Последняя капля

Чуя в очередной раз не знал, куда себя деть. Он раз за разом пересекал комнату уже скорее на автомате, пялясь в одну точку прямо перед собой отсутствующим взглядом, останавливаясь лишь в тот момент, когда почти носом упирался в стену, разворачиваясь на каблуках и продолжая уже приевшийся маршрут. В особой задумчивости мог пройтись по потолку и не заметить этого. Отстраненно слышал стук собственных шагов по паркету, на автомате считал их, сбивался, забывал число, как только пытался озвучить, и начинал заново. Закусывал губу, теребил в пальцах шляпу, оттягивал ошейник, борясь с желанием ослабить его, потому что воздуха, кажется, не хватало. Сердце билось слишком часто, и это дико бесило, но успокоиться Накахара элементарно не мог. Нервы, нервы, нервы. Как же это задрало. Дверь широким жестом распахнулась в самый неподходящий момент, и Чуя застыл на месте, отшатнулся, едва не получив ей же по носу, вскинул взгляд из-под растрепанных рыжих прядей на стоящего в проходе брюнета. Целого, невредимого, живого брюнета. Взгляд карих глаз, отливающих алым, был все таким же пофигистично-нахальным, только вот еще больше вьющиеся от влаги волосы липли к лицу, а с бежевого плаща, мокрой тряпкой волочащегося за парнем, стекала вода. Дазай вопросительно склонил голову набок, а широкая улыбка на его лице сменилась недоумением и недовольством. – Чу, ты не рад меня видеть? Парень приоткрыл рот, не в силах выдавить из себя ни слова, быстро облизнул пересохшие губы и хрипло выдохнул, пытаясь перестать мучить несчастную шляпу – казалось, еще чуть-чуть, и она потеряет свою изначальную форму. Поднял на брюнета растерянный, воспаленный взгляд, понимая, что брови дрожат, приподнимаются, как у чертового Пьеро из мультфильма, но ничего не мог с этим поделать. – Дазай… Ты мне утром писал, что решил с моста спрыгнуть. Это прозвучало как-то жалко, полупридушенно, тихо и совершенно беспомощно. На губах брюнета появилась ухмылка. – Ну да. Я нашел прекрасное место для одиночного суицида, где мне никто не помешает, и – самое главное – никому не помешаю я сам. Каждое слово с точной очередностью, силой и акцентом било по расшатанным нервам, но Дазай этого, кажется, не замечал – говорил вдохновленно, словно рассказывал увлекательнейшие утренние новости. Чуя дернулся. Слава богу, и этого не заметил. – И не отвечал на звонки. Дазай посмотрел на него, как на умалишенного. – Естественно. Я же суицид пошел совершать. Ты бы меня отговорил. – И пальцами откинул влажные пряди с лица, проходя мимо него, как ни в чем не бывало. – Но, увы, меня вытащили. Пустой, безжизненный, болезненный взгляд был устремлен в ту точку, где только что стоял брюнет. Чуя закрыл глаза, опустил голову, кривя губы. Развернулся, пересилив себя, только ради того, чтобы увидеть, как этот идиот в мокрой одежде развалился на диване. Нет, диван было не жалко. Было заранее жалко собственные нервы. – Дазай, иди в ванную. На улице холодно вообще-то. Тебе нужно согреться и переодеться, иначе заработаешь себе воспаление легких. – Не хочу. Глубокий вдох. Нужно успокоиться. А? Почему руки дрожат? – Дазай, просто иди. Ха. Кажется, дрожал еще и голос. Дазай улыбается. Раскидывает руки в стороны и тянет, все тянет своим тягучим ребяческим голосом. – Мне лень. Эта фраза ставит точку в разговоре. Чуя чувствует, что на глаза наворачиваются слезы. Из-за них все расплывается перед глазами, и это, наверное, к лучшему, но когда они горячими каплями бегут вниз по щекам, Чуя готов проклинать все на свете. Потому что это было впервые. Они знали друг друга с детства, работали вместе, а сколько длились их отношения, Чуя уже не помнил – не считал это особо важным. Да и какие же это были отношения? Суицидальный придурок-неудачник, который в свои двадцать два вел себя на все пять лет, который предал его, бросил мафию, а затем вновь ворвался в его жизнь, аки маленький перебинтованный праздник. Все такой же – кареглазый вьюнок, любящий доводить людей до белого каления и никогда не говорящий о том, что у него, черт возьми, на самом деле внутри. Все тот же – разве что бинтов стало поменьше. И он, рыжий коротышка в шляпе, которую горячей и, увы, неразделенной любовью полюбил Дазай, гроза всея мафии, который ненавидит, ненавидит и еще раз ненавидит этого идиота. Хах. Как же он устал это говорить. Чуя любил Дазая. С самого детства он доверял этой язвительной заднице, которая, казалось, только и ждала момента унизить его еще сильнее, свою жизнь – ведь только Дазай мог остановить «Помутнение». Даже если его не было рядом, он все равно появлялся в нужный