Грешное дело

ГРЕШНОЕ ДЕЛО — Тебе, Господи Боже мой, главу мою преклоняю, и во исповедании сердечном… Слова как сухой шелест — опавших листьев, струящегося песка — лихорадочный шепот, тонущий среди других звуков, что наполняют подземелье. За решетками и дверями камер кто-то стонет, кто-то просит о помощи, кто-то молится. А у кого и на это сил не хватает, тот просто сидит и смотрит в темноту, в молчании — и тогда это уже конец, предел всему. — …согреших на небо и пред Тобою, и несмь достоин просити от Тебе прощения, но Ты якоже блуднаго сына, помилуй мя, раба Твоего Феодора… Федя еще не на пределе. Он хочет в это верить — что пока еще держится, пока еще сознает, где он и что он. Пока ему еще не все равно. И ему важно слышать хоть что-нибудь – хоть даже собственный голос, шепчущий слова молитвы. Слова не имеют значения. Вряд ли он надеется что-то вымолить — не у Бога, есть грехи, которые любому прощению преградой станут. Но иначе — иначе… …иначе темнота отступает, и он снова в залитой светом свечей горнице, и соболий воротник ласкает щеку, и жемчужные серьги пляшут в ушах… и гусляры душу вынимают шалым напевом… И все взоры на нем, на нем — ненавидящие, опасливые, заискивающие — и Федя наслаждается ими, пьет и злобу, и страх, и угодничество — и готов все их ожидания оправдать, готов любого из них через смертный порог толкнуть и посмеяться вслед. А царь следит за ним — одобрительным, лучистым взглядом – и сухие пальцы поглаживают подлокотник — напоминанием, намеком… - Даждь мне зрети мои прегрешения, чтобы я не презирал грешников, мне подобных, и не питал к ним зла в сердце за грехи их… Шаги. Федя узнает их, не обманешь, впечатались, врезались в тело — каждый мускул, каждая жилочка помнят — а разум все же пытается отрицать. Нет, это не ко мне, не сейчас. Сейчас. К тебе. Пламя факела сквозь решетку заставляет темные тени метнуться по углам. Звон ключей, кажется, болью отдается в позвоночнике… или это оттого, что он слишком сильно пытается вжаться в стену, слиться с шершавым камнем? От этого страха стыдно. Постыднее всего остального — знать, что боишься. Но как за те короткие мгновения, что остались до того, как дверь откроется, справиться со страхом, как не выдать себя, дыши глубже, не дыши, все одно не поможет… — Что смотришь по-волчьи? Не надоело невинность из себя изображать? Факел чадит, пламя бьется на сквозняке — яркое такой яркое, глазам больно. Но Федя смотрит, не моргая, впивается зубами в губу. Соленая кровь жжет пересохший язык. — Смотри, всю губу себе изодрал. Звереныш. А я тебе попить принес. Будешь? Федя знает, что против воли его взгляд становится мягким, искательным, горло двигается, пытаясь сглотнуть слюну, которой уже давно нет. Там вода, в ковшике, ведь вода? Не обманывает? Невозможно отвести глаз, невозможно не следить за глиняной посудиной, зажатой в широкой руке. Но не все так просто, да? Факел в подставку на стене, а ковшик на пол, в угол, слишком далеко. Федя жалко дергает рукой, пытаясь дотянуться, но цепь не пускает. — Подожди. Поласковей будь — тогда получишь. В груди все сжимает, сдавливает удушающей ненавистью, аж в глазах темнеет. Да как он смеет – с ним так? С ним, который выше всех стоял, которому равных не было? С ним, любимцем царя… … и холодные пальцы, касающиеся его щеки, и голос Иоанна, низкий, протяжный от страсти… «Федор…». Все в прошлом. Быльем поросло. Царские ласки содранными ногтями да вывернутыми суставами обернулись. А настоящее — вот оно. Его враг, его погубитель — Малюта — здесь, и ничего не поделать. Его власть теперь. Больно. От злости больно. Федя откидывает голову с силой, бьется затылком о стену — так, что сознание на миг мутится. Но так лучше… а когда взгляд проясняется, Малюта уже рядом, уже над ним, колено в живот упирается, пальцы сжимают лицо. Тебе бы ногти повырвать, думает Федя мстительно, посмотрел бы я тогда, как хватать будешь. Может, так оно и случится