Игрушка

ИГРУШКА Терешка не хотел этого делать. Но Григорий Лукьяныч сказал «надо», а с ним не поспоришь. Начальство. Пришлось Терешке идти к псарям. Сказал: - Григорий Лукьяныч велел Беса выдать. Псари заржали, запереглядывались, срамными шутками посыпали. Но Беса привели. Пес черный, мохнатый – здоровенный! Огромнее его Терешка никогда не видел. Голова как котел, каждая лапа с мужскую ладонь. - Справишься с ним? Терешка пожал плечами. - Да справишься. Бес - пес смирный, послушный. До девок только охочий. И верно, пошел Бес за Терешкой как привязанный. Привел его Терешка в «светлицу» - так они иногда подземелье называли, где все дела делались - приказал: - Сидеть. Бес подчинился, уселся на задние лапы, замер. Григорий Лукьяныч посмотрел на него, покачал головой, потом повернулся к Терешке. - Ну, чего ждешь? Теперь его веди. Не лежала у Терешки душа к такому, а что поделаешь. Потопал вниз, позвенел ключами, открыл дверь. Узник, как увидел его, задергался, затрясся, в угол забиться попытался. Да только разве тут убежишь куда. Терешка подошел, потянул его за локоть. - Пойдем. Что ж делать-то. Жалко ему было этого… Помнил Терешка, как привели его, еще по весне – и такой красивый он тогда был, как картинка, глаз не отвести. Хоть и знал Терешка, что нехороший он – злой, порченный – может, даже хуже всех прочих – а только все равно сердце екало, как на него смотрел, на кудри черные да глаза карие… Поначалу узник все болтать пытался – и с Терешкой, и даже с Григорием Лукьянычем – и жаловался, и клялся, что не виноват, и грозил, и награды сулил, если пощадят. Потом перестал. И от красоты его скоро почти ничего не осталось – сам худой как щепка, под глазами круги, нос острый… А только оттого Терешке его еще жальче было – что вот так они с Григорием Лукьянычем его поломали, ничего не оставили. - Пойдем, голубчик, не противься, пойдем. В «светлице» что-то сегодня пусто было – ни других узников, ни подручных Григория Лукьяныча. Только показалось Терешке, что в дальнем углу, где темнота особенно густая, кто-то стоит – тихо, даже дыхания не слышно – а все-таки есть кто. - Что, Федя, боишься? Не бойся, не будем тебя сегодня допрашивать, отдохнешь, - слова у Григория Лукьяныча вроде ласковые получились – а только почему-то от них руки-ноги страхом сводит. И тут Беса Федя увидел – видать, узнал его. Наверное, сам с друзьями не раз любовался, как тот девок да баб из земских сношает. Вот только здесь ни девок, ни баб нету. Должно быть, понял все – дернулся, отшатнулся – если бы Терешка его не держал, так и на ногах бы не устоял, наверное. - Догадался, Федя, да? Сметливый, не отнимешь этого. Так что давай – пусти его, Терешка – пусть разденется. Федя на шаг отступил, головой замотал, зашептал: - Нет, нет. - Что «нет»? – голос у Григория Лукьяныча добрый, терпеливый – только лучше это его терпение на износ не проверять. – Разве дыба лучше? Ну, так можно и на дыбу. - Нет, нет… А сам уже осознал, что выхода нет, поник, как цветочек, голову опустил. Разделся. Худой – кожа да кости, смотреть больно – грязный весь, на теле живого места не осталось. Терешка сам немало тут руку приложил, каждую отметину помнит. А только вдруг стыдно стало смотреть, отвернуться захотелось. - Давай, Федя. Знаешь же, как вставать. Встал на четвереньки, голову опустил. Губу прокусил до крови – потекла тоненькая струйка по подбородку. Григорий Лукьяныч кивнул. - Бес, игрушка! – как псари научили, так Терешка и сказал. Бес с места стронулся, процокал когтями по полу, подошел к Феде, понюхал. Видно, пахло не так, как привык. Бес поднял лобастую голову, умными глазами посмотрел на Терешку. - Игрушка, Бес! Снова понюхал. Федя охнул, упал лицом на руки, задрожал как осиновый лист. Бес вздохнул, потоптался – наверное, поза все-таки знакомая оказалась – и полез на Федора. Потыкался мокрым, красным членом между ног, не нашел нужной дырки, заворчал недовольно. - Федька, сукин сын, помоги ж ему, если не хочешь, чтоб он тебе голову отгрыз. Терешка подумал, что Федя не сможет – напуган слишком, вряд ли и соображает что-то. Но нет, шевельнулся чуть-чуть, опуская зад. Бес ткнулся еще – и попал. Федя застонал тихонько – словно на более громкий звук сил не осталось. - Не зажимайся, - опять дал указания Григорий Лукьяныч. – Тебе же хуже будет. Сам знаешь. Бес скреб тяжелыми лапами по бокам Федора, переминался, прилаживался. Потом вдруг вставил по самые яйца. Федя захлебнулся