Мой личный ад

МОЙ ЛИЧНЫЙ АД Его кровь течет по моей руке, горячая и густая. Рукоять ножа вмиг становится скользкой, словно пытается сбежать из моих пальцев. И единственный звук в тишине — мерный, на одной ноте — слабый хрип, вырывающийся из его горла. Я выдергиваю нож из его груди — и тогда он падает на колени, словно кто-то ударил его снизу по ногам — но продолжает смотреть на меня. И хотя кровь течет у него изо рта, ярко-красная и блестящая — он улыбается. Эту его улыбку я вижу каждый раз, когда закрываю глаза. Щелчок выключателя, и свет вытаскивает меня из забытья. Веки жжет — я жмурюсь и пытаюсь уткнуться лицом в плечо. — Подъем. Успеешь еще выспаться. От этого голоса внутри у меня все скручивается в узел. К горлу подкатывает комок — от волнения, ожидания — и в то же время странная слабость накрывает меня. Так всегда бывает. Я почти привык к взаимоисключающим ощущениям, но это не значит, что я научился с ними справляться. — Не притворяйся. Ты же не спишь. Конечно, не сплю. Просто не очень хочу видеть его лицо. Именно это я ему и говорю. — Вот так уел, — хмыкает он. — Я бы на тебя век не смотрел, Басманов. Он подходит к моей койке, и я изо всех сил стараюсь не вести себя глупо и не дергаться, пытаясь отшатнуться от него — тем более что мне бы это все равно не удалось. — Будь моя воля, я бы вообще дверь твоей палаты запер, а ключик потерял, — вздыхает он и расстегивает ремни у меня на запястьях. Его бейджик, приколотый к светло-голубой санитарской форме, гласит: "Скуратов Г.Л." В отделении его называют Малюта, хотя трудно сказать, кому могло прийти в голову такое прозвище. Ремни больше не держат, но мне все равно кажется, что руки у меня слишком тяжелые, не поднять. А мне нужно — нужно посмотреть. Я опять чувствую, что рука у меня липкая, покрытая коркой засыхающей крови. Я знаю, что это не так, логично предположить, что за столь долгое время кровь давно удалось бы смыть. Но я должен убедиться. Я поднимаю руку и смотрю на свои пальцы. Рука как рука, ногти обкусаны до мяса. Дурная привычка, но я ничего не могу поделать, сам не замечаю, как их сгрызаю, когда меня не привязывают. Я смотрю внимательно и на ладонь, и на тыльную сторону. Нет, чистая. — Видишь? — говорит Малюта. — Я-то вижу. Не отмоешь вовек. Он знает. Иногда мне кажется, что он знает меня лучше, чем я сам. Нет ни одного секрета, который остался бы неведом ему. Как будто он живет в моей голове. Может быть, он и живет в моей голове. — Вот ведь как бывает, — вздыхает он, — хороших людей Бог прибирает, а всякая шваль живет. Хороший человек... ах да, Малюта, наверное, знал его. Или слышал о нем. О нем все хорошо отзывались. Его все уважали. — Я убил своего отца, — говорю я. Почему-то это выходит почти как вопрос — будто я никак не могу привыкнуть к этой мысли. Или хочу еще раз услышать, как звучат эти слова. — Конечно, — подтверждает Малюта. — Поэтому ты здесь. — А ты почему здесь? Он сжимает кулак, словно собирается ударить. Я знаю, что он не осмелится — ему запрещено. Другим-то достается — поэтому я продолжаю нагло смотреть ему в глаза, облизываю языком пересохшие губы. — Тьфу, позорник, — морщится он. Потом хватает меня за плечо, заставляет сесть. — Хватит валяться, пойдем. Я не спрашиваю куда, я знаю, с самого начала знал это. И хотя сердце у меня колотится болезненно, одно короткое слово в каждом его ударе: "Да. Да. Да" — мое тело, кажется, не хочет подчиняться, медленное и неловкое. Слишком много времени прошло, мне страшно... — Да, давно он тебя не звал, — говорит Малюта. Он опять читает мои мысли. — А вот теперь захотел. Ну, может, скоро уже надоешь ему вконец — так забудет про тебя. Тогда сгниешь здесь. Здесь — в одиночной палате с толстым непрозрачным стеклом в окне и звенящей как сверчок лампой под потолком? Есть места и похуже. Я думаю, в одном из таких мест мой отец ждет меня. Я встаю, и в первый момент ноги