***
Так же бережно Максвелл оглаживает сзади твёрдые плечи Интегры, вынуждая осесть на скамью, в пятно прожектора, — в яркой белизне она кажется ему ещё более светлой, несбыточной, — раскрытой ладонью ласкает прямую шею, нежно задевает мочки ушей, разворот ключиц — там, под тугим сатином, она тёплая и чувствительная. — Это всё, что вы смогли придумать? — презрительно говорит госпожа Хеллсинг, не шелохнувшись: истинное предназначение этой войлочной переговорной с резким светом и отверстиями сливов в бетонном полу настолько очевидно, что не несёт никаких интриг. Епископ щекочуще усмехается у неё за спиной, клонится ниже, дразня прикосновениями. Долгие годы здесь пахло страхом и отчаянием, палёной плотью, железом и нечистотами, чем-то липким, крысиным, а теперь под его руками клубится слабый аромат живого женского тела, пряных сигарилл и завидной человеческой стойкости. — Вы так убеждали меня выслушать вас наедине, без слуг и камер, — полированный ноготь очерчивает её узкий подбородок, и Максвелл давит мстительную усмешку: умбровая кожа — наконец-то! — холодеет, покрывается мурашками, — что я не мог не поддаться такой настойчивости... Интегра смотрит прямо перед собой, ровно дышит и даже мысли не допускает о том, что хвалёное самообладание может проиграть, в то же время с головой выдавая себя сжатыми зрачками, сбитым пульсом на передавленной артерии. — Однако вы имели смелость забыть об элементарных правилах приличия и даже не представляете, на что я готов... Безупречное тосканское наречие Его Преосвященства журчит ручьём, и ручьём же журчит блестящая цепь в узловатых пальцах. Максвелл перекатывает её в ладонях, перебирает любовно мелкие острорёбрые звенья, — упаси Господь, за свою вольность он не понесёт наказания: едва ли еретичка признается кому-либо, будь то даже её немёртвый господарь, в учинённом над ней унижении, — и шепчет, едва размыкая губы: — ...ради одного вашего маленького кроткого «пожалуйста»... Цепь захлёстывается на шее мягко, сразу в три обхвата, и удушье приходит несильное, вкрадчивое, перебивает длинный вдох. Максвелл перекручивает петлю у её затылка, прищемляет заодно вспревшие пряди, и воротник блузки темнеет от обильно проступившего пота; в это страшное и сладкое мгновение, которое он не раз смаковал в мечтах в плену алькова, епископ не боится ни приоткрытой двери, ни свободных неприкованных рук Интегры, ни её людей, ожидающих свою госпожу наверху, в помпезной приёмной штаба, — всё блёкнет перед его взором, когда она деревенеет спиной, распрямляется вслед за последним тающим в груди воздухом. — Но ведь синьора может быть благоразумной, верно? — Максвелл туже затягивает петлю, и Интегра запрокидывает голову. Искусно сработанный металл безжалостно подминает под себя волосы, в перехлёсте цепи остро обрисовываются хрящи гортани; епископ смотрит сверху вниз на её резко посиневшее лицо, на бьющиеся ноздри, в стиснутые зубы, сквозь которые толчками вырывается шипение. — Синьора прекрасно понимает, что наступит день — и её погубит не что иное, как знаменитое фамильное своенравие... Леди Хеллсинг судорожно дёргает локтями, едва задевая его, но Максвелл, громадой нависающий над своей гостьей, без усилий удерживает её на месте. Стрелка наручных часов обегает второй круг по циферблату, епископ уже близок к той опасной грани, переступать которую запрещено, но в эти проклятые гордые глаза так и хочется глядеться, как в незапятнанное зеркало, — пусть даже в мечущиеся, поблёкшие от гипоксии, с налитыми кровью белками и тёмными венозными ветками вокруг век. В средостении у Интегры мучительно, болезненно тесно, мир сжимается до размеров цепного звена, и в нём больше нет ни комнаты, ни прожектора, ни Максвелла, только переполненные на разрыв лёгкие и сплошная перед глазами чернь в алых всплесках, — и в отчаянном порыве она хватается за шею, царапает себя поверх цепи... Энрико терпеливо выдерживает половину третьего круга; как бы ни был велик соблазн поставить закономерную точку — он обещал себе беречь Интегру Хеллсинг и их формальный альянс, покуда не пробьёт час великой битвы, — а еретичка однажды явится к нему по своей воле. Именно поэтому он успевает ослабить цепь за секунду до того, как она потеряет сознание.***