когда-нибудь. Каждому воздастся. — Что смотришь? Падаль. Сучка порченная. Все еще думаешь, что лучше меня? — П-пусти… Ненавижу! И рука вдруг стискивает горло, невозможно вдохнуть. Федины глаза распахиваются от ужаса, и он мгновенно сожалеет, что злил Малюту, что опять надерзил. Малюта любуется его ужасом, держит, держит, пока Федя бьется в его хватке, царапает сжимающуюся руку, но бесполезно, и вот уже все, все… Нет, отпустил. Осторожный Малюта. Никогда царя не прогневит, без приказа бывшего любимца на тот свет не отправит. Горло горит огнем, но воздух слаще меда, и Федя корчится на полу, всхлипывает, сворачивается в комок, спиной к стене. Не спрятаться. Он знает, что будет дальше - все уже было, не в первый раз. Знает, как Малюта пройдется по-хозяйски по его телу, изучит свою работу, каждую оставленную им метку, каждый рубец. Как будто не насмотрелся там, на допросах. Хотя там другое — там служба, там Малюта не для себя старается. А сейчас… вряд ли и царь знает об этих посещениях, думает Федя. А если знает? Есть ли что-нибудь, на что Иоанн не решится — когда так интересно посмотреть, что внутри у любимой игрушки, пусть даже для этого ее надо сломать, ни кусочка целого не оставить? — Плачешь? Поздно плакать-то, раньше надо было думать. Кто плачет? Феде казалось, у него и слез-то не осталось, а вот ведь… и звук этот — Господи, страшный-то какой, как будто смех — и в груди саднит, от ребер расходятся огненные круги боли. Рука Малюты снова лапает лицо. Дернуть головой, освободиться… сил почти нет. — Еще вспомнишь меня, Григорий Лукьяныч, вспомнишь — как будешь на моем месте… — Дура-ак, — это звучит почти ласково. — Я на твоем месте не буду. Я царю-батюшке верно служу. А я? Я ли не был верен? Я ли в чем-то его воле отказывал? Помышляю день страшный и плачуся деяний моих лукавых… Но теперь все — разговоры закончены, Малюта сгребает его, ставит на четвереньки – побороться бы еще, да бесполезно, и Федя только скулит от боли. Лбом на скованные запястья… лицо горит… стыдно. Все еще, после всего, что с ним сделали — это хуже всего. Хуже всего — когда Малюта стаскивает с него штаны, по-деловому устанавливает поудобнее — как вещь — плюет в ладонь — хоть чему-то научился, поначалу вообще всухую входил — раздвигает ягодицы… Боль. Плещет огненной волной вдоль позвоночника, еще с прошлых разов не зажило, с царем так никогда не было, да что же это… — Тихо ты! — ладонь хватает лицо, накрывает рот, заглушая вскрик. Федя мычит в эту ладонь, дрожит, рвется — но куда ж тут ускользнешь. Малюта отпускает его рот, впивается ногтями в бедра, выходит почти полностью. Федя ж не новичок, он знает, как сделать, чтоб полегче было — но сейчас не получается, почему ж так больно — и Малюта не дает привыкнуть, всаживает снова, и еще, еще, быстрее, резче. Федя впивается ногтями в камни пола, пытается не стонать. Не первый раз он уже все это видит вот так: свои грязные, изуродованные пальцы — кто б подумал, что когда-то он так руки свои берег, перстнями украшал — запястья истерты до крови оковами — и каменный пол так близко, и кажется, уже каждый камень знаком, где щель, где щербина… Смотри, смотри на это — вдруг поможет, если камни изучать да свои руки — получится не думать, забыть — о том, что дышать тяжело, и ребра ломит, и внутри тянет унылой, тошнотворной болью, и между ягодиц жжет как огнем… Ведь с ним и хуже делали. Делали, на дыбу вздергивали, и огнем жгли, и кости ломали, и надеясь избежать новой боли, он сыпал именами, кого только не назвал — разве что кого позабыл — всех, всех обвинить, лишь бы получить передышку… И не только для этого, но и… что же он здесь, а они там, в безопасности… нет уж, пусть все здесь будут. Всех с собой потянет — всех, кого сможет. За это с него тоже спросится. Все равно в аду ему быть, хоть на этом свете, хоть на том. И душу, и тело он свои загубил, так что же… Что ж тогда… И Федя поднимается на шатких руках, кусает