как чужие — отказывают, но Малюта ловит меня за локоть. — Не придуривайся. Некогда мне с тобой возиться. — У тебя есть более важные дела, чем выполнять его приказы? — Поговори мне еще. Он ведет меня по коридору — тусклый свет и выцветшие зеленые стены. Все двери закрыты, тишина такая, что кажется, будто голова забита ватой. Но я рад, что все спят и мы никого не встречаем. Они всегда так странно смотрят на меня. Словно я не такой же, как они. Другой коридор, и тут теплее и уютнее, и последняя дверь, та самая. На стильной табличке только фамилия и инициалы. Все прочие его звания и должности — "главный врач клиники, главный научный консультант, заведующий кафедрой психиатрии, наркологии и психотерапии, заслуженный деятель науки РФ, доктор медицинских наук, профессор" — перечислять нет необходимости. Те, кому нужно, и так знают. Черные строгие буквы на бледно-золотом фоне расплываются. Малюта стискивает мне предплечье еще сильнее, шипит: — Стой уже, шатаешься тут. Он стучит в дверь. Мне кажется, меня сейчас стошнит. Ответа нет. Впрочем, Малюта знает, что до ответа снисходят не всегда. Он открывает дверь и впихивает меня внутрь. В кабинете опять все поменялось. Он любит хайтек и все новое и может позволить себе менять обстановку хоть каждые пару месяцев, а я не знаю точно, как давно я здесь был в последний раз. Но на длинном столе по-прежнему два компьютера, стационарный и ноут, а он все-таки пишет по старинке, ручкой. Его почерк — образец нечитабельности, притча во языцех даже среди врачей, однако всегда хватало желающих расшифровывать его записи. "Хладнокровное чудовище," — кажется, так сказал мой отец в первый раз, когда упомянул его. — "Никаких принципов. Но какой блестящий ум, какая харизма!" Он не поднимает на нас глаз, продолжает писать. И как всегда при виде его мне кажется, что к его длинным сухим пальцам привязаны концы удавки, затянутой у меня на шее. И легким движением руки он может позволить мне дышать, а может лишить меня воздуха навсегда. Рядом со мной Малюта пыхтит, как большой пес. Рука у меня онемела оттого, как крепко он меня держит, но мы оба не двигаемся. Мы не можем шумом или разговором спугнуть полет мысли, что перетекает через "Паркер" на бумагу. Наконец он ставит точку — и ниже размашистую подпись, такую же нечитаемую, как весь его почерк. Только инициалы еще можно разобрать. И.В. — Спасибо, Гриша, можешь идти. Мы тут с Федей поговорим, ты приходи через часик, заберешь. Малюта сопит. Кажется, он с удовольствием никуда бы не уходил. Иногда мне становится интересно: действительно ли он так истово любит И.В. — или, будучи санитаром, он так же страстно сосал бы любому другому главврачу? Ах да, в данной ситуации И.В. сосу я. Малюта еще раз сжимает мне руку, словно предупреждая, потом выходит, осторожно закрывает за собой дверь. И.В. сидит с закрытыми глазами, массирует переносицу под оправой очков. У меня кружится голова. Мне не нравилось, когда Малюта держал меня за локоть, как провинившегося школьника, но правда в том, что стоять без его помощи куда сложнее. — Ну что, Федя, как ты себя чувствуешь в последнее время? Есть позитивная динамика? Да. Нет. Я не знаю. Какое это имеет значение? Какой ответ он хочет услышать? Я еще в смятении, что сказать, а он встает из-за стола, разминает плечи. Он подтянутый, почти худой — он следит за своей фигурой, вообще за своей внешностью. Бородка идеально пострижена. Вот только волос на голове почти не осталось, но, кажется, он с этим смирился, сделал это одной из своих фишек. Я смотрю на него, не могу отвести взгляда, а черные пятна плывут у меня перед глазами. И когда он оказывается рядом, это так неожиданно, что я отшатываюсь. Но его рука уже ловит мое лицо, кончики пальцев касаются век. — Плохо спишь, Федя? — Наоборот, сплю почти все время. — Это хорошо. — Слышал ли он, что я ответил? Ответил ли я вообще что-то? Он держит мое лицо в ладонях и проводит пальцем по моим бровям, переносице, чуть касается ресниц. Словно узнает наощупь. Так он делал в тот самый первый раз... Когда отцу наконец-то выдали грант, который он пытался получить несколько лет. У него были идеи, у него были люди, которые могли работать, но не было денег, не было денег настолько, что его группа была на грани закрытия. Ему повезло, что его представили И.