями всякими… Возможность, возможность-то какая… - Мой сын хоть по своим грехам ответит. А на твоих - грехи отца легли, в младенчестве мрут. Зря он это сказал. Алексей видит, как отшатывается Малюта, темнеет лицом. Не надо, не надо было сыновей Малюты поминать, а только не сдержался он. Малюта ему больно сделал – вот и он хотел ответить. - Что ж, Лексей Данилыч… думал я помягче с тобой, да ты, видно, как пес, что кормящую руку кусает. Сына своего жалел? Сейчас посмотрим, пожалеет ли он тебя. Пропади оно все пропадом… что ж он наделал-то… Только поздно – слово не воробей. Втаскивают Федьку, бросают на колени. Малюта подходит, хватает за волосы, вздергивает голову, заставляет взглянуть на Алексея. - Чего воротишь глаза бесстыжие? Посмотри на дело рук своих. Вон, отца под пытку подвел, лишь бы себя спасти. Федька дергается, дрожит, только непонятно, оттого ли, что видит, или от прикосновения Малюты. - Что скажешь отцу-то? Попросишь прощенья? Пихает его вперед, ближе к Алексею – и Алексей смотрит, смотрит в лицо сына. Ссадина на щеке зажила немножко, покрылась тонкой корочкой, а вот с губами плохо совсем, язвами пошли. И ресницы слиплись – будто плакал только что. Будто совсем не переставал плакать. Федька поднимается шатко, случайно задевает кончиками пальцев об руку Алексея, отдергивает, будто его обожгло. Поворачивается, смотрит на Малюту – словно приговора ждет. - Ты ведь исповедника просил, - говорит Малюта, - покаяться ему хотел? - Да, да… можно ли? Внутри у Алексея все сжимается. - Хочешь у отца небесного на хорошем счету быть, грехи свои отмолить? Ну так помоги нам сначала с отцом земным своим, а мы тебе поможем. Ах вот оно как… Вот, что Малюта задумал – чтоб Алексею за ядовитые слова отплатить. - Видишь, отец-то твой упрямым каким оказался. Ни кнут, ни железо каленое его не берут. Хоть и жилы ему на дыбе повытягивали, а – молчит. Так что уже думаю я, а не оговорил ли ты его часом, Федя, а? Надо бы тебя еще допросить, допросить с пристрастьем. Глаза Федьки распахиваются, руки взлетают, сплетаются в умоляющем жесте. Алексей чувствует, как сердце падает. Вот так он, Федька, всегда в детстве руки складывал... когда просил не наказывать... Не надо, он не хочет этого, не хочет об этом думать. Тот маленький мальчик, которого Алексей когда-то на плечах таскал, учил на коне сидеть да саблю в руках держать… и этот, что едва на ногах стоит, и человеческого-то в нем почти не осталось, все съедено, сведено на нет пыткой... Один ли это человек, разные ли? - Нет, не надо, сокол мой ясный, не надо, не хочу! – Федька падает на колени, ползет к Малюте, хватает его за руку, целует жадно. – Не надо, не надо, помилуй… Малюта с отвращением освобождается, и такая гримаса лютой ненависти на его лице, что Алексей вздрагивает. - Не хочешь? Не хочешь на дыбу-то? Ну так помогай! Пусть батя твой заговорит – тогда и тебе мучиться не придется! Федька отшатывается от Малюты, стискивает ладонью крестик на шее. Шепчет быстро, еле слышно: - Святый Боже, святый крепкий... Малюта медленно обходит его, наклоняется к Алексею. - Ну что, как думаешь? Что сделает твой сыночек? Крутанет колесо али пожалеет отца? Да ведь ты знаешь, знаешь. Никого он не жалеет. И я сам его таким сделал, думает Алексей. - А ты что делать будешь? Помни – заговоришь, я опять за него примусь. Вот и выбирай, Лексей Данилыч. Сам себе постель стелил – так изволь теперь почивать. * * * Свет пробивается сквозь веки. Не надо, не хочу, уберите