Поцелуй со вкусом корицы

– Мы должны пойти на концерт Radiohead, – говорит Сол. Мы в фургоне, но не в задней его части. Он смотрит сквозь лобовое стекло, частично тонированное голубым. Мне бы хотелось, чтобы небо действительно было настолько голубым. Этот цвет слишком чистый и насыщенный. В искусстве фотографии, когда делаешь распечатки в цветовой лаборатории, нельзя, чтобы на бумагу попал малейший лучик света за пределами экспозиции – иначе цвета испортятся. Настолько бумага чувствительна. Если ты достанешь ее из ящика и поднесешь слишком близко к циферблатам, даже несмотря на то, что они едва подсвечиваются, то на ней потом будет пятно лобово-стекольного синего цвета. Я научился этому с трудом, испортив кучу своих первых попыток. Я не знал, что я делаю неправильно, пока мой учитель не пришла посмотреть. Она приклеила одну из запятнанных фотографий на стену рядом с наружной стороной двери в фотолабораторию, добавляя к ней надпись маркером и стрелку. Это было не для того, чтобы меня пристыдить, а для того, чтобы остальные учились, но мне все равно было стыдно, пока я сам не научился. Я перестал посещать курсы после этого. – У них тур? – Ага. С Аланис Мориссетт, кажется. – Его язык чуть выглядывает сквозь зубы, когда он произносит ее имя, воздух выходит с легким свистом. Я чувствую запах жвачки, теплый и сладкий. Сол пахнет корицей. Он выглядит так, будто должен пахнуть дымом, но это неправда. Он в жизни не выкурил ни одной сигареты. Его рука никогда не свисала из окна его черного фургона, стряхивая пепел время от времени. Люди думают о нем так, но они ошибаются. Он пахнет корицей. – Я ее не слушаю. Они будут где-то рядом? – Не думаю. Но я поведу. Мы можем поехать в Мэриленд, или Филадельфию, или еще куда. Я наклоняюсь к гнезду, где была бы сигаретная зажигалка, если бы он курил, и вытаскиваю пластинку «Big Red». Она податливо сгибается на моем языке, и я комкаю обертку, опуская окно ровно настолько, чтобы вытолкнуть ее наружу. – Ты действительно хочешь так далеко ехать, Сол? Он пожимает плечами. – Я бы хотел их увидеть. Разве ты нет? Это было бы круто. – Я не знаю, хочет он, чтобы я ответил, или нет. Он скользит по мне взглядом, когда я закрываю окно. – Кто сказал, что тебе можно брать мою жвачку, Новичок? Я Новичок, потому что он не может придумать другую кличку. Я Новичок в основном потому, что совсем недавно в этом городе. Мы переехали под конец августа, в миг обустраиваясь и записывая меня в школу до начала сентября. Сол говорит, что я Новичок лишь до тех пор, пока не появится другой новичок. Я не думаю, что он когда-либо называл новых одноклассников Новичками, и я не думаю, что он будет называть так кого-либо еще в будущем. Я поворачиваюсь, чтобы встретить его взгляд. У него разные глаза, но люди не знают и этого. Один зеленый и один карий. Я сплющиваю жвачку своим языком, придавливая к небу. Я легко надуваю пузыри из нее, три лопаются прямо ему в лицо. Они жгутся из-за корицы. Я не знаю, как он постоянно ходит с этой жвачкой. Его рецепторы, должно быть, атрофировались. Он не прекращает жевать, но в его глазах я вижу улыбку. – А кто сказал, что мне нельзя, Чудик? Это его репутация. Люди считают его чудаковатым в плохом смысле. Отбитым. – Тушѐ. – Затем он улыбается. – Ну же, это будет дорожное путешествие. Проведем выходные на колесах. Нам даже не нужно искать отель – мы можем спать в машине. *** В его запахе нет дыма и в его запахе нет грязи. Нет застойного пота, нет утреннего дыхания и нет мокрой собачьей шерсти. Он не собирается перестрелять всю школу. Он не сталкер. Он просто тихий. Его фургон – это не какой-то стремный транспорт, который он использует, чтобы похищать детишек. Тот просто стоил дешево, и ему нравится, что сзади можно спать. Я спал сзади. Я спал с ним сзади. Я спал с ним, но я не говорю людям