Часть 1
28 августа 2016 г. в 00:16
На кухне тускло мигал старый газовый светильник, уже четвертый раз за вечер кипел чайник, из открытой форточки немного тянуло по босым ногам. Мадарао не представлял, что закончит на кухне со своей сестрой и ее новым лучшим другом за разговором на тему «Линк мудак». Тевак возмущалась так бурно, взрываясь сотней стрелок салюта, время от времени взмахивая руками, что Мадарао хотелось смеяться. Его маленькая сестричка, которая вот уже несколько лет играла во взрослую серьезную женщину, сейчас вела себя весьма экспрессивно. Аллен пытался ее немного успокоить и время от времени ловил кружку с чаем, которую девушка, сама того не замечая, уже четыре раза едва не опрокинула. Когда в дверь позвонили, Мадарао подскочил на ноги и помчался открывать — ему была необходима сатисфакция. Все это было слишком абсурдно даже для него, и он решил, что в этом этюде не хватает четвертого и цветов на столе.
Несчастный Токуса был подло обманут, как фаустовсакая Маргарита, втащен в кухню и подвергнут пыткам инквизитора Тевак. В это время Аллен варил ему какао с корицей и зефиром, едва заметно улыбаясь. Ему бы сейчас грустить. И он грустил, и улыбался до рези в глазах, до спазмов в животе, до хрипящего горла.
Тевак злилась всем своим нутром, выражениями лица, словами, дыханием, блеском в глазах, ее чувства распускались цветком ликориса, опасно переливаясь всеми оттенками пламени. Аллен был для нее особенным, тем, кто мог бы стать таким же родным, как Токуса, сложись обстоятельства по-другому. Аллен был другим. Обиды без срока годности не про него, не для него, не о нем. И еще Аллен пахнет осенью и мокрым асфальтом, и старыми письмами.
— Серьезно? — Токуса смотрел то на Аллена, то на Тевак, пытаясь понять, откуда будет вылетать птичка.
— Ага, — Аллен пожимал плечами, улыбался по-весеннему тепло и плотнее обхватывал руками кружку. У Мадарао уже не было сил смотреть на это, и желания не было, и безразличности тоже.
— Мудак, — констатировал Токуса, и Тевак активно закивала, яростно поддерживая его, словно это что-то меняло.
— Глупости все это, — Аллен больше не улыбался, да и смотрел в сторону. Ему позволяли — никто не любил показывать свои слабости.
— Да? Вот так просто? — Токуса злился сам, до белых костяшек сжимал пальцами краешек стола, нервно постукивал ногой по ножке табурета. Мадарао этого не выдержал.
— Это просто ты у нас такая истеричка, — перед Алленом возникла новая кружка с терпким горьким кофе, и Тевак удовлетворенно улыбнулась. Его приняли, Аллена приняли.
Вообще не то чтобы ее остановили бы возмущения Мадарао, а Токусу всегда можно было домой прогнать, к тому же, именно Тевак с самого начала приняла Аллена в штыки, кривила губы и сердито топала ногой. А вот тут такое. Наверное, все дело было в ответственности, не иначе, в ней и самую малость в Alt+J в плеере Аллена, в протянутой руке, призывающей подниматься, идти вперед, в совместных походах в кофейню и посиделках на качелях поздно ночью во дворе. Нет, Тевак не привязалась к облезлому бездомному котяре, который по какому-то недоразумению считался парнем Линка. Именно что считался. На самом деле она узнала все случайно, когда шла домой легкой поступью, слушая, как поет осень — шуршанием листья под ногами, мерным перестуком первых капель дождя, кротким ветром по крышам, по кронам деревьев, по улицам и в ее волосах. Она увидела его, шагающего мимо дороги, мимо осени и мимо нее, вечно улыбающегося Аллена. Седого ангела осенних дорог в вязаном фиолетовом шарфе, в развязавшихся ботинках, с наушниками на шее — без звука, без выражений, только улыбка. Потом они сидели в пустой кофейне: Аллен — вечное спокойствие и Тевак — растерянность и злость.
