Неу/с/покоенный

      Каждое 19 октября* я нахожу его с петлей на шее. Думаю, для него это что-то вроде торта на день рождения. Он даже пытался привлечь к этому развлечению моих гончих, но не вышло — они, как бы это сказать, не вполне существуют. Зато в качестве гостей на этом милом празднике как правило присутствует вялая толпа теней умерших современников Сисси; у Луиджи хорошо получается сотворить из собственной смерти феерию.       И вот так уже сотню лет. Он не может упокоиться сам, окончательно свихнувшись на вечных спорах с собственной совестью, и не дает затянуться моим ранам. Сколько ни пытался я его осадить, втолковать ему, что суд окончен, что он приговорен, приговор исполнен, и теперь он, дьявол его забери, уже свободен, он меня не слышит. Какой там слышать кого-то, когда в его — физически-то уже хладной и хорошенько законсервированной*, а вот метафизически по-прежнему буйной и деятельной — голове звучат только два голоса: его совести и ее. Тот, последний ее голос, когда она лишь коротко возмутилась, отдернув от него сумочку. Ну, положим, сумочка ему была и не нужна. Бедолага, он так и не сумел смириться с тем, что я тогда так сумбурно вторгся в его планы, навсегда прославив его, как убийцу одной из красивейших женщин своего времени. Знает, что это не его вина, но не может, не может выкинуть это из головы, постоянно прокручивая снова и снова. Постоянно беспокоя мои старые раны. Постоянно задевая мою уязвленную гордость.       Знаете, что такое Кладбище Великих? Он тоже не знал при жизни, а теперь буквально поселился на этой свалке, любовно перебирая тлеющие кусочки былого величия. Моцарта он недолюбливает, но тот, как назло, постоянно оказывается где-то рядом: то он, громко выругавшись, споткнется о его гипсовый бюст, пока лезет куда-то вверх в своей бессмысленной погоне; то портретик Вольфганга вдруг выпадет откуда-нибудь, больно ударив его по голове. Славные попытки, Моцарт, но куда больнее ему натыкаться на свои собственные следы — нет-нет да хрустнет под ногами декоративная тарелочка с портретом императорской четы, или, скажем, смахнет ненароком с чьего-нибудь гениального мраморного чела фотооткрытки, где она стоит, случайно улыбаясь, со своими собаками. Он всегда фыркает презрительно: «Глупый китч!», но я сам видел, как он ночи напролет восседает посреди всего этого хлама в обнимку с ее портретом. Это могло бы быть смешно, если бы никак меня не касалось.       Так или иначе, он меня боится. Удивительно: он не боялся меня при жизни, а теперь, оказавшись по одну сторону со мной, боится. Родился от случайной связи, вырос среди нищеты и при первой возможности сам же бросился мне навстречу — поступил в армию. Получил жалкую медаль за жалкую войну. Я приметил его именно там, в трущобах Адуа. Совсем еще мальчишка в окружении еще нескольких сотен таких же итальянских мальчишек, ждущих распоряжения умереть. Мне тогда пришлось немало потрудиться, но нет, он остался невредим. Жаль. Мне хотелось увлечь его на свою сторону. Теперь я уже сам не уверен, почему буквально через пару лет все же выбрал его: потому что хорошо все продумал, или потому что он просто проходил мимо. Главное, я точно знал — он справится лучше, чем кто бы то ни было. Так и вышло. В конечном итоге он добился того, чего не получил при жизни: стал начальником тюрьмы. Даже больше — сам стал тюрьмой. Значительное продвижение по карьерной лестнице после заключенного.       Цареубийца. Каким красивым словом клеймят обыкновенных преступников, совершай они это во благо государства или для собственной выгоды. Нет, Лукени был не из таких — в нем просто взыграло честолюбие. И я дал ему его удовлетворить за счет моего личного интереса. Этого ему хватило надолго, 12 лет в камере он писал мемуары. Я даже пролистывал их и смеялся. Харизматичный парень. Не всем удается сохранить харизму после смерти, а уж умудриться и вовсе ее обрести уже здесь — это в высшей степени похвально.       