об этом. Они бы возненавидели меня. Они бы возненавидели его еще больше. Я всего лишь новичок – у меня еще нет репутации. Но его они ненавидят. Ненавидят по абсолютно тупым причинам. Они ненавидят, что его одежда постоянно сидит слишком свободно на нем, что он не носит манжет в рукавах, чтобы не возиться с ними весь день, потому что те никогда не остаются закатанными. Ненавидят, потому что он не рассмешит их, и не посмеется над их шутками, и не ответит, когда те говорят о чем-то ему. Не с ним. Ему. До того, как я заговорил с Солом, я видел его в коридорах школы, всегда жующим жвачку и не впечатляемым… вообще ничем. Его глаза никогда не были широко распахнуты, никогда не были радостными; он выглядел утомленным от одного лишь нахождения в здании. Я видел, как ребята из класса спрашивали, что за дела с его отвратными дырами на коленях в джинсах, и он посмотрел вниз и обратно на них, пожал плечами и ушел. В другой раз несколько из них остановили его возле кафе, чтобы спросить, почему он водит убогий фургон, выкрашенный в черный и выглядящий так, будто тот сперли из U-Haul, – он лишь изогнул бровь, быть может, из-за изысканного описания своего транспорта, и ушел. Господи, они ненавидят, что он не отвечает им вообще никак, ни хорошо, ни плохо. Он не защищается и не нападает. Он просто уходит. Они не знают, что с ним сделать. Я был в нем заинтересован, потому что тоже не знал, что можно с ним сделать. Они думают, что он «ненормальный», он отбитый, почему у парня нет чувства юмора? Почему чувак не может отпустить сраную шутку? Для людей, которые выглядят настолько довольными собой, они ужасно одержимы Солом, как будто он намеренно ведет себя жестко, чтобы достать их. – Я не обязан разговаривать с людьми только потому, что они первыми сказали мне что-то, – говорил он мне, когда я спросил об этом. – Я не обязан разговаривать вообще. Я могу быть немым. Разговаривать лишь на языке жестов. – Он сделал пару дерьмовых жестов руками; я не думаю, что это были реальные знаки. Он знает многое, но мне не кажется, что он знает это. Я мог бы рассказать им, если бы они хотели знать. Что он не только пахнет, как корица, – на вкус он тоже как она. *** Большую часть зимы здесь не идет снег. Часто идет дождь, маленькие ледяные капли, которые ощущаются хуже, чем пробивание сквозь сугробы. В очень холодные дни они покрывают все льдом, попадая на землю и замерзая при контакте. Я видел ветви, обернутые тонкой и гладкой кристальной пленкой, вынужден был ходить аккуратно по промерзшим лестницам, не касаясь стеклянных перил. Но чаще всего это просто дождь, не такой холодный на земле, и воздух от него вязкий даже несмотря на низкую температуру, так что твое лицо покрывается влагой. Весной, очевидно, дождь не прекращается, как будто у нас муссонный сезон. Трава во всем парке постоянно мокрая; деревья с их новыми почками постоянно увязают в грязи. В апреле здесь теплее. Капли не жалятся холодом, когда попадают на мое лицо. Сегодня дождит – утром было безоблачно, но чуть позже полудня небо уже затянулось тучами. Он въезжает на участок в парке, окруженный грязной мокрой травой и полосами цемента. Парковка пуста, как и сам парк. – Давай выйдем, – говорю я. Если я вынужден буду слушать тот же альбом Smashing Pumpkins еще раз, я выйду из себя. Я не говорю Солу об этом, потому что ему в последнее время нравится этот альбом. Он даже не новый. – Мы можем пойти прогуляться. – Ты хочешь пойти прогуляться под дождем? – Если ты не собираешься вести во время него, то да. Он жует – задумчиво, как мне кажется. У него нет зонта, и он никогда не держит их в фургоне. У меня тоже нет. – Ладно, хорошо. Он набрасывает капюшон, прежде чем вытащить ключ из зажигания. Я натягиваю свой, когда открываю дверь. Дождь не такой уж и сильный. Когда мы выходим, все кажется очень