Именно поэтому целую жизнь спустя Интегра отплачивает ему сторицей, отдаёт ему всё сполна, до последней монеты. В сумраке закоулков уснувшего поместья госпожа Хеллсинг смакует ясную ночь наедине с лучшим своим врагом. В насквозь лунных синих покоях они сидят друг напротив друга через гладь стола в странной до жути имитации привычного дипломатического противостояния — так может показаться с первого взгляда, если не видеть рук Максвелла, прикрученных к подлокотникам кресла в неестественном положении, его колен, насильно сведённых под столом упругой стяжкой, и не знать, что вторые сутки кряду он не меняет позы, и периодически выпадающее сознание вводит его в губительное заблуждение. Интегра нарочно не включает лампы: ей нравится созерцать епископа таким, осенённым прохладным серебром ночного светила, — и ведёт с ним тихую беседу, временами похожую на снисходительные монологи. — Молитесь, Ваше Преосвященство, — она ласково перебирает слова, как когда-то он — звенья инквизиторской цепи. — Молитесь, чтобы в эту самую минуту в Риме было кому хватиться вас. Энрико одурело покачивается на онемевшем седалище, хватает воздух сухим ртом, заскорузлая от крови и пота сорочка оттопыривается, открывая глубокие ровные порезы на груди; боже правый, он и думать не смел, что крохотная заноза в его блестящих планах, глупая девчонка с нелепыми суждениями, бесповоротно, неизлечимо безумна. Спустя тягучие часы незамысловатых издевательств она всё ещё сидит напротив, в каждом слове слышен едкий ведьминский хохот, а обивка кресла под ним багрово намокает, и ему начинает чудиться, что говорит она не своим голосом. В эту ночь он видит еретичку совершенно другой, девой-рыцарем, мстительницей, какой её и растили, и она не ходит вокруг да около с мишурными речами, только отмечает красоту и изысканную надменность епископского лица — а уж удар у неё поставлен великолепно. В неживом сиянии Интегра пристально рассматривает Максвелла — нетронутый, кукольно-фарфоровый, раскосый хрустальными глазами, — и безжалостно пятнает скулы гематомами, тонко обводит, едва касаясь брюшистым лезвием палаша, дуги бровей, острый нос, спускается, надавливая, к выступающему кадыку. В мутной серости галлюцинаций Энрико почти не соображает, только видит, как она поворачивает изящную руку с рукоятью палаша, как холодная сталь беззвучно иссекает его плечо, — а боли почти нет, боль выходит обильным кровотечением. У епископа очень нежная белая кожа, на такой явственно выделяются следы любых повреждений, на такую боязно даже надавить сильнее, — тем приятнее её сечь, и узор тёмной влаги, плохо сворачиваясь, вязко ползёт книзу и, не успев засохнуть, полнится, как речное русло в половодье... Он проваливается в забытьё и прокидывается от ледяных прикосновений, унимающих жжение отёкших ран — Интегра касается обнажённой ладонью, ненадолго унимая стоны лоскутно изрезанной плоти, — и от плеска воды. Госпожа Хеллсинг задумчиво выворачивает гладкую лайку перчатки, окунает в невидимую им ёмкость, отжимает — и тогда Максвелл кричит диким, сорванным голосом: соль разведена так крепко, что раствор застывает на пальцах у еретички кристаллами. Она продолжает эту дьявольскую игру — как на страницах средневековых трактатов, расчерчивает своим палашом, накручивает на лезвие седой снег его ухоженных локонов, и Энрико, потерявший себя в этой ловушке, почти уверен: расправу над ним чинила не она... Он не помнит, что говорит Интегра перед тем, как перерезать стяжку на его распухших коленях, только валится кулём на закапанный кровью пол. С облегчённым выдохом Максвелл явно торопится: перед тем, как притворить за собой дверь, еретичка спускает на него своего верного пса, который обязательно остановится по щелчку.***