Конечно, когда тот юный серб, даже не анархист, а всего лишь какой-то там революционер-националист, Гаврило застрелил (как грубо) эрцгерцога, гордость Лукени была задета. Да что уж там, растоптана в пух и прах. Еще бы: мало того, что Принцип не нашел ничего умнее, как прикончить еще одного Габсбурга (вполне очевидный плагиат, Луиджи был в ярости), так еще и добился того, чего у него не вышло — развязал войну. И не просто, а Первую Мировую. И я был там. Парнишка проделал это даже вполовину не так эффектно, как Лукени с его заточкой, несмотря на то даже, как глупо и скомканно была выполнена вся операция. А уж когда он пытался отравиться ядом, мне стало действительно смешно: в самом деле, ты пытаешься эффектно умереть, а тебя вместо этого обильно рвет на глазах случайных зрителей. А вот Софию, жену эрцгерцога, мне было действительно жаль: женщина попала в мои объятия по идиотской случайности. Как бы там ни было, Принцип хотя бы не застрял здесь, в этой свалке человеческого тщеславия, а спокойно отправился дальше.       Однажды я застал Лукени, когда он внимательно вглядывался в портрет Сисси. Я подошел ближе.       — Лукени.       Он обернулся и привычно вздрогнул. В его глазах промелькнуло знакомое затравленное выражение. Страх, презрение и благоговение одновременно. Омерзительно. И неприемлемо. В самый раз.       — Дер Тод.       Обычно он не позволяет себе такой фамильярности, предпочитая эвфемизм «Его Величество», успешно минуя личное обращение. По имени он называет меня только в бесконечных разговорах со своей вымышленной аудиторией, да и то лишь от необходимости как-то обозначить меня среди действующих лиц. Жалкий вызов, который не составляет труда игнорировать.       — Отпусти ее. Я отпустил.       — Я не могу.       Конечно, нет. Он не убийца. Мы оба это знаем. Не имеет значения, кого и как он собирался убить — если бы не я, он бы никогда этого не сделал. Луиджи хороший парень. Развязный, дерзкий, отчаянный; он эгоист — да, но не убийца. До конца жизни он еще держался, храбрился, и вот теперь стало незачем.       — Она никогда тебя не винила.       — Она мне как мать, — вдруг вырывается у него, и я поражен таким признанием. — Нет, роднее. Я знаю ее лучше, чем себя. Без нее я останусь ничем.       — Ты и должен стать ничем.       Я много раз пытался ему объяснить, но он не понимает. Или не хочет понимать. Возможно, все дело в его консервированной голове, на которую он сам же не может налюбоваться последние лет пятьдесят — я давно заметил, что с теми, кто оставил на земле свои сохраненные тела, мумии, например, всегда сложнее всего. Они не желают проваливаться в ничто и освобождаться. Наверное, из-за этого люди и верят в призраков. Да и видел я ту голову — красивее он не стал ни на йоту.       О его тяге к женщинам, по возрасту годным ему в матери, мне известно давно. Он даже в борделе выбирал кого постарше — наверное, потому что собственной мамы у него не было. Впрочем, не мне говорить о человеческих странностях, передо мной они все равны. Просто попадаются порой немного более интересные, чем прочие.       — Они спрашивают меня, почему. И не верят, что она хотела. И что я тогда должен отвечать? Потому что я анархист и бедняк?       — Луиджи, «их» нет. Это ты не веришь.       Он внимательно смотрит в мое лицо. Я знаю, что оно непроницаемо, но невольно думаю, не может ли он разглядеть что-нибудь, снова недоступное моему пониманию. Он хорошо меня изучил, зачастую оставаясь моим единственным собеседником. То чересчур болтливым, причем всегда об одном и том же, а иногда наоборот — слова не вытянешь — вот как сейчас.       — А ты? Ты веришь?       Снова этот вопрос. И я каждый раз одинаково теряюсь с ответом.       — Я надеюсь на это.       Кого вообще может удовлетворить такой ответ? Точно не Лукени, итальянец пытлив как сам черт, и так же упрям. Мне порядком надоедает стоять рядом с ним, развалившимся среди осколков очередного бюста Моцарта. Ума не приложу, откуда вообще берутся здесь все эти вещи, но сам по возможности избегаю бывать здесь, среди нетленных осколков величия и гениальности. Все-таки «прах к праху» мне гораздо ближе. За тысячи лет тут скопилось столько всего, что одной человеческой жизни едва ли хватило бы, чтобы пересмотреть все: от всяких глупостей, вроде рельефов с древними фараонами до серьезных мраморных изваяний современных мировых вождей. Еще больше — мелочей, напоминающих об актрисах и музыкантах; ничего особенного, но попадается на каждом шагу. Глупый китч.       — Лучше бы я убил того арагонского ублюдка, — сказал он мне как-то, подкидывая монетку с изображением Франца Иосифа.       — Тогда бы никто не стал читать твои ужасные мемуары. Даже я.       — Зато, может быть, тогда не пришлось бы вешаться.       По-своему он прав, я не люблю самоубийц. За крайне редким исключением. Но все равно — целуешь их, просто, черт возьми, выполняешь то, для чего существуешь, а они смотрят с презрением. Мол, я тебя перехитрил. Как бы не так. Глупцы. Это все равно что убегать от того, кто бежит на шаг впереди тебя.       С Лукени было не так. Он мной просто…воспользовался, как когда-то я им. Когда я пришел, он уже висел на веревке, лицом к стене, так что мне пришлось развернуть его. Как сейчас помню его лицо, мне даже тогда показалось, что он либо спятил, либо просто издевается — но губы у него были теплыми. И совсем не такими солеными, как у Рудольфа. Я даже не спрашивал у Луиджи, как он все это провернул: где достал веревку, как умудрился так удачно ее прицепить к единственному в камере подходящему выступу. Только зачем было ждать 12 лет, мне непонятно до сих пор, я бы с удовольствием лично прикончил его на месте. Честно сказать, я бы прикончил его и сейчас, но мертвые не умирают.       Со временем многое становится ясно. Например, что он знает о ней намного больше, чем я. Вот только что из этого действительно было, а что он придумал, чтобы себя оправдать, сейчас уже разобрать сложно — не хватает того единственного главного свидетеля, недостающего звена. Не хватает ее. И всем нам приходится выслушивать только его версию.       — Всегда любил ее лицо, — хмыкает он, переворачивая выуженный из хлама портрет Сисси вверх ногами, — есть в нем что-то.       Мне остается только вздохнуть и напомнить ему:       — Ты видел ее один раз.       Он пожимает плечами:       — Она была красоткой.       — Ей было шестьдесят, — хотя про себя, скрепя сердце, мне приходится признать, что Лукени не дурак — знает, что может безнаказанно снова и снова проверять меня на прочность. За сотню лет я еще ни разу не сдался. А дальше? Кажется, он решил остаться здесь, пока не выполнит эту свою маленькую миссию — вывести Смерть из равновесия.       — Ты ненормальный, ты знаешь? — как-то спросил я, когда застал его за примеркой ее заколок. Он воровато обернулся, затолкал звездочки-эдельвейсы обратно в карманы и совершенно безумно рассмеялся.       — Был бы нормальным, обратился бы ты ко мне?       Мне приходится признать, что нет. Если быть откровенным, раз на то пошло, он не более ненормален, чем она. Мне и нужен был кто-то такой же, как она. И у него получилось идеально.       Каждое 19 октября меня встречает одна и та же фраза:       — Почему ты больше меня не целуешь? — и дурацкий смешок, быстро обрывающийся под моим взглядом. Потому что мертвые не умирают.       А он умирает. Ночь за ночью, уже больше сотни лет; и как только сил хватает?