Это продолжалось вот уж две недели. Тевак зажигала на кухне старый газовый светильник и сидела молча в почти что темноте. Аллен сбегал на дороги, бродил ночами по городу, путаясь в лужах, в своих и чужих следах и кротком ветре, а Тевак ждала, когда он будет проходить мимо, выбегала из дому и ловила его за руку, и ей казалось, будто она пытается поймать солнечные лучи, ловила и вела домой, поила чаем с медом, шипела и злилась, дергала за длинный шарф и кляла Линка. Аллен улыбался ей, говорил, что все хорошо, что ему просто дома не сидится, кусал губы. А потом сказал, как есть. И Тевак, вся из себя злость и огонь, и ликорис, трясла золотом волос, нервно ходила по кухне, перестукивала кружками и стреляла глазами.
Аллен стал заходить к ним по вечерам, варил кофе и рассказывал небылицы: с работы и со странствий, Тевак все так же зажигала старую газовую лампу. Мадарао поначалу немного злился, а потом стал сам приходить к ним, сидел на табурете у окна, пил свой кофе и смотрел, как прыгает огонек в стеклянной колбе. Это не было плохо или хорошо, это даже не было важно. Октябрь рассыпался желтым и красным, и белыми листьями календаря падал на пол.
«Конечно, глупости». Аллена нельзя было обвинить во лжи, но Токуса знал, что это и есть самая наглая ложь. Такая же вездесущая, напирающая без разбора, наглая — как щербатая луна, заглядывающая сквозь занавески, высыпающаяся через замки золотым песком. Шла зима, они ютились по кухням, все так же слушая странный, чуть выщербленный будто, голос Аллена, свист чайника и собственное дыхание вперемешку с паром и горькостью, раскладывали на столе пасьянсы и нотные партитуры и будто ждали ее. Белоснежную чаровницу, которая оставила свою печать и свой взгляд в глазах поднебесного цвета. Ждали зиму, которая обязательно забрала бы Аллена к себе, в густой ельник, в россыпь красных ягод и узоры на небе и на стеклах, подальше от города, от осенних дорог и въевшегося в кожу запаха кофе. Пока Тевак субботним утром не притащила за руку Аллена на кухню к Токусе, решив что-то для себя и для мира, и для Господа-Бога.
И снова Мадарао смотрел в по-зимнему бледное лицо, исполненное святости и терпения лицо Беаты Беатрикс, но теперь ему хотелось смеяться — с прыгающей вокруг треугольного табурета Тевак с расческой в зубах, с откровенно обалдевшего Токусы, озадачено потиравшего затылок, с бурлящей стратовулканом турки. Он не знал, как так случилось, что опять обнаружил себя в этой компании, рисуя на запыленном подоконнике трискелионы, в то время как Тевак, точно художник-кубист, красила волосы Аллена, и его руки, и ботинки Токусы, и смеялась, мотая солнечной гривой, словно это в самом деле что-то изменит. Смешной зимний мальчишка — уже не мальчишка, время всенепременно возвращает себе свое — нерасторопный, растерянный, с завитками морозных узоров на левой стороне лица, он улыбался все так же по-весеннему, неуверенно шаркая ногой по холодным плитам.
— Именно, — подтверждала Тевак, — мы самые, слышишь? — самые чужие в мире люди, — и до того, как Аллен успевал открыть рот, продолжала, — так бывает, знаешь, когда чужие стают немножко ближе.
Тут никто и не спорил. В октябре пошел первый снег, несильный, внезапный и не задержавшийся надолго. Мадарао писал диссертацию по психоанализу, отмечая про себя, что тут дело не в Линке, может, вначале, когда они только познакомились с Уокером, но сейчас — они ведь разные, Аллен и Говард. Теперь у Аллена волосы цвета темного дерева и взгляд чуть теплее, как весенняя оттепель. Это было странно, потому что Мадарао не привык брать на себя чужую ответственность, даже если это близкий человек, и Аллен так смешно смотрелся в тренировочном костюме Токусы — ну точно мальчишка — это все было чуждо.
Первая неделя ноября отличилась потеплением, семью новыми непрочитанными сообщениями в телефоне Аллена и Кармой. На парапете курлыкали голуби, и солнце так светило, словно к пожару, к счастью, к беде. Аллен ждал свой кофе, двойной, горячий, и сладости. Алма его ждал на бортике фонтана на центральной площади, и в этот раз торопиться было приятно. Перчатки без пальцев грели разве что душу — их подарил Токуса, а холодные пальцы обжигал бумажный стаканчик. Алма уже закончил реабилитацию, а два дня назад вновь пришел, с повреждением в том же месте и с сияющими колючими осенними звездами глазами. Аллен не спорил и не расспрашивал, оставив правду на суд Осирису, варил чай и проклинал Канду, аннулируя все заработанные за день плюсики в карму. Город пел и готовился зимовать, Аллен ждал сладости для Алмы, не отрывая взгляда от обкусанных ногтей на правой руке.