В. И.В. всегда мог все. Он был знаменитостью — и в узких кругах, и среди широкой публики. Его приглашали на ТВ. Каждая его работа вызывала резонанс. А еще он знал нужных людей. Он умел "организовывать". Когда они познакомились, это изменило жизнь отца. Это дало ему шанс — тот самый шанс, который иначе никогда бы не выпал. После нескольких дней суматохи И.В. сказал, что хочет тишины — хочет отпраздновать "эту небольшую победу" дома, в узком кругу. Мать весь день торчала у плиты, потом сновала из кухни в комнату, накрывая на стол. А потом оказалось, что И.В. принес текилу, а у нас нет лайма, а текила без лайма — это "нарушение стиля", как сказал он. И отец дернул мать за рукав, сказал каким-то сдавленным голосом: "Мы сходим." Мы с И.В. сидели на диване, он показывал мне игры в своем мобильном телефоне — держал мои руки в своих, помогая управлять неповоротливым космическим кораблем. Когда хлопнула дверь, он вынул телефон у меня из рук. Я подумал, ему что-то нужно. Он положил ладонь мне на лицо и провел большим пальцем по губам. Я не сразу понял, чего он хочет. Он был прикольный, И.В., всегда приносил мне что-то интересное, когда приходил к нам, и отец не переставал им восхищаться. Но я не хотел, чтобы он трогал меня и делал всякие другие вещи... Почему-то я не мог сказать ему "нет", или закричать, или выскочить за дверь. Я только молча отпихивал его руки — мне казалось, что если я не буду ничего говорить, если я буду делать вид, что ничего особенного не происходит, — все снова станет хорошо, как раньше. — Ты знаешь, чем занимается твой отец? — наконец спросил он, видимо, устав бороться со мной. — Ты знаешь, что он работает с наркотическими веществами? Что будет, если его поймают на распространении? Ты хочешь его погубить? В этот момент внутри у меня все оцепенело. Не только от значения его слов, но и оттого, что он вообще произнес их. Что он поставил меня перед выбором, вот так, в открытую — и я больше не мог притворяться, что не знаю, что он делает. И я любил своего отца. Наверное, больше матери, которая была то равнодушной, то истеричной. Отец был умным, добрым, веселым, талантливым. Он хотел создать лекарство, которое будет спасать людей. Как я мог разрушить ему жизнь? Мне казалось, губы у меня заледенели — как у зубного, когда вкалывают анестезию. Я даже не мог спросить, действительно ли отец... распространял. Я ничего не мог спросить или сказать. Я почти не чувствовал, как И.В. целовал меня. В тот раз было больно — но это была какая-то далекая боль, словно действительно внутри меня все замерзло. В голове не осталось ни одной мысли, но я очень четко помню рисунок обивки на диване — вскоре мы купили новую мебель, — и как пылинки кружились в потоке солнечного света, пробивающегося между сдвинутыми шторами. Потом И.В. целовал мое лицо — глаза, губы, нос — так страстно и горячо, что мне показалось, что лед в моей голове начинает плавиться. Он помог мне помыться и сказал, что кровь — это ничего, просто я еще не растянут. И сказал мне принять таблетку от боли, даже две, и что все будет хорошо и я ведь не хочу, чтобы мой отец что-то узнал, правда? Вернулись мои родители, с лаймом. Мы сидели за столом, они пили "за дальнейшие успехи", а я чувствовал, как внутри меня снова все сковывает холодом. Тогда я не знал, что так будет всегда. Что лед будет таять только когда И.В. будет прикасаться ко мне... От его жестких пальцев, ласкающих мне веки, исходит жар. И мне кажется, будто все мое тело свито из обнаженных нервов, и стоит И.