тихим несмотря на стук капель. Несмотря на отдаленное гоготание недовольных гусей, покидающих мокрое поле. Еще кажется, что стало немного светлее, хотя может мне только кажется. Сол закрывает двери, и я иду вперед первым, но брызги попадают на мои очки даже через капюшон. Звон ключей обращается заглушенным ничем, когда он кладет их в карман, сходит с асфальта, по грязи, по полосам цемента вместе со мной. Я рад, что мы не на школьной площадке, потому что он выглядит пугающе. Это из-за капюшона его лицо кажется мрачным. Как у какого-нибудь чудища из «Секретных материалов». Слишком высокий, слишком худой, его глаза выглядят темными, а его рот кажется кривым. Его лицо не выражает ничего конкретного – он не смотрится сумасшедшим или что-то затевающим. Он выглядит расслабленным. Он обычно выглядит расслабленным и в школе, но люди ошибочно принимают это за угрозу. Он не является угрозой ни для кого вообще. – Прячешь ствол, Каптор? – я слышал, как они стебутся на улице, это в плохие дни. Он поворачивается, чтобы посмотреть на них, с тем же самым выражением лица. Не угрюмым. Нейтральным. – Собираешься перестрелять здесь всех нахуй? Иногда он накидывает капюшон, потому что хочет, чтобы его оставили в покое, чтобы люди просто проходили мимо. Чтобы ему не приходилось видеть людей, которые не хотят видеть его. Вместо этого их шум только усиливается, меняется. – Мы знаем, что это ты, Каптор. От нас не спрячешься. – Идет дождь, вы, ублюдки, – ответил он однажды, я слышал. – Капюшон защищает от выпадающих, еб вашу мать, осадков. Отсосите. – Он смотрел на них из-под края своего капюшона. Каждый гласный звучал чисто и округло, твердо, как будто слоги служили пунктуацией сами по себе. Он надувает пузырь и лопает его. Его рука задевает мою, и затем он берет ее в свою ладонь. Когда идет дождь и улицы пустуют, он может это делать. Мы можем это делать. – Показывай путь, И-Ди, – говорит он, когда доходит до того места, где стою я. Это моя характерная кличка, моя нейтральная. Повседневная. Он называет меня Новичком только когда заигрывает. Я показываю путь. Я ненавижу их за то, что они думают о нем, как о мультяшном злодее. Или, быть может, они знают, что он не такой, но им определенно нравится устраивать представления. Они не знают его, но и не хотят знать. Он не старается показать им, что не является Врагом. Но он действительно не является. Он добрый. Он обычно не старается показать это и мне тоже, но когда он дергает меня за руку к ближайшему дереву, прижимаясь своими губами к моим позади него, я в этом уверен. Его капюшон накрывает оба наших лица, но мое уже вымокло. Его глаза выглядят примерно того же цвета в тени, освещаемые закрытым тучами солнцем. Он отворачивается в сторону и выплевывает жвачку, а затем целует меня снова, с открытым ртом. *** Мне кажется, что он умнее меня. Иногда он разговаривает о всяком дерьме, и я понятия не имею, что он говорит. Может, он на самом деле тупой и это все лишь словесный понос, но мне кажется, что он умный. Он любит парковаться возле пристаней по ночам, разговаривать, пока мы смотрим на воду. В воде отражаются все эти огни другого города дальше, испещряя ее. Они яркие и уродливые. Это не очень романтично. На парковке стоят натриевые газоразрядные лампы, подсвечивающие ее оранжевым. Я люблю слушать, потому что он всегда звучит таким уверенным в себе, таким увлеченным. Я никогда не звучал настолько уверенно. Ему не нужно, чтобы кто-то его поддерживал в чем-то, но черт бы всех побрал, если ему не нравится, когда его слушают. Когда он начинает говорить, воздух ощущается так, будто наполнен искрами, клянусь. То, как звучит электрогитара – ничто по сравнению с тем, как звучит акустика, подключенная к усилителю. Это он, когда разговаривает о компьютерах. Весь подключенный и светящийся. Я нихрена не знаю