свет. Заслониться бы от него – да руки не поднять. И не видеть бы вообще того света никогда – но только не дадут ускользнуть, каждый раз обратно приводят. Алексей поднимает тяжелые веки. Свет… свечка всего-то, маленькая, на приступочке у стены. Каменный пол – холод впитывает в тело, проникает в кости, но как-то и легче от него. Так бы и лежать, лежать, всегда, пока плоть не истлеет и тело по косточкам не рассыплется. Пальцы касаются щеки – осторожные, подушечки пальцев ледяные. Алексей поворачивает голову. Федька стоит на четвереньках рядом с ним, смотрит исподлобья сквозь спутанные волосы. Встретил взгляд Алексея, заторопился, смочил тряпицу водой, провел по лицу. - Батя… Алексей чувствует, как внутри все сводит судорогой, волной накатывают воспоминания. Как налегает Федька на веревку, тянет изо всех сил. И срывающийся голос: «Говори, говори, тать проклятый, как на царя умышлял! Говори!» И дикий смех, и безумно блестящие глаза, и рука, в которую Малюта вкладывает клещи… - Уйди. Сил нет на тебя смотреть. Уйди. Холодная струйка воды стекает по шее. - Батя… Плачет, что ли? В детстве Федька редко плакал. Петруша, тот да, и плакал, и болел часто, а Федька всегда упрямый был. Губу закусит, глаза прищурит – и слезинки не заставишь проронить. Ничего от него не осталось – ничего из того, что было. Струйки воды настойчиво бегут по лицу, падают в рот между пересохших губ. Алексей глотает жадно, кашляет. Федька приподнимает его голову, подносит к губам край посудины. Алексея хватает на несколько глотков, потом он снова обмякает. Федька возится рядом, как будто места себе не находит. А потом вдруг ложится рядом, под бок, головой на грудь Алексею. Прижимается тесно, заставив заныть сломанные ребра, хватается за руку Алексея, держит крепко. Как в детстве. Дышать тяжело. В горле будто осколок стекла застрял. Горячее тело Федьки жмется к его боку. Алексей чувствует, как ребра-ветви его сына ходят в рваном дыхании, видит, как глаза дергаются под закрытыми веками. Спит. Алексей скрипит зубами. Рука, за которую Федька держится, затекла и ноет. Он закрывает глаза и ждет забытья. * * * А потом дверь распахивается, и Малюта стоит на пороге камеры, а за ним, за ним… согбенный, в темной рясе – будто чернец какой, и все же – эти глаза ни с чем не спутаешь, этот взгляд дикий, яростный… царь. - Вот они, голубчики – ну чье сердце такое зрелище не растрогает? А еще говорят, что не спелись, не умышляли вместе. Да ведь яблочко от яблони недалеко падает. Может, государь, у них еще какие грехи были, о которых мы не знаем? Допросить бы с пристрасткой, а вдруг сознаются. Даже разбитое тело подчиняется – Алексей садится. Сам не сознавая, хватает Федьку, отпихивает в сторону, загораживает собой. Под его рукой плечо Федьки, горячее и костлявое, трясется мелко, дрожит как в падучей. Из тени Иоанн вступает в круг света, мимо Малюты. - Вон ты как, Лексей. Будто прячешь его от меня. Что ж раньше-то не прятал, теперь поздненько будет. Оставь его, государь – что тебе еще от него нужно? Ни красоты его не осталось, ни дерзости – ничего, что могло бы твой взор привлечь. Федька выворачивается из отцовской руки, кидается к Иоанну. Хватает за руку, целует, прижимает к щеке. - Солнышко мое ясное, государь пресветлый, радость моя… помилуй, пожалей, разве я тебя прогневил чем-то? А прогневил, так каюсь, в монастырь сошли, что хочешь делай, во всем воля твоя, не губи только… Глупец, глупец какой… Неужто не понял еще? Ничего не