губы, а рот кривится в нетвердой улыбке. Тогда и с палачом полюбимся. И в отчаянном, шальном порыве — как раньше в пляску бросался — он подается назад, встречает движение Малюты на полпути. Боль взрывается во всем теле, да только это не важно. И Федя слышит, как изумленно Малюта хмыкает, чувствует, как тот сбивается с ритма на мгновение. — Что, сладко ли? Я еще не то умею. Умеет — и делает — сжимает, сдавливает Малютин член – а у самого в глазах темно от боли, сердце колотится безумно — но Малютин удивленный выдох как награда, лучше всякого подарка, что Федя когда-либо получал. Упирается лбом у руки, толкается назад, насаживает себя на Малютин орган, а в голове звенит: вот так, вот так, сдохни, ненавижу, сдохни, сдохни… вот только эти слова совсем не к Малюте обращены. Малюта ерзает, словно не может приспособиться к новому ритму, словно удивление лишило его сил, и руки его уже не впиваются в бедра, просто лежат. — Давай, чего застыл? Чай не всякий день тебе царский любимец подмахивает. Последнее слово срывается — то ли в смешок, то ли во всхлип. И Малюта отмирает, врубается снова, и Федя дергается от боли, и превращает это движение во встречный толчок. Свет и тени пляшут у него перед глазами, и на мгновение кажется, что вот уже почти все — сейчас ничего не будет — только темнота, только безумие… да и слава Богу. Но нет, отступает; Малюта вдруг подтаскивает его к себе, еще сильнее, натягивает на свой член — и замирает. Федя чувствует, как по боку скользят щекотные струйки крови — ногтями подрал, сволочь. Несколько мгновений они соединены вот так, в молчании, а потом Малюта отталкивает его, отпускает, и Федя падает на бок, сжимается в комок. Теперь, когда все кончено, он вдруг начинает трястись как больной пес. Холодно. Так холодно. И в голове так ясно. Никакого следа от того исступления, что только что им владело. Никакой надежды, что безумие захлестнет его до самого конца, заберет с собой. И разочарование это вырывается из горла хриплым смехом. Малюта вздрагивает от этого звука, хмурится. Федя выплевывает прядь волос, попавшую в рот, горько-соленую от пота и крови. — Ну как, Григорий Лукьяныч, понравилось тебе? — Сука. Но в голосе Малюты нет гнева. Он похлопывает Федю по щеке, лениво, бессильно. Потом вдруг вспоминает о своем внешнем виде, торопливо затягивает завязки на штанах. Федя садится, не потрудившись оправить одежду, еще и колени чуть раздвигает. Смотрит из-под ресниц — нагло, дерзко, зазывно. Как только он умеет. — Придешь еще? Приходи уж. Пока я здесь. Мне ведь недолго осталось-то? — Срамная девка. Тьфу. Малюта плюет на пол, потом топчется немного, как будто не уверен, что ему делать дальше. Берет из угла ковшик, пихает Феде. Тот хватает его, едва не выпускает из поврежденных пальцев — но нет, слишком большая ценность, чтоб уронить — пьет быстро, давится, кашляет, опять пьет… Блаженство почти невыносимое. Последний глоток — и Федя откидывается на стену в изнеможении. Даже голову держать трудно. Ковшик выскальзывает из пальцев, но Малюта подхватывает вовремя. Ну да, негоже — разобьется, осколки останутся, не дай Бог узник порежет себя или кого еще. — Недолго, — вдруг говорит Малюта, и Федя не сразу понимает, что это продолжение разговора, ответ на его вопрос. И хотя он давно знал, что время придет — думал, что готов к этому — все равно дергается, вздрагивает так, что цепи звенят жалобно. Недолго. Значит, конец… знать бы только какой… кол, или кипящая вода, или топор… или лучше не знать? — Сошлют тебя, — говорит Малюта. – Бога благодари да царя-батюшку, милостив он без меры, пощадил тебя, изменщика поганого. Поживешь еще. Он поворачивается, берет со стены факел и уходит. Звенят ключи, пламя меркнет, удаляясь, а Федя все сидит, глядя широко распахнутыми глазами в темноту. Рука тянется к нательному кресту, сжимает в ладони. Но слова молитвы застывают на губах — как будто он и не знал их никогда. КОНЕЦ