В. чуть переместить пальцы, он словно коснется другой струны в моем теле. И он играет на этих струнах. — Скучал по мне? — Его дыхание касается моих приоткрытых губ. Сердце у меня пропускает удар. — Скучал. Скучал. Я стягиваю с него галстук и пытаюсь справиться с пуговицами рубашки, но они не поддаются моим непослушным пальцам. Тогда я осторожно снимаю с него очки, обнимаю его тяжелую голову и целую его лицо. Он умело освобождает меня от больничного халата и пижамы. Длинный палец пробегает по синякам у меня на сгибах локтей. — Дураки безрукие, — раздраженно бросает И.В. — Укол сделать не могут. Всех поувольняю. — Какая разница, — говорю я, — я все равно ничего не помню. Он смеется, но не потому что я сказал что-то смешное — просто у него хорошее настроение. В таком настроении ему нравится все, что я говорю. Он сжимает мои соски, потом проводит рукой по животу, скользит ладонью вдоль члена. Раньше этого было достаточно, чтобы я весь горел и трясся от возбуждения. Но лекарства плохо действуют на меня. И.В. раздраженно качает головой. Конечно, ему это не очень по душе, а что он хотел, он же сам их мне прописывает. Но он всегда хотел разного, он всегда хотел невозможного. Он хотел, чтобы я кончал под ним, когда мне казалось, что я настолько заморожен изнутри, что могу разлететься на куски от неловкого прикосновения — и он добивался этого, руками, ртом, не оставляя мне шанса для отступления. Он хотел, чтобы мой отец не переставал благодарить его — и тянул нужные ниточки, нажимал нужные кнопки, обеспечивая финансирование, аппаратуру, поездки за границу — все, чтобы отец мог осуществить мечту своей жизни. Он хотел быть для нас всем — любовником, благодетелем, царем, божеством. И он был. Он есть. Моя мать ушла. Наверное, ее тошнило от нас. Не думаю, что отец пытался ее удерживать — скорее всего, он сознавал, что она стала лишней в нашем идеальном мире, центром которого был И.В. Мы никогда не говорили о том, что происходит. Это был наш с отцом секрет, о котором не говорят. К тому времени отец если не распространял, то принимал уж точно. Он почти не ел и совсем не спал — ему некогда было спать. Создание нового лекарства было от него дальше, чем до того, как он получил первый грант. И.В. ничего не давал просто так. Он всегда брал взамен — брал всё. Впрочем, прошедшие годы и его сделали нетерпеливее и как-то уступчивее. Раньше он никогда бы не допустил расхождения со своими желаниями, любой ценой добился бы от меня эрекции. А сейчас он только кладет руки мне на плечи, и я ныряю вниз, обнимаю его член губами. Вкус его кожи соленый и горячий, такой знакомый, что, кажется, слезы брызнут у меня из глаз. Я пропускаю его член в горло, привычно, почти без усилий, скольжу ртом, одновременно массируя его яички. Все так, как ему нравится. Его рука поглаживает меня по голове, перебирает волосы. Он чуть нажимает мне на затылок и подает бедрами, чтобы войти глубже. Его дыхание становится прерывистым. — Хорошо, — шепчет он, — хорошо, молодец, мальчик. Он всегда так говорит. Ради этого — ради этой похвалы — я живу. И если когда-нибудь случится так, что он действительно забудет обо мне — как сказал Малюта, — я не боюсь. Потому что тогда меня просто не будет. — Тише-тише, — приговаривает он, слегка отталкивая меня. Я знаю, чего он хочет. Я встаю, опираюсь ладонями о стол, наклоняюсь. Когда он входит в меня одним движением, боль прожигает вверх по позвоночнику. Я закусываю губу. Он кладет руку на мои стискивающие край стола пальцы. — Ну-ну, все в порядке. И эти его слова я знаю наизусть. Я знаю, что он любит делать это так, резко, без подготовки. Раньше, когда это было часто, мне удавалось привыкнуть, но сейчас слишком много времени проходит после каждого раза. Но мне нравится, когда он делает это так. Мне нравится все, что он делает. "Ненавижу его! Сука! Обманул меня! Использовал и выбросил!" Отец выглядит больным, лицо бледное, под глазами чернота. "Устроил заказы питерской лаборатории! Не нам — Питеру! Сука! Что же он думает, управы на него не найдется?" Я курю в форточку на кухне и слушаю плейер, но голос отца перекрывает музыку. Это раздражает. Зачем он пришел сюда и выплескивает на меня какие-то свои проблемы? Его глаза вспыхивают — жадно, полубезумно, — когда он смотрит на меня. "Вот ты, ты! Он что, забыл все? Забыл, куда его все это может привести? Посадят суку — узнает тогда, как там педофилов любят". "Если ты про нас с И.