о компьютерах. – Они – будущее, – всегда говорит он. – Они изменят все. Ты пока не знаешь. Они будут всем. Они будут такими маленькими. У каждого будет по два. По меньшей мере, два. Он любит компьютеры. Они не по мне, но он их любит. Он мог бы рассказать вам, чем является каждый отдельный кусочек металла в них. Он мог бы рассказать вам, как они функционируют одной большой симбиотической системой. Он показывал мне, но это не уместилось в моей голове. Я хотел бы быть в состоянии улавливать, какого черта он говорит о них, но это слишком сложно. Я думаю, он знает, что я не понимаю. Но, боже, он в восторге, если у него есть возможность поговорить о них, так или иначе. Когда он говорит о них, так или иначе. Он хочет поступить в информатический колледж и работать с компьютерами до конца жизни. Я не знаю, чего я хочу. Я даже не знаю, чего я хочу от завтра. Я даже не знаю, что мне нравится. Ему нравится разбирать и сооружать компьютерные башни в своей комнате. Я был там не больше пары раз, но в ней обрывки и кусочки валяются везде, куда можно ступить. Обрывки проводов. Кусочки металла. – Я не могу дождаться, – говорит он всегда в конце этих односторонних разговоров. – Не могу дождаться, пока наступит будущее. Я всегда целую его после этого, потому что хочу, чтобы это будущее наступило. Я хочу быть здесь, когда оно наступит. В его вкусе металл тогда, когда он весь подключенный и светящийся. Никакой корицы. Лишь металл, как во рту, наполненном кровью. *** – Эй, – начинаю я. Сол наклоняет голову, чтобы посмотреть на меня. – Да? – Назови меня как-нибудь приятно. Он не жует жвачку. В действительности он даже не пахнет корицей сейчас. «Я не такой идиот, чтобы жевать жвачку перед тем, как отсосу тебе», – сказал он ухмыляясь, как мудак. Это единственная причина. Моя голова на его плече сейчас, и это в равной степени удобно и неудобно, потому что он теплый, но он такой чертовски костлявый. Ты никогда знаешь этого, потому что его толстовка как мешок на нем, ты не можешь видеть, насколько он маленький под ней, но он кожа да кости. – Например? – Он подбирает прилагательные, я вижу это по его лицу. Пытается понять, какие из них приятны. – Ну, ты знаешь, как-нибудь мило. Я немного к нему прижимаюсь, и он сжимает мое плечо. Мы раздеты, но он держит это уродливое одеяло в фургоне, и оно накрывает нас. Оно выглядит, как шерстяной свитер, полосатый и пестрый, как кот, попавший под дождь и вынужденный волочиться по грязным лужам. Оно совсем немного царапается. Я знаю, что оно должно было быть дешевым, быть может, он купил его на гаражной распродаже или взял из своего собственного гаража. Оно слишком уютное для своего качества; наверное, смягчилось из-за того, что мы так часто его используем. – Ты имеешь в виду типа ласкового прозвища? – спрашивает он момент спустя, интонации его голоса повышаются, как будто он сомневается, серьезно ли я. Он думает, что это смешно. Он смеется надо мной. Он бы сейчас жевал жвачку, если бы не отсосал мне. Я могу представить его лопающим пузырь, когда он спрашивает, уставившись на меня. Он бы жевал и я бы чувствовал запах корицы. – Я имею в виду, что, может быть, ты мог бы назвать меня чем-то помимо «Новичка»? – Он немного шевелит челюстью, ловя зубами пустоту у себя во рту. Он бы жевал жвачку, если бы мог. – Что я для тебя? Он не отвечает. Я смотрю на него, смотрю прямо на него. Оба его глаза кажутся карими под желтоватыми фарами машин. Он ничего не говорит. С переднего сидения доносится пение Скотта Вэйленда, стихающее под бас-гитару. – Забудь, – говорю я. Может, я слишком много прошу. Может, это было неуместно. Я убираю голову с его плеча и перекатываюсь на спину, чувствуя, как без него стало намного прохладнее. – Это было глупо, не бери в го… – …Ангел. Я поворачиваюсь к нему лицом – и он не пошевелился. Он