момент, словно чуял, собака такая, словно до сих пор был его напарником, знающим его всего, до самых мелочей, чувствующим в любой точке города. Правда, все равно медлил на каких-то пару секунд, за которые Чуя доводил себя до такой степени изнеможения, что, очнувшись, не мог идти. Словно ему нравилось наблюдать за этим. Присаживаться рядом на корточки, смотреть, как рыжик собирается с духом, чтобы элементарно подняться, и все равно падает, пальцами загребая рыхлую землю в кулак, краснеет от стыда и злости, почти физически ощущая на себе выжидающий взгляд этого имбецила. Но до последнего не просит о помощи, пока Дазай самовольно не подхватывает его на руки, затыкает парочкой метко брошенных фраз и с видом победителя относит домой. К нему, Накахаре, домой, но и сам остается там, кормит плюющегося ядом Чую домашними супчиками, которые он, надо сказать, готовит отвратно, и выхаживает парня пару дней до тех пор, пока у того не находятся силы выпереть это несносное создание по имени Дазай из своего собственного дома. Дазай, Дазай, Дазай. Всегда только чертов Дазай. – Я люблю тебя, Дазай. Голос звучал чуждо, отвратительно тонко, и вообще повторить пришлось два раза, потому что с губ срывалось что-то совершенно нечленораздельное. Следом горло сдавило, и Чуя закрыл рот ладонью. Всхлип вырвался неожиданно, невольно, и дыхание перехватило, не позволяя больше сказать ни слова. И почему-то, чем больше Чуя пытался успокоиться, тем сильнее жгло покрасневшие от слез глаза. Он видел, как вытянулось лицо Дазая, видел, как тот медленно сел на диване, ошарашенно глядя на него, медленно вникая, что происходит, находясь в ступоре, потому что раньше такого не было. Чуя сильнее сжал пальцы, сгорая от желания прямо сейчас провалиться сквозь потолок, придушить самого себя, отступил на пару шагов назад. Губы кривила немного истеричная улыбка. Чуя был совершенно беззащитен против Дазая. И он, сволочь такая, несомненно, это знал, пользовался этим, как хотел. Просто, чтобы позабавиться, ведь Накахаре так шла к лицу беспомощная злость! А этот огонек в голубых глазах, который рыжик с гордостью называет «ненавистью»? Какое забавное самоубеждение! Каждый раз охота смеяться! Он ведь знал о его истинных чувствах – не мог не знать. И словно намерено издевался, провоцировал, заставлял выкуривать одну сигарету за другой, запивать это крепким кофе без молока и сахара, либо хорошим красным вином, убивал его и без того едва живые нервы, не оправдывался и лишь язвил, язвил и насмехался. Он знал, что Чуя беспокоится о нем, что, черт возьми, пытается заботиться – незаметно, зная, что если Дазай просечет, выстебет его перед всей Портовой Мафией, унизит, уничтожит, сам того не осознавая – просто из желания «позабавиться». Знал и все равно продолжал совершенно по-собачьи относиться к себе, из кожи вон лез, чтобы сдохнуть, словно специально находил неприятности на свою задницу, и о любой мелочи, что происходила с его ненаглядной Дазаевской личностью, всенепременно сообщал Чуе. И обычно после этого чувствовал себя прекрасно, оставляя Накахаре лишь шляпу жевать. А Чуя, дурак, и правда, беспокоился, волновался, места себе не находил, безрезультатно повторяя, что это «как всегда». Особенно это касалось тех самых попыток суицида, которые Чуя уже заколебался считать. Дазай всегда неизменно предупреждал его, когда находил новый способ повеситься на веточке ближайшего кустика, утопиться в луже или отравиться перезаваренным чаем. И пусть уже каждый район Йокогамы знал, что очередная попытка, как бы она ни убеждала своей оригинальностью, заранее обречена на провал, Накахара все равно бесился. Кусал губы, названивал этому придурку, пусть и знал, что Осаму телефон не возьмет, мотал себе нервы и вообще готов был на стенку лезть – и рад бы забить, отвлечься, послать его на три веселые буквы, а то и дальше, да не мог. И от этого было до слез больно и обидно. После каждой неудачной попытки суицида Дазай приходил к Чуе, как по расписанию, и пьяный вдребезги, если не под кайфом, а Чуя всегда открывал дверь и проклинал себя за это. Дазай приходил к Чуе и говорил, что любит, говорил много, часто, повторял одну и ту же фразу, без стеснения лез к нему и прямо говорил, что тот не станет его отталкивать. Чуя и не отталкивал. Фигли выпендриваться? Эта скотина и так все знает. Накахара сжимал зубы до боли и в ответ шипел в чужие губы, что ненавидит, терпеть не может и однажды сам уроет, заживо похоронит. Дазай каждый раз напивался, приходил к Чуе, проводил у него ночь и уходил наутро. А когда уходил Дазай, напивался Чуя. Эта негласная система