поможет. Наигрался царь. Не хочет больше. - Прочь! – Иоанн отталкивает его, и Федька падает – но руки все стиснуты как в молитве, и глаз не отводит, все надеется. - Может, и зря ты так, государь, - внезапно говорит Малюта, и Алексей чувствует, как сердце у него падает. Чтоб цепной пес царский с царем спорил? Не бывать такому. Если только этого плана у них заранее не было. – Может, и верен тебе Федор Лексеич? Да отец его с верного пути сбил, соблазнил его. - Ой ли? – лисье лицо Иоанна кривится в притворном размышлении. – Сбил, а он и сбился? Ну что ж, бывает. Только как его выправить? - А может, он сейчас и докажет, что выправиться может? Алексею кажется, что кровь бьет у него в ушах набатом. Что, что еще они могли придумать? Какие пытки, какие развлечения? Как еще расправиться с теми, кто служил царю и забавлял его – а потом стал не нужен? - Что ж, Федор, - мягко говорит царь, - обвиняли тебя многие в грехе содомском. Может, и правда это? Не с отцом родным ли ты грешил? Алексей видит, как Федька вздрагивает – видно, значение Иоанновых слов даже его поразило. Руку к лицу поднял - будто чтобы защититься - головой мотает: "Нет, нет." - Ну так покажи нам, Федя, покажи, как вы с отцом грешили. Каешься ты, я слышал, а только чтобы в грехе покаяться, надо сперва тот грех признать. Как издалека Алексей слышит свой собственный голос. - Не надо, государь. Не губи душу… Чью? Свою? Федькину ли, давно загубленную? Его, Алексея? Ему на том свете и капли воды с перста Лазаря на язык не упало бы, так мало добра он в этом мире сделал... Конец царского посоха нетерпеливо стучит по полу. - Давай, Федор, давай. Покажи нам послушание свое. Не надо… Сквозь туман Алексей видит, как Федька садится на полу, дрожащими пальцами проводит по волосам, словно пытаясь их распутать – будто это имеет значение, будто это может вернуть часть его прежней красоты. Его глаза опущены, когда он поворачивается к Алексею. Темные ресницы длинные как стрелы. - Нет! – Алексей отшатывается, стукается головой, измученное тело отказывается слушаться. Язык по пересохшим губам – как змеиное жало. И взмах ресниц – и головой повел – как будто на публику играет. - Федька, нет! Словно не слышит. Наклоняется над Алексеем, касается сухими, горячими губами его губ. Что ж ты делаешь, Федя… Разве что-то, чему не учил ты меня, отец? - Не тронь, убью! Алексей рвется из последних сил, опрокидывает Федьку на пол, сдавливает горло предплечьем. Сильнее, сильнее, пока кадык не хрустнет. Федька хрипит, бьется, губы синеют, из угла рта течет слюна. Алексей надавливает еще. Вот так, вот так, еще немного… и все, все будет, все закончится, так к лучшему, ни мучений, ни страданий, ничего не будет, отойдет и все… все, что Алексей может для него сделать, последнее… освободить… Вот уже и руки упали, перестали бороться, и глаза закрылись, и такой покой на лице – как будто засыпает – вот и хорошо, хорошо, еще немного осталось… Феденька… сыночек… Не дали. Малюта бьет по затылку, боль взрывается в черепе. Оттаскивает Алексея, бросает в угол камеры. Федька на полу хрипит, кашляет, терзает руками горло. Малюта с силой втыкает носок сапога ему под ребра. - Падаль. Падаль и есть. Хуже нехристя окаянного. Алексей смотрит, как Федька корчится на полу, прижимая сломанные ребра, харкает кровью, и думает, что да, да, Малюта прав. Но это – это его сын. * * * Они стоят на залитой пламенем факелов площади, в круге света – а из темноты сотни глаз наблюдают за ними, и тихий