протягивает свою дальнюю от меня руку, чтобы взять мою, но не берет ее, скорее касается. – Правда? – Да. Я не знаю, что он делает. Это ужасно мило. Это до тошноты мило. Я не знаю, могу ли представить, что он правда имеет это в виду. Может, он просто хочет успокоить меня, просто меня заткнуть. Я не думаю, что он хочет повесить ярлык или сделать это формальным или структурным. Он, скорее всего, просто не хочет, чтобы я все усложнял. Он не хочет, чтобы кто-то злился в его фургоне. Он подвигается ближе и сгибается, чтобы притянуть меня к себе. Может, я знаю его недостаточно хорошо, чтобы говорить наверняка. – Ты мой ангел. Может, так и есть. *** Когда школа заканчивается, на улице солнечно и вроде как тепло. Прохладно в тени здания, но тепло на парковке. Немноголюдно, потому что мы ушли поздно. Сол хотел взять специальную магнитную отвертку в магазине железяк для кусочков компьютеров в своей комнате. Мы оба жуем «Big Red»; у Сола оставалась только одна пластинка в пачке, которую он принес в класс, и он разделил ее напополам, чтобы поделиться со мной. У него есть еще одна в фургоне. Он, наверное, захочет остановиться у магазина на углу и купить больше. – Давай остановимся у музыкального киоска, – говорит он. – Я хочу этот альбом Verve Pipe. – Окей. Он хочет все альбомы. Если он услышал какую-то песню и она ему понравилась, он хочет альбом. Иногда ему даже не нравятся по-настоящему другие песни, только эта. Он всегда прослушает целый альбом в любом случае, ради его атмосферы. Он не любит пропускать песни. Он считает, что это проявление неуважения к группе. Я хочу держать его за руку, но мы все еще на школьной площадке. Я смогу держать его за руку в музыкальном киоске. Слышится бам откуда-то спереди, пока мы идем. Это резкий, металлический звук, и я уже собираюсь спросить Сола, что он думает об этом, когда вижу группу ребят, собравшихся вокруг его фургона. Я собираюсь окликнуть Сола, но поднимаю на него взгляд и вижу по его лицу, что он готовится быть крайне расстроенным. Они на много ярдов впереди, но слышится еще один бам, и он абсолютно точно исходит от фургона. Один парень оглядывается вверх и вокруг, останавливаясь на нас. Я слышу, как он говорит что-то остальным, и они тоже смотрят, начинают собираться, как стая птиц. На ярком солнце, когда мы подходим ближе, я могу разглядеть царапины на краске. Они выцарапали на ней УРОД и ПЕДИК большими тонкими буквами. Солнечные контуры ломаются о внушительную вмятину с этой стороны. Грохот шел от другой, и я предполагаю, что они, должно быть, делают там то же самое. Один из парней выглядывает оттуда, водружая биту себе на плечи, выглядя весьма обрадованным собой. Самодовольным. Сол рядом со мной выплевывает жвачку. – Быстро отвалили нахуй от моего фургона, – рычит Сол. Самый первый парень, посмотревший на нас, подает голос: – Не волнуйся, мы здесь закончили. Сол бросает свой портфель на землю, продолжая идти без него. Я почти нагибаюсь, чтобы поднять его, но вместо этого просто стою рядом. Я тихо сплевываю свою жвачку в сторону. – Ты кто, блять, такой вообще? – огрызается Сол. Один из ребят начинает смеяться. Я понятия не имею, кто они такие. Может, я видел одного мимолетом. Я не знаю, знает ли он, кто они такие. Но я хочу стереть ухмылки с их лиц. Он подходит и сжимает в кулаке рубашку смеющегося. – Тебе есть что сказать, сукин ты сын? Я никогда не видел его злым. Я не думаю, что когда-либо увижу его злым снова. Я бросаю свою сумку на асфальт рядом с его. – Ага, – отвечает парень. – Пошел нахуй, пидор. Он пихает Сола, в то время как еще один подходит к нему сбоку, и Сол отпускает рубашку, чтобы замахнуться на второго из этой своры. Его кулак сталкивается с лицом парня – и это громкий хлоп. Почти что треск. Первый решает отомстить, обхватывая Сола руками за горло сзади и дергая