В., — говорю я, — то я уже совершеннолетний". Ну я не знаю, может, он забыл, мы так мало разговаривали в последние годы. Он жалок, мой отец, но я готов терпеть его, чтобы все оставалось без изменений. "Это сейчас, — говорит он странным, хитрым голосом. — А раньше-то... есть у меня запись одна, вот я как знал, подстраховался. Эта запись ему дорого стоить может..." Я не помню, как нож оказался у меня в руке. "Ты отдашь ее мне, — говорю я. — Сейчас же". "Нет, нет, ты не понимаешь, — говорит он. — Я же для нас стараюсь, ради нашей пользы! А он ответит за все, за все, что сделал, давно пора!" Я не мог позволить ему навредить И.В. Я воткнул нож ему в грудь. И тогда его глаза, черные и безумные, вдруг прояснились — как будто он получил какой-то ответ, который давно искал. Он улыбался, глядя на меня, лежа на кухонном полу в луже собственной крови. А его безумие перешло на меня. И.В. ебет меня, с каждым толчком впечатывая животом в край стола. Я едва могу удержать вес своего и его тела на упирающихся в столешницу руках. Его пальцы впиваются мне в бедра. — Давай, мальчик, давай, еще чуть-чуть, хорошо, — шепчет он, одобряет меня, хотя я ничего и не делаю. Внезапно он обвивает меня руками, стискивает, прижимает ближе — и кончает. Его горячее дыхание щекочет мне шею. Он держит меня, и это хорошо, потому что без него я, возможно, упал бы. Наши тела еще соединены его членом во мне, но эта сцепка уже не такая прочная, и вскоре я чувствую, как он выскальзывает из меня, и его семя течет по моей ноге. Это грустно, потому что все заканчивается — но я знал, что так будет. Я привык. Он еще целует меня, а потом резко отпускает. Все. Вот теперь совсем все. Без его горячих рук очень холодно. — Ступай помойся, — говорит он. Сам он пока обойдется салфетками, я знаю. Я поднимаю свою одежду и иду в туалет. Из зеркала на меня смотрит белое, острое лицо с черными тенями под глазами. Я становлюсь похож на своего отца. Сколько еще лет, пока во мне не останется ничего, что привлекало И.В.? А может, я обольщаюсь, уже ничего не осталось. Может быть, Малюта намекал мне, что он уже... присмотрел кого-то нового. Сейчас у И.В. еще больше власти и авторитета, еще больше возможностей оказать услуги, за которые с радостью расплатятся. Я не хочу об этом думать. Я отворачиваюсь от зеркала и быстро одеваюсь. Рубашка И.В. вновь застегнута на все пуговицы, узел галстука идеален. Он сидит за столом и улыбается. Он не смотрит на меня, но я хочу верить, что не очень разочаровал его. — Так ты говоришь, нормально себя чувствуешь? — говорит он, одновременно что-то записывая. Я думаю, это моя медицинская карта. — Кошмары? Бессонница? Ничего не беспокоит? — Ничего, — говорю я. — Я только не хочу помнить, как он улыбался. — Кто? — И.В. изумленно поднимает на меня глаза. — Отец. Я же говорил. — Я думаю, ты исходишь из неправильного представления, — терпеливо объясняет он. — Ты пытаешься обмануть сам себя, убеждая, что Алексей Данилович приветствовал смерть от твоей руки. Тебе надо признать, что ты убил его — и что это преступление. — Я убил его, чтобы быть с тобой, — говорю я. На мгновение его равнодушный взгляд становится серьезным. — Да, — говорит он. — Я знаю. И когда открывается дверь, и Малюта входит, чтобы увести меня обратно, И.В. добавляет: — Ты со мной, Федя. Ты всегда со мной. КОНЕЦ