Игра на выбывание под прикрытием мирного договора продолжается долгие месяцы, годы, — мучительная и желанная, она остаётся с ними в сердечных рубцах и следах изысканных телесных истязаний. Они не прощают друг другу ни малейшей оплошности: любая двусмысленность в переписке толкуется адресатом превратно, любое действие на общей политической арене жестоко карается — наедине, без свидетелей. — Два бойца, — свирепеет Интегра, и волна ни с чем не сравнимого упоения накрывает Максвелла, когда палаш бесполезно упирается ему в живот. И пусть он снова связан, из них двоих по-настоящему беспомощна еретичка — даже на своей мнимо господствующей позиции, даже имея под рукой исключительное оружие. — Два моих бойца!.. — Два протестанта, — хохочет Энрико, плюясь кровью, — два миллиона протестантов — Тринадцатому Отделу разницы нет... Она не выдерживает, грубо перечёркивает лезвием бледную тетиву епископских губ. Впрочем, самому Максвеллу удаётся выбить из неё куда меньше, но эти скупые слова, по каплям выцеженные под непреодолимым страхом напрасной и позорной смерти, дорогого стоят. — Ну же, — шелестит он, позволяя огню облизнуть двузубую вилку, и тянется остриями ко вздрогнувшему горлу. — Не упрямьтесь, синьора. Всего лишь одно ничего вам не стоящее... — Пожалуйста, — с ненавистью, через силу выдаёт Интегра. Она всегда отворачивается после, не давая взглянуть в глаза, но наедине с собой Максвелл воображает себе их растерянное выражение, прокручивает её выдох на разные лады: и вынужденное «пожалуйста», и слёзное «prego», и истеричное «прошу вас», прекрасно понимая, что этого ему не дождаться. Их скрытое противостояние — и проклятие, и благословение, и красные платежами долги, и великая ото всех тайна. Никто не знает, что ждёт Его Преосвященство на очередных лондонских каникулах и чем закончится внеплановый средиземноморский вояж госпожи Хеллсинг, и они продолжают испытывать друг друга на прочность, соревнуясь в изобретательности и коварстве. Ни одна честная, по правилам, схватка не заменит им душных застенков, ни одна удавшаяся сделка не уподобится удовольствию засмеяться в разрываемый криком рот, услышать желаемое до того, как кожу выхлещет калёный прут, заполучить согласие на свои условия — и только тогда расстегнуть ремень дыбы, не дожидаясь, пока опасно выщелкнет напряжённый сустав. Игра не приостанавливается ни на день, она не требует очного продолжения, и в оба конца летят короткие письма с цитатами мёртвых классиков. Стосковавшись, они назначают встречи при свидетелях, где подвох найти ещё сложнее, но наслаждения от этого не меньше — непринуждённо беседовать за ужином, благоразумно игнорируя пышно накрытый стол, или случайно опрокинуть на скатерть бокал коллекционного кьянти, не давая ей пригубить... И лишь на пороге третьего тысячелетия, перед лицом эпохального переворота, они решаются снять маски. — Не смей в это вмешиваться, — шипит Интегра, обводя бесстрастным взглядом сияющую залу в мельтешении фраков и вечерних платьев, и епископ мягко берёт её под руку. — Даже не пытайся урвать свой кусок... — Полно, — миролюбиво отвечает Максвелл, уводя её подальше от звона и смеха светского приёма. — У меня тоже есть полномочия, возложенные на меня Святым Престолом. Со стороны они выглядят союзниками, понимающими друг друга с полуслова. Леди Хеллсинг не убирает своей руки из мужской ладони, искоса глядя на епископа и подмечая, как неуместно и в то же время органично смотрится на искушённом грешнике строгий лиловый костюм с колораткой; Максвелл