вскриком, прогнулся, будто в судороге. Из-под Бесова члена побежали струйки крови. А Бес уже освоился, понравилось. Завилял хвостом и задвигался, всаживая поглубже. Терешка прислонился к стене, стоял, смотрел. Это зрелище, оно вроде такое простое было. Бес пыхтел тяжело, капал слюной на Федькину спину. С хлюпаньем вонзал член между Федькиных ягодиц – быстро, размеренно. Федя упирался лбом в стиснутые руки – из-за спутанных волос лица не было видно. Не стонал больше, только отрывисто вздыхал – всхлипывал время от времени. Простое зрелище. А вот только что-то тошное в этом было, неправильное что-то. Не надо бы на это смотреть, подумал Терешка. Допросы, пытки – это другое было, там они с Григорием Лукьянычем на благое дело работали. А здесь… Хоть и знал он, что Федька сам еще тот злодей был – небось, немало раз вот так любовался, как невинных девок да добрых жен из земских семей срамят да мучают, «игрушками» Бесу делают. А только на то они и кромешники были, за то от них государь и отступился, самих на муку и смерть послал. И хорошо ли было, вот так им уподобляться? Правда, говорят люди: «Что посеешь, то и пожнешь», - и все-таки… И еще одно Терешку тревожило. Будто действительно кроме них кто-то в «светлице» был. Там, в тенях, где своды низки – и стоял, и смотрел… Бес разошелся, затанцевал, теперь вставлял так, что аж Федьку с места столкнул, пихал вперед при каждом толчке. От боли Федька скулил тоненько. Из-под когтистых лап Беса по бокам его текла кровь. Бес вошел еще несколько раз, быстро-быстро – а потом обмяк, повалился на Федора. Пасть разинул, язык высунул – как будто улыбался. А только пес, хоть и Бесом зовут – безгрешен, подумал Терешка. Люди грешны. Федя двинулся – словно пытаясь освободиться, выползти из-под собаки – и закричал вдруг, будто его обожгло. - Не дергайся, дурак, - с досадой сказал Григорий Лукьяныч. – Замок у него. Подожди пока, а то порвет тебе все. И верно… всякий ведь знал, пес с суки никогда сразу не слезает. А иногда бывает, что и по-серьезному замкнет, не расцепиться – тогда оба мучаются. Федька лежал под псом, подняв зад, мелко трясся, обессиленно всхлипывал. Грязные пальцы царапали пол – словно дырку в камне хотели прорыть. Да нет такой дырки, куда от нас можно спрятаться, подумал Терешка. Наконец Бес тяжело вздохнул, поднялся – и вдруг вышел, легко. Сразу отошел, совсем потеряв интерес, сел, почесался лениво. Федя съежился, сжался в комок – словно пытался стать как можно меньше – и не двигался, так и остался, уткнувшись лицом в пол. Из его заднего прохода текла кровь и Бесово семя. Терешка хотел было подойти, поднять его, да Григорий Лукьяныч приказал: - Ступай уже, отведи Беса. Пошел, отдал Беса псарям. А когда вернулся, в «светлице» уже никого не было. Терешка подумал, посомневался, потом взял факел и пошел вниз. Подошел к Фединой камере, посветил сквозь решетку. Федор был там, лежал на боку. Не дернулся, даже не заморгал на свет. Глаза словно блюдца, широко открытые, пустые - и смотрят в никуда. - Помыться хоть дали? – спросил Терешка, а сам боялся, что не дождется ответа. Есть же предел какой-то у любого человека – если за него перешагнет, то уже не вернется. Сломается - не починить. - Нет, - прошептал Федька почти беззвучно, а на Терешку волной нахлынуло облегчение. Значит, не перешагнул еще. Открыл решетку, зашел, поставил ведро с водой, бросил на пол полотенце. - На вот, помойся. Федя не двинулся, все так же лежал – и пальцами по полу опять водил – то ли скреб, то ли рисовал что. Терешка покачал головой, потом подошел решительно, поднял, как ребенка, поставил на ноги. Снял с него штаны - там уже все засыхало, кровь, и семя, и грязь. Намочил полотенце, осторожно начал мыть. Федя задрожал, зашатался – упал бы, если бы за Терешку не схватился. И вдруг вцепился пальцами в его рубаху, прижался тесно, уткнулся лицом в грудь. Заплакал, не сдерживаясь. Терешка погладил острые лопатки и снова продолжил мыть. Рубашка намокла от Федькиных слез, а там, где он лицом прижимался, было очень горячо, аж жгло. Внезапно Федя отстранился от Терешки, поднял к нему заплаканное лицо, прошептал трясущимися губами: - Он там был, он, ты знаешь? Видел его? Он там стоял, смотрел. Сказал, еще придет, сказал, еще его потешу… А глаза метались, отчаянные, черные от ужаса. Терешка вздохнул, обнял Федьку за голову, прижал к своему плечу. - Может, и не придет, - вздохнув, сказал он. – Может, и обойдется, и не придет больше… КОНЕЦ