его на себя, и Сол хватается за его запястья побелевшими костяшками, изворачиваясь в хватке и пытаясь оттоптать ему ноги. Я тихо паникую. Паникуя я бегу вперед и бросаюсь всем своим весом на парня, и этого достаточно, чтобы вывести его из равновесия и заставить отпустить Сола, и я замахиваюсь на него, и еще раз замахиваюсь, и моей руке охуенно больно. – Отъебись! Нахуй тебя! – ору я на него, замахиваясь снова, потому что хочу, чтобы его рожа распухла до размеров грейпфрута. Я никогда в жизни не участвовал в драке. Я думаю, что Сол участвовал. Я ловлю его взглядом – он раздает удары так, будто знает, как именно бить, как нацелиться, как надо врезаться костяшками в мягкую плоть на их лицах. Раздается вопль. Я не знаю, кто кричит. Я не знаю, кто не кричит. Громко. Быстро. Как Сол может справляться с четырьмя из них, когда я еле удерживаю одного? Мое лицо болит. Мой нос болит. Я хватаюсь за голову парня, вцепляясь в его волосы так, как будто выдираю сорняки из клумбы. Нахуй тебя. Нахуй тебя. Я пинаю его коленом в пах – я не знаю, почему не сделал этого раньше, и не знаю, почему он этого не сделал, – и он падает, и я пинаю его в лицо. С моего подбородка капает кровь, когда я слышу одного из них: – Эй, пидрила! Я поворачиваюсь, и вижу, как Сол поворачивается, и вижу, как парень замахивается битой, и она прилетает в лицо Сола, как будто из него пытаются выбить хоум-ран. Он оседает. Он стремительно падает так, будто был отправлен прямиком в ад, и парень бросает биту. Звук, с которым та падает, намного легче, чем ее вес. – Сол! Они сбегают, помогая друг другу подняться с асфальта и несясь отсюда подальше. Они оставляют ниточки крови, запекающиеся на солнце, а рот Сола образует бассейн из нее. Он сварится. – Сол. Сол. Сол. Сол. – Я не могу перестать повторять его имя, падая на колени и кладя его голову на одно из них. Я не знаю, что кровоточит. Его лицо измазано красным, и я не знаю. Его нос. Его рот. Его глаз? – Сол. Сол, ну же. Я безрезультатно вытираю его лицо своей рукой, размазывая кровь как масло. Я вытираю свое лицо, потому что чувствую струйку, все еще капающую с моих подбородка и шеи. Я делаю только хуже. Я делаю только хуже. – Сол, давай. Сол, пожалуйста. Очнись. Сол. – Его веки слабо дрожат. Я замечаю это только по движению тени от его ресниц. – Сол. Сол. Эй. Он чуть приоткрывает глаза и закрывает их снова. Он пытается еще раз. Он пытается еще раз. Он шевелит своими кровоточащими губами еле-еле. Он открывает свои глаза и напрягается, чтобы держать их открытыми, оглядываясь косо на землю, на солнце и на поцарапанную машину. Я баюкаю его голову одной своей рукой и прикасаюсь к щеке другой. – Сол. Соллукс. Чудик. Эй. Он двигает головой совсем чуть-чуть, чтобы попробовать посмотреть на меня отчетливее. Его глаза слезятся, но не истекают кровью. Он хочет что-то сказать, но вместо этого выталкивает кровь из своего рта, как ребенок, пускающий слюни, сжимая губы, чтобы выдавить что-то еще, булькая. Я вытираю его своей ладонью и размазываю по джинсам. Я не делаю хуже. – Эй, Ангел, – хрипит он. Выходит искаженно, вязко. – Эй. Эй. Все в порядке. – Вуб. – Что? – Звуб. Болит. Я вижу, как он проводит языком по своему рту, затем поджимает губы, выталкивая слюну снова. Больше крови, но что-то твердое в ней. Оно сползает вниз по его подбородку, и я подбираю это пальцами, скользкое. Я не знаю, что делать, так что кладу это в карман. – Сол. – Эр’дан. Я хочу заплакать, но не хочу. Я сжимаю губы, глядя на него, как будто вот-вот начну. Но я не буду. Я сдерживаюсь. Я не могу придумать ничего лучше, так что я наклоняюсь к нему и целую в губы очень мягко и аккуратно. Я шмыгаю носом, когда отрываюсь от него, но я не плачу. Я провожу по своей нижней губе зубами, размазывая полосами красное месиво на ней. В его вкусе нет и намека на корицу.