ропот доносится оттуда - как бурлящая вода по камням. Сердобольны люди московские, даже бывших кромешников жалеют – тех, кто их самих никогда не жалел. Да и как не пожалеть – ни одного среди них нету, кто нетронутым бы остался, всех в застенке изувечили. А только еще не кончилось ничего, пострашнее вещи ждут. Алексей знает свой приговор, знает, что быстро это не кончится – и Бога бы молил, чтобы явил чудо, дал умереть легко, а только знает, что не заслужил он чуда. Не будет ему милосердия. Значит, так тому и быть. Лишь бы сил хватило – не унизить себя пуще всякой меры, даже в казни достоинство сохранить. Но вряд ли получится. Перед болью все равны, а смерть торопиться не будет. Федька тоже здесь, не рядом, через несколько человек стоит – вон, свежую рубаху надели, чтобы выглядел поприличнее, волосы расчесать дали. В свете факелов следов пыток не видно почти – как будто и не лишился он своей красоты – и кудри цвета воронова крыла при нем, и глаза темные, жаркие… Губы шевелятся в беззвучной молитве. Верит ли все еще, что Бог над ним смилуется? Перед казнью Малюта заходил в камеру, спросил Алексея – словно решил последней милостью подарить: - Попрощаться хочешь с сыном? - Незачем. - И то верно. Не стоит он того, чтобы с ним прощаться. Голос дьяка звучит словно издалека, приговоры и прегрешения зачитывая. И вроде стоять тяжело, и почти хочется, чтобы все скорее закончилось, а сердце все равно сжимается… ведь последние минуты остались - пожить, подышать воздухом. - А Федору Лексеичу Басманову по указу царя проверку такую учинить. Коли покажет он свою верность, коли казнит своей рукой перед всеми изменника Алексея Басманова – так и пощада ему будет по царскому слову, избавится от лютой казни да на поселение на Белоозеро сослан будет. И вмиг развеян туман, спасительное забытье ускользнуло – все вернулось, все здесь. Ошибался Алексей, когда думал, что ничего больше царь уже не может сделать, что уже во власти другого суда они. Стражники хватают Алексея, вытаскивают из ряда приговоренных, бросают на колени. И Малюта подходит к Федору, протягивает саблю рукоятью вперед. - Что, Федор Лексеич, не решаешься? Слышишь, царь сам сказал – пощадит. Федькины глаза мечутся загнанно – куда смотреть, нигде помощи не будет. Царь свое слово сказал, Малюта по царскому слову сделал. Ни друзей, ни заступников он за свою жизнь не нажил, не хотел – а толпа и так уже на него как на демона проклятого смотрит, как на того, кто все границы преступил, одна последняя осталась. Так преступи уж и ее, Федя, думает Алексей. Переминается с ноги на ногу царский конь, трещит пламя факелов в тишине. Ну так что? Быстрая смерть от стали – или на костре мучиться али быть живьем сваренным – что легче-то? Подумай, Федя, что легче… царь-то ведь милует вот так, своего воеводу верного, Алексей Данилыча Басманова, от страшной казни спасает… подумай. Федька стоит, пошатываясь, бледный как полотно, хлюпая кровью в легких. А Алексей думает, что даже если царь сейчас сдержит слово, пощадит его сына сегодня, то все равно пощада запоздала уже, недолго ему осталось. Значит, так тому и быть. Значит, скоро встретимся. И там, может быть, простишь ты меня. И опускает голову, откидывает волосы с затылка. - Давай, Федька! Одним ударом! На себя тот грех возьму! И взмах сабли, и боли нет, только земля кувырком перед глазами – и меркнет, и нет ничего, ни света, ни огня адского, вот оно как, ничего там нет... ну и хорошо... Ныне отпущаеши. КОНЕЦ