Серотонин

Он никогда не думал что способен кого-то так сильно любить. Очень редко говорил это вслух, но от её нежности, взгляда, прикосновений — ему хотелось разорваться на части и исчезнуть с лица земли, лишь бы её чувства к нему никогда не остывали. Ему так нравилось целовать её в лоб и зарываться в рыжих волосах, которые никогда не нуждались в дополнительном уходе и прочей ерунде, ради которой половина человечества тратить огромные суммы денег. Молли и без этого была красива. Естественная, милая, добрая и настоящая. Живая. Её кожа всегда была тёплой, в отличии от бледности которую раздавал Долохов. Просто Солнце и Луна. Наверное, поэтому девушка научилась вязать и уже после двух недель Антонин носил под мантией изумрудный свитер с буквой «А», и с крохотным кулоном в форме сердца на рукаве, который он заметил лишь несколько лет спустя. Он никогда не забудет те два года, когда она была только его. То лето в Париже и тот рассвет. Русский не переставал наблюдать за ней, запоминая каждый её вдох, сопение, то, как солнце блестит на её волосах. Где-то уже заиграла музыка, собственно, эти мелодии были свойственны для этого города. Люди начинали выходить из своих домиков. Художники расставляли свои картины. А Антонин смотрел. Любовался. Пытался поверить. Рядом с ней он становился другим, это точно. И верьте или нет, ему не было противно. Конечно, Русский не показывал этого девушке, но в голове, в мыслях все менялось. Рядом с Молли мечты становились светлее и ничего не имело значения. Кудрявый не пел серенады, не был до соплей нежен. Просто был собой: разговаривал чуть больше, но не так, чтобы о всякой ерунде; обнимал, но не при толпе людей, чтобы казаться одной из этих «слащавых» пар; целовал, редко, но отдавая в каждый вдох всю свою любовь. Разве это не главное? То, что он стал её первым мужчиной. То, что они пили французское вино в небольшой комнате снятой на двое суток квартиры и то, что стоны и тяжёлое дыхание девушки разрывали тишину ночного Парижа. Главное было то, что он следил за тенью цветочных узоров занавески, которые так идеально отражались на её белоснежном, обнаженном теле. То, что Молли с широкой улыбкой готовила завтрак, и бурчала, когда Долохов пил крепкое кофе, вместо сока. То, что он закатывал глаза во время её небольших истерик и упрёков, о, они были очень редки. То, что Пруэтт могла без умолку говорить часами, а Долохов не вставит и слова, внимательно её слушая. То, что бабульки в Швейцарском поезде, назвали их «милой парой», а гриффиндорка смущенно улыбнулась. И ведь удалось у рыжей раздобыть у этих Фрау рецепт какого-то пирога. — Ты ведь обещал, Антонин. — говорит с таким упрёком, что легкие скручиваются и просто падают к ступням. Он бы растоптал их, лишь бы перестать дышать и не смотреть в эти глаза. — Я ничего тебе не обещал, Молли. Я просил тебя уйти. Миллион раз говорил, что я не достоин тебя и… — Ты достоин меня! Ты достоин меня! Я люблю тебя, дурак! Я же люблю тебя! Люблю, понимаешь? Почему ты сделал это? — она кричала, плакала, продолжая смотреть на эту ужасную метку у него на предплечье и сдерживая вой, который вот-вот готов был сорваться с уст. — Я не говорил тебе, что откажусь от своей цели! От своих принципов! Я столько лет шёл к этому и я не могу от этого отказаться. Я ведь просил тебя уйти, Молли. Я говорил, что я плохой человек. *** Он кричит «Авада Кедавра!» и застывает, потому что видит в глазах Фабиана — её. Они такие же темно-зеленые и добрые. Словно убил её, а это гораздо больнее. — У тебя прекрасные сыновья, — русский смотрит на двух мальчиков. Один уже ходил, второй же спал в чем-то на подобии коляски. Антонин всегда знал, что у них с Молли никогда не будет детей, но и видеть её рядом с Уизли было не самым приятным зрелищем. — Я не верю, что это ты… — рыжая пытается сделать глубокий вдох, но вместо этого задыхается и смотрит на него, снова чуть ли не плача. Он продолжал смотреть на её детей через стеклянную дверь Министерства Магии, и хмыкнул, когда Артур начал покачивать ребёнка, который, все же проснулся. — Это я, Молли. — Ты лжёшь! Снова лжёшь! — её руки накрывают его, и она мотает головой, через секунду откидываясь на стул и вытирая слезы. Сегодня его осудят и посадят в Азкабан. Ей хочет закричать этого ли он добивался? Это было его целью? Неужели он не мог жить тихо и спокойно рядом с ней? Зачем было мстить отцу и убивать невинных людей? Почему именно Фабиана и Гидеона? — Молли, Я убил твоих братьев. Это был приказ и мне пришлось его выполнить. — Я не верю… Ты не хотел этого. — Никогда не смей меня прощать. *** Она сражается за своих детей. С такой яростью, что он не может не отвлечься. Все те же рыжие волосы, морщинки вокруг глаз. Долохов стал настоящим Квазимодой, в то время, как Пруэтт [уже двадцать с лишним лет как Уизли] осталась такой же прекрасной, не смотря на возраст. Она плачет, когда видит его где-то в коридорах, когда ищет Джинни и с таким трепетом прикасается к его щекам. Он не может. Он не может не целовать её, Русский не смог сделать этого больше двадцати лет назад на прощание, что сейчас просто задыхался от её запаха. От её губ. Он задыхался от своей любви к ней. Ему было плевать на сражения, плевать на её семью, плевать на все в этом чертовом свете. Русский так чертовски скучал по этой своей первой и единственной любви, что готов был загнить в Азкабане, лишь бы не смотреть ни на кого другого. — Я люблю тебя, Молли. — еле заметно улыбается он, большими пальцами смахивая с её щёк слезы. *** Она просит похоронить его поближе к Фреду.