— Аллен? — удивленный вскрик, толчок и душащие шею руки. И неуверенная улыбка Аллена. А город путается в собственных сетях проводов, и в башне замирают часы. Тик-так. — Месяц, целый месяц я тебя почти не вижу! Ты всегда занят, да так, что дома не ночуешь, — уши Аллена горят, от осени и от жара — и от стыда.
— Прости-прости, — стряхнуть с себя старшего не-брата, от которого так приятно пахнет пылью, мятой и совсем чуть-чуть сигаретами, стряхнуть, оттолкнуть его не так уж просто. — Ну же, Неа, совсем как маленький.
— Господи, что с твоими волосами? Что вообще с тобой? — Аллен не сомневается, что Неа видит его маленькую трусливую надломленную улыбку, сильнее сжимает обжигающий бумажный стаканчик и не смотрит за плечо сводного брата.
— Я приду сегодня вечером, хорошо? Мы поговорим, — Аллен обещает себе, надеется, что не лжет, и что его глаза вновь не застыли от зимнего холода.
— Ладно. Ладно, хорошо. Но где ты, Аллен? Где ты все это время? — очередь будто поняла все раньше всех, растворилась, и где-то вдалеке, там, в стороне собора, Аллен слышит лошадиное ржание Дикой Охоты. — Тот парень, с которым ты хотел меня познакомить — ты у него живешь?
Внезапный автомобиль из-за поворота едва не сбивает высокую француженку. Скрип тормозов, громкий визг и звук разбитого стекла — все это, весь фоновый шум — все исчезает. Солнце светит так ярко — на беду — нагревает темные волосы замершего Аллена.
— Нет. Нет, мы расстались, — и снова по-весеннему теплая улыбка и волосы, кажется, еще чуть-чуть и поседеют. На часах Аллена снова зима. Потому что он все так же не смотрит на напряженную фигуру Линка за плечом Неа, в его широко распахнутые глаза густого шоколадного цвета, на это мучительное выражение лица, почти скорбное. Аллен улыбается еще шире и неуверенно ведет плечом.
— Ты потому… — Неа серьезен, решителен, Неа как и Тевак, гнев и разрушение, только черное, громкое, конечное. Неа — Аллен знает — убьет, уничтожит того, кто сделал ему больно, потому от улыбки, ослепляющей не меньше солнца, уже сводит скулы. «Вечером», — говорит Аллен одними губами. — Ладно. Ты только приходи сегодня домой, братишка.
Удивительный запах степи, чернил и меда — их с Неа дом. Удивительный, полный чужого-знакомого запаха кожи, терпких духов и пыли, и забытые ключи Аллена на комоде в прихожей. Лишняя драма за грузными серыми шторами. Так было лучше, по мнению Аллена, для них всех.
— Кстати, — словно вспомнил Неа, бросая неуверенный, хитрый лисий взгляд за плечо, — я кое с кем хотел тебя познакомить.
Шуршание бумажного пакетика и запах карамели теперь стали любимыми для Аллена, он забирает проклятые всеми богами этого мира круассаны для Алмы и шаркает подошвой ботинка по брусчатке.
— А мы уже знакомы, — он улыбается и — о господи — подмигивает, и так хочется спрятать руки в карманы. Аллен машет рукой с бумажным пакетом в руке и убегает, забыв сдачу и солнце, и улыбку. У Алмы снова проблемы с Кандой, и это куда важнее, чем зима, чем сердце Ледяной Королевы и пустые глазницы воровок сов. Он мог бы спихнуть его Мадарао, оставить чужие проблемы, оставить себе только свои, но ему не позволяет примерзшая к лицу улыбка и поднебесная серость дорог, городов и глаз.
Переделать Аллена не получится — Тевак поняла это, когда увидела его утром на дороге, тут не поможет краска для волос и теплый чай, таков уж он, умный Арлекин. Но хоть чуть-чуть, самую малость, хотя бы отплатить за щербатую луну и качели, кофе по вечерам, шотландский акцент и старую колыбельную себе и всему миру.