Огни Даймонд-сити

Даймонд-сити был жалок. Смешон даже. Но хорохорился, задирал нос как заправочный сноб, гордился своей бетонной стеной и людьми его населявшими. Люди эти были бледными тенями довоенных личностей, ходили в пиджаках с заплатками на протершихся локтях и платьях, которые, чтобы скрыть грязную ткань, украшали кружевами и широкими поясами. У мэра этого городишки был светло-бежевый пиджак с петлицей, в коей находилась повядшая бутоньерка, а свои редкие и жидкие седые волосы он прятал под широкополой шляпой. Даймонд-сити был некрасив. Некрасив со своими мелкими домишками из фанеры и металлолома, покрытого ржавчиной. С охранниками в шипастых нарукавниках, с бесполезным роботом-поваром, который говорил только одну фразу. И продавцы со своим товаром на полках с коррозией были гротескны, словно выпрыгнули из мультфильмов Волт-тек. Она знала стадион до Великой Войны. Он действительно претендовал на грандиозность. И она была на игре в бейсбол — настоящей, не той, от которой Мо приходит в восторг, грозя прибить всех своей битой, — и целовалась с мужем под оглушительный рев трибун, когда камера случайно выбрала их места и вывела изображение на таблоид. Но нынешний Даймонд-сити не был грандиозен. Только носил пафосный свой титул, выдуманный, незаслуженный. Именовался Изумрудом Содружества и кичился своим именем, своими удобствами, своей защищенностью. А она ненавидела Даймонд-сити. Всей душой, всем сердцем, которое, упрямое и глупое, билось под ребрами. Она вдыхала затхлый его воздух, пила гадкую воду с душком, с запахом тины, поедала безвкусную лапшу, употребляла винт, психо и ментаты в узкой хибаре Соломона. Перебирала патроны — один за одним — у прилавка Артуро, подбирала броню — элемент за элементом — у Мирны. И ненавидела. Ненавидела. Ненавидела. Ненавидела. Этот город. Этих людей. Ненавидела. Ненавидела. Ненавидела. Она стояла на мостках, возведенных на домах, чтобы было легче добираться до бара, держалась за парапет. Смотрела на жизнь, что копошилась внизу. Отсюда она казалась еще более ничтожной. Неоновые вывески магазинов в темноте непривычно слепили глаза ядовитыми цветами. Лампочки мигали, привлекали мотыльков. Радио Даймонд-сити играло в очередной несчетный раз песню Эллы Фитцджеральд, которую она выучила наизусть. Эта же песня доносилась из бара. Её уже тошнило от этой мелодии. А люди все ставили и ставили эту пластинку. Как она еще не сломалась, не истерлась в конец под иглой доисторического барного патефона, эта чертова пластинка? Музыка хранилась — она знала — на полках, в красивых огромных конвертах, полагающихся пластинкам, о которых она в свое время уже и думать позабыла. Они стали бесполезным пережитком прошлого. Сочные иллюстрации выцвели за давностью лет, но различались еще лица довоенных красавиц и красавцев. Свои пластинки жители Даймонд-сити оберегали не хуже, чем дракон золото. А рядом стояла Пайпер. Она дирижировала своими тонкими, словно палочки, руками. Шевелила пальцами, выглядывающими из обрезанных кожаных перчаток. Словно точно знала, когда загорятся огни Даймонд-сити. Ослепляющие. Притягательные. Холодные, как арктический лед. Раз. Два. Три. Гори. Она сильнее облокотилась на парапет, надеялась, что вот-вот сорвется и больше её никто не достанет, никто не заставит выживать, желала увидеть город в свете холодных прожекторов стадиона. Еще работающих. Улыбалась Пайпер. Гордилась своим городом. Словно он — её единоличная заслуга. Видела бы она хоть один из довоенных городов или поселений. Хоть один. Хотя бы Сэнкчуари. Там один за одним загорались фонари и все выходили гулять. Брали коляски. Неспешно прохаживались по широким улочкам. Улыбались и кивали знакомым. Дети сладко агукали и тянулись руками ко всему незнакомому, норовя выпасть из коляски. Огни фонарей были теплыми. Они были оранжевыми шариками, заключенными в стеклянную клетку. Но оттого еще более притягательными. И целоваться под этими фонарями было сладко. Прохаживаться в их свете, прижимаясь к плечу мужа в его редкие увольнительные. И жизнь тогда была совсем хорошая. Была, но исчезла. Поломанная, искореженная, словно тот жалкий коррозийный кусок металла. Развеялась пеплом ветрами Содружества. И ничего у неё не было. Только Даймонд-сити, который она ненавидела. Загорались прожектора — один за одним — освещали фанерные дома. Свет совсем белый. Как на цирковом представлении. Але-оп! Мирну заменяет Перси. Але-оп! Дневная стража сменяется ночной. Але-оп! Несколько заправских пьянчуг валят в «Скамью запасных». По вечерам воспоминания становились особенно невыносимы. И обычно она скрывалась от них у стойки Генри Кука, заливая в себя паршивый виски. Але-оп! И тогда воспоминаний не оставалось. Почти. Но вот что странно. Она впервые видела, как загораются эти огни. Именно этот самый момент. Дома отчего-то перестали казаться забавными, перестали казаться издевательством над её воспоминаниями о довоенной жизни. Осквернением памяти. И люди эти, что чокались горлышками пивных бутылок, улыбались своими зубами, сгнившими наполовину, перестали казаться жалкими. Пусть и были облачены в пропахшие потом лохмотья. И Пайпер, не скрывая гордости, не скрывая любви к этому жалком поселению, спрашивала. Спрашивала, повторяла свой вопрос, словно не могла остановиться. Теперь ты видишь? Видишь? Изумруд Содружества. Единственная драгоценность. Видишь, насколько он прекрасен? А она отхлебывала теплого — и оттого особенно противного — виски. Кисло улыбалась. Кивала. Да, Пайпер, вижу. Даймонд-сити прекрасен. Похож ли на довоенные города? Нет, Пайпер, не похож. Почему? Просто Даймонд-сити другой, Пайпер, пойми. Он никогда не будет похож на довоенные города. Может, это к лучшему. Даймон-сити просто другой. Вот и все. И огни его уже перестали казаться такими холодными.