улыбается, и лучезарного оскала не портит даже щербинка на резце от её недавнего удара. — Ты ничего против меня не можешь, — шепчет он в самое ухо, облокачивая Интегру о стену, — как бы ни убеждала себя в обратном. Ты всего лишь внушаемая самонадеянная девица, по недоразумению поставленная во главу организации... Он склоняется к лицу протестантки до неприличия близко, касается щекой щеки и с хрустом сжимает её запястье, а перстни у него — с шипами вовнутрь. — Да что у тебя вообще есть в этой войне? — выплёвывает Интегра, выкручивая кисть. — Больше, чем ты думаешь, — Максвелл вжимает её во мрамор ещё крепче, и в накате тошноты она упирается свободной рукой ему в грудь, обозначая ничтожно сократившуюся дистанцию. — Легион Специальных Сил Инквизиции. Орден рыцарей-мечников... До них доносится грохот оркестра, всё кругом исполнено праздничного ликования, счастливого неведения, а у Интегры темнеет в глазах, будто цепь снова захлестнулась намертво. — ...Орден Святого Стефана, Орден Мальтийских рыцарей... И она вдруг понимает, что епископ въелся в неё накрепко, — продавшийся с потрохами, незаслуженно вознесённый, упивающийся властью. Слабое человеческое сердце под её ладонью, под дорогим шёлком колотится обухом. — И кое-что ещё, — признаётся Максвелл без тени издёвки. — Если подохнешь на британской земле, тебя даже не отпоют. Обещаю тебе, — Интегра почти не дышит, так тянет от него воском и бальзамическим дымом. — А кому, как не тебе, знать, куда дорога неотпетым?.. Энрико мелодично смеётся и отстраняется. — Я достану тебя и оттуда, — он аккуратно целует пальцы еретички — и это простится, замолится. — Обещаю тебе.***
Подводя итоги, Интегра решает, что ей впору списать всё на кратковременное затмение рассудка, и у неё почти получается. Несколько месяцев реабилитации расставляют всё по местам — среди руин прошлого госпожа Хеллсинг бесстрашно отыскивает себя нынешнюю, вышедшую из адова пекла. Ночами она спит без сновидений, кошмары не пережимают дыхания, её приватная почта проходит тщательную проверку, ни одна неофициальная встреча не обходится без сопровождения Серас Виктории, и неоткуда больше ждать изощрённой подлости. Изредка, стоя перед зеркалом, она придирчиво рассматривает себя, прослеживает по полотну кожи упоминания о распавшемся до времени союзе. Следы настолько поблёкли, что не видны даже самому внимательному глазу, но Интегра знает, что при очень ярком освещении, если вытянуть шею, над ключицами обозначится коричневатый зубчатый след, а чуть повыше — бурые пятна, которые легко скрыть узлом галстука, и такие же мелкие знаковые секреты прячутся под линией роста волос, под манжетами. Она до сих пор не догадывается, где захоронен епископ, она даже не уверена, предали ли его тело земле, нашлось ли кому прикрыть стёкла его мёртвых глаз, важным остаётся лишь то, что Литания по нему не спета, как и было обещано, и отныне он числится выбывшим. Сладость победы почти не чувствуется, новое тысячелетие вовсю берёт разбег, и размышления о покойном Иуде Интегра искренне считает недостойными себя. К её удивлению, действующий епископ Макубе слишком молод и осторожен, к тому же он осознаёт шаткое положение «Искариота» и, панически боясь конфликтов, не видит грани между дипломатией и лебезением. Макубе явно опасается ещё и встреч один на один, он окружает себя прелатами и наёмниками, вздрагивает, когда Интегра вкрадчиво обращается к нему — «отец Озрик», — и в конце концов соглашается с еретичкой во всём. Госпожа Хеллсинг уже готова молча признать своё превосходство, вот только в одну из тех годовщин, которым уже потерян счёт, она находит в кипе корреспонденции неподписанный конверт с засушенным бутоном жёлтой розы внутри, — ведь чем бы ни закончилась их игра, Его Преосвященство Максвелл всегда держит свои обещания. И сэр Интегра знает это наверняка.