уже вошла в привычку, и было крайне забавно ломать ее, а затем наблюдать за растерянным Дазаем, который просто не знал, что делать, глядя на плачущего Чую. От этого становилось смешно, но Накахара не позволял себе смеяться, потому что не девушка он, чтобы истерики устраивать. Хотя, такой повод, аж жаль. Он же смог удивить самого Дазая Осаму! Чуя смеется. Давится. А смехом ли? Сколько иронии. Успокойся, черт возьми. Просто успокойся. Но нет, слова упрямо лезут вперед мыслей, срываются с губ, падают в воздух, словно никем не услышанные, зависают, вперемешку со смехом и слезами. – Хватит. Хватит уже, а? Я задрался, Дазай, честное слово, я просто заебался слушать твое в стельку пьяное: «люблю тебя, Чуя», я заколебался терпеть твое поведение, твои насмешки и твое извечное желание меня унизить! Все, пожалуйста, – Чуя пытается сделать поклон или реверанс, он, кажется, и сам не определился, но чуть не упал, нелепо опершись за стену. – Можешь не стараться, я сам это сделаю! Наслаждайся, садист хренов, получай моральное удовольствие. Я люблю тебя. А-а-а-а, сукин ты сын, люблю. Больше жизни. Невыносимо. Сильно. Слепо. Аж бесит… Я доверяю тебе свою жизнь, до сих пор, понимаешь?! Свое хреново время, которого и так нихуяшеньки не остается. Свое внимание, взгляд, свое сердце. Не смей ржать! Мне плевать, насколько ванильно, банально и сопливо это звучит! Ты ведь хотел это услышать, верно? Я люблю тебя, Дазай. Предан тебе, как собачка. Доволен? – Чуя, ты трезв? – Заткнись! Что за шило у тебя в заднице, а, Дазай? Что тебе все, блять, неймется? Хотя пофиг, не отвечай. Просто избави меня от этих нелепых предупреждений. Слышишь? Просто хватит говорить мне о каждой своей ебаной попытке суицида! Ты знаешь все, скотина, я вижу это по твоим глазам. Знаешь, что я беспокоюсь, хотя мог бы уже давно забить. Меня самого это вымораживает. Бесит. Просто неимоверно. Просто… – Чуя закидывает голову назад и тяжело дышит, смаргивает слезы, – не дает покоя нелепая мысль. Даже если сотню раз не вышло, это не значит, что на сто первый тебе не может повезти. Дазай просто сидит на диване, молчит и пытается понять, не страдает ли он слуховыми галлюцинациями. Чуя всегда кричал на него, когда он вваливался в его квартиру, каждый раз, как по заказу. Он повторял, что ненавидит его, и Дазай с чистой совестью пропускал эти слова мимо ушей, продолжая свой маленький спектакль с одной лишь целью – вывести этого маленького рыжего засранца на чистую воду. Да, Осаму знал. Знал то, что так тщательно скрывал от самого себя Чуя. И лишь хотел помочь ему это понять. Но в этот раз Накахара всего тремя словами выбил землю у него из-под ног. Дазай добился, чего хотел. Но почему-то удовлетворения не испытывал – только боль в груди и неприятный скрутившийся комок в животе. Он не ожидал, что слово «люблю» будет бить похлеще того же признания в ненависти или пожелания скорейшей смерти. Да и, кажется, Дазай нашел самый болезненный способ суицида – смотреть на плачущего Чую. Осаму стиснул зубы, не сводя с Накахары напряженного взгляда, сжал кулаки на коленях, дернулся и без перехода резко поднялся, широким шагом пересекая комнату. Кажется, Чуя пытался отпираться, выстроил границу из гравитации, которую брюнет смахнул, даже не глядя, прижимая рыжика к себе. Парень замер, широко открыв глаза, слушая чужое частое сердцебиение и чувствуя сильную ладонь на своей макушке. Больше не отпирался, не плакал, не кричал. В конце концов, они оба идиоты. – Прости. – Отрывисто сорвалось с чужих губ. Дазай был напряжен до предела. Чуя не видел его лица за вьющимися прядями, видел лишь закушенную до боли губу и чувствовал, как тот сильнее прижимает его к себе, словно из страха, что он уйдет. Из своего дома, как же. Придурок, что ли? Чуя облизывает сухие губы. Соленые. Теперь становится стыдно за свое поведение, и Накахара цепляется пальцами за все еще мокрый плащ, негромко просит: – Пообещай. Дазай утыкается губами в его лоб, закрывая глаза. Горячий. Ничего не переспрашивает, потому что, как всегда, все понимает. Иначе бы он был плохим напарником, разве нет? – Клянусь. На губах Чуи появляется улыбка победителя, и Дазай чувствует это, отстраняется, с недоумением опуская голову к плечу. Накахара нахлобучивает шляпу на его голову, широко усмехается, утирая все еще влажное лицо пальцами, а в глазах загораются шальные огоньки. – Тогда вали в ванную, идиот. Ты поклялся. Дазай провожает его удивленным взглядом, моргает, а затем еле заметно смеется. И все же Чуя опять победил. В конце концов, обещание жить ради кого-то гораздо серьезнее клятвы умереть.