Atem

      Хандзо совсем не любит, когда Джесси, прислонившись к стене спиной, в очередной раз курит при нем «Lucky Strike». С этой маркой связана некая легенда, в которую Хандзо совсем не верит — фраза «Lucky strike. Itʼs toasted!» кажется ему маркетинговым лозунгом, а совсем не какой-то исторической фразой. Да и черт с ней, с фразой.       Шимада не ошибается, когда считает, что зеленая упаковка больше бы привлекала женщин, о чем и говорит вслух, но получает ироничную насмешку и лукавый взгляд напарника. Американцу «немного» все равно на это. Хорошо, ему абсолютно все равно.       Кого волнует цвет упаковки, когда важнее, что внутри?       Японец молча следит, как губ Джесси, искривленных в надменной самодовольной усмешке, касается едва блестящая в полумраке красная тонкая полоска у фильтра, как огонек спички освещает тусклым светом его мозолистые длинные пальцы, от кончиков и до запястья его руки в белесых росчерках-шрамах. Хандзо знает, что они достались в бою. А историю каждого не очень-то жаждет знать — у Шимады тоже хватает шрамов, и хвалиться ими он не считает нужным.       Огонек тепла гаснет, потухшая почерневшая спичка с тихим всплеском падает в небольшую лужу на асфальте, а в прозрачной воде, подернутой подрагивающей рябью, отражается полная луна и россыпь звезд. Все это отражается белым светом, создавая небольшой блик. Хандзо разглядывает своё отражение считанные секунды, поправляет ворот военной шинели, нервно поджимает тонкие губы и вновь смотрит на Джесси.       Стрелок медленно затягивается, опускает руки в узкие карманы, вдыхает, замирая на пару мгновений, и так же медленно выдыхает, устало закрывая глаза. Струя дыма постепенно становится блеклой, истончается, пока не пропадает совсем, растворяясь в ночном воздухе Мюнхена. Пока они здесь, Хандзо немного скучает по Японии, совсем чуть-чуть, но у него есть силы это признать. Тоска ощутимее раз в сто в такие, казалось бы, тихие ночи. Шимаде не хватает цветущей весною вишни, бледно-розовые лепестки которой устилают все подобно ковру. Непривычно без медитаций, без тишины и спокойствия, без мнимого душевного равновесия, которого он тщетно пытался достичь. Нет тонкого, едва уловимого запаха цветов, который всегда царил в его доме. Да, если говорить начистоту, дома-то уже и нет. Вместо этого Шимада честно старается привыкнуть к тяжелому запаху дыма, которым пропитан весь воздух. К громким, раздражающим звукам сирен, к пронзительным, срывающимися на визг крикам, к беспокойной суетливой жизни, но не может. Для него это гораздо сложнее, чем для Маккри. Кажется, американец может привыкнуть ко всему на свете. Для него это не трудно.       Шимада хмурится, на лбу и у уголков темно-карих глаз проявляются тонкие сеточки морщин, и он отворачивается от курящего Джесси, тихо покашливая — чуть-чуть он все же вдохнул. Противный, горьковатый привкус остается во рту, оседает на язык и достигает пересохшего горла, нестерпимо горчит — Шимада кашляет сильнее, обращая на себя внимание рассеянного в такие минуты Маккри. Хандзо терпеть не может сигаретный дым, но никогда не говорит об этом, стараясь не считать в уме, сколько же за день сигарет курит стрелок. Очевидно, что много. Десять? Пятнадцать? Нет, больше. В одной только пачке штук двадцать, не меньше. Маккри курит, когда нервничает; делает торопливую затяжку, когда находится в разведке, да даже когда ему просто нечего делать — он курит постоянно, в любом месте, в любой обстановке и в любом настроении. Порой кажется, что сигаретный дым успешно заменяет ему воздух — так спокойно и расслаблено его лицо, настолько безмятежный взгляд у Джесси. Он всегда закрывает глаза, когда делает первую затяжку. Со стороны это выглядит и забавно, и странно.       Хандзо не собирается его переучивать, не станет наставлять и проводить какие-то переполненные морали беседы о губительном вреде на организм, ведь Джесси Маккри — явно не мальчишка-беспризорник, для которого курение — это гордость среди сверстников. Да и японец явно не учитель, особенно когда дело касается взрослого мужчины. Но в данный момент их ситуация меняется.       — Тебе обязательно курить именно сейчас? — голос Хандзо после кашля и дыма «Lucky Strike» звучит слегка неестественно и явно тише, чем обычно.       — Я мешаю? —расслабленный Джесси задает вопрос с видом наивного, немного глуповатого ребенка, который совсем не понимает, что он делает плохого и что он может своими действиями кому-то доставлять неудобства. А на самом деле он лишь издевается.       Раздражённому происходящим Хандзо в сердцах упорно хочется назвать Маккри последним эгоистом, единоличником, да просто безалаберным человеком, которому начхать на всех и вся, но он сдерживается. Шимада учился сдерживать горячий нрав, но это гораздо сложнее, чем научиться попадать в движущуюся мишень из пистолета с немалого расстояния. Сложнее, чем привыкать к холодной тяжести в руках. Утихомиривать потоки эмоций, контролировать себя и правильно подбирать слова в разговоре гораздо труднее, чем совершать необдуманные поступки, на пике чувств выкладывая все, что долго держишь под запретом. Шимада учится себя контролировать.       Лишь учится. Но пока не умеет.       Он сжимает в кулаки до побелевших костяшек бледные пальцы в черных перчатках, так, что слышен едва различимый скрип кожи. Глубоко вздыхает вновь, призывая самого себя успокоиться. Получается так себе, но это лучше, чем ничего. Лучше, чем сорваться и накричать. Это уже успех.       — Да, мешаешь, — цедит сквозь зубы Шимада.       — Мне погасить сигарету? — спрашивает Маккри.       — Если не составит труда,— вздыхает Хандзо, закатывая глаза. Он старается успокоить недовольство, нарастающее в груди. Теперь не получается.       — А если я не погашу? Что тогда? — с издевкой интересуется американец, скрестив руки на груди. Его по-настоящему забавляет это, ему нравится видеть недовольство японца. Для него это, похоже, маленькое личное развлекательное шоу, и он ловит кайф от напряженного собеседника.       — У тебя есть на это причины? — уже спокойнее отвечает вопросом на вопрос Хандзо.       — Есть. Например, не хочу,— пожимает плечами Джесси, выдыхая новую струйку дыма прямо в лицо резко зажмурившемуся напарнику. Хандзо давится густым запахом табака, чихает, опять громко кашляет, напрягая и без того болящее горло. Со злостью смотрит на улыбающегося Маккри. Джесси криво усмехается, на мгновение создает сходство с огромным волком. Блики играют в его темных глазах, освещая расширенный зрачок и делая радужку немного светлее, чем обычно. Кончики слегка вьющихся каштановых волос завиваются, наверняка щекоча загорелую жарким солнцем кожу. Тусклый свет луны на скулах его лица, на ровном носе, на полураскрытых, слегка потрескавшихся от частых облизываний губах.       Тень от ковбойской шляпы — он всюду носит ее с собой, даже если она смотрится до смешного нелепо в сочетании с военным обмундированием. Дым от его сигареты из-за освещения становится заметнее, и Шимада видит совсем тонкие струи, видит, как они извиваются в воздухе причудливыми кольцами, поднимаясь выше, а там потихоньку рассеиваясь. Медленно, постепенно, за этим необычно интересно следить — как белесая прозрачная лента вьется и тает, растворяясь и оставляя после себя лишь горьковатый запах.       Американец делает еще одну затяжку, более долгую, после чего резко выдыхает, нахмурившись.       — Я не стану, даже не проси, - твёрдым голосом продолжает Маккри, запрокинув голову и всматриваясь в множество маленьких точек-звезд в темноте неба. - Если тебя это так волнует, то могу тебя обрадовать — она скоро закончится.       — С нетерпением жду. — не удержался от того, чтобы не съязвить Шимада. Он замолкает на секунду, а потом словно бы невзначай продолжает. — В следующий раз непременно я отправлюсь с Вильгельмом.       — Этот здоровяк непременно притащит тебя в паб, предложит выпить «за здоровье». Только учти, что пинта пива для него все равно, что капля. Ты сопьешься быстрее, чем вам успеют принести закуски, — все это Джесси произнес насмешливым тоном, выбрасывая тлеющий фитиль прямо в лужу. По потревоженной воде пустилась мелкая рябь, а дымок от сигареты вскоре исчез.       — Он хотя бы не курит, — слабо попытался возразить японец.       — Шимада, да прекращай уже дуться. Это не интересно и глупо, — с напускной усталостью в голосе попросил американец, — По лицу не составить труда понять, что ты хочешь меня отчитать, как нашкодившего котенка. Так что мешает?       — Я не обязан читать тебе правила поведения и морали, ведь ты не маленький беспомощный ребенок, ты взрослый мужик тридцати семи лет, и у тебя должна быть голова на плечах. Должна, но, видимо, ее нет. И я не стану объяснять, почему мне противно рядом с курящим человеком.       Джесси нахмурился, а затем задумчиво произнес:       — Так противно, да?       — Неприятно, — поправил себя Шимада, повернувшись к Маккри. — Некомфортно, неудобно, неловко. Любое из этих слов передаст мои ощущения рядом с курящим.       — Это, знаешь ли, очень хорошая и действующая мотивация для того, чтобы бросить курить. Даже для такого заядлого курильщика, как я,— тихо рассмеялся Маккри, неуловимо быстро подаваясь вперед и едва касаясь сжатых губ Шимады своими. Невинно и робко, почти так, как первый поцелуй у стеснительных подростков за школой. Целомудренно, как можно целовать что-то особенное и значимое. Просто, как разрешено целовать даже родственников, и никто ничего не скажет. Так может поцеловать только Маккри и никто другой.       Но американцу этого явно мало, он притягивает японца за плечи ближе к себе, целует увереннее, напористее, показывая свою власть. Невесомо он ведет кончиками пальцев механической холодной руки по напряжённой шее, распаляет еще больше горячую кожу Хандзо, заставляя его едва изогнуться под прикосновением. Шимада трепещет под его ладоням, дышит чаще и не смотрит на Джесси, крепко зажмурившись - у уголков его глаз скопились едва заметные морщинки. Незаметно быстро для обоих распускается желтая лента. С военной формой смотрится она так же нелепо, как и шляпа американца. Юркой змеей лента падает на асфальт, краешком попадая в лужу. Вновь рябь, более заметная, чем от окурка.       Волосы Шимады спадают на плечи, а Джесси не может удержаться — сжимает распущенные жесткие пряди цвета воронова крыла, несильно, но надежно. Его длинные тонкие пальцы останавливаются в седых висках, будто припорошенных снегом. Шимада старше его всего лишь на год, ему тридцать восемь, но волосы начинают постепенно седеть. Маккри очень сложно представить себе Хандзо с полностью белыми волосами, с морщинами старости, со сморщенной кожей. Это за гранью его воображения и кажется если не невозможным, то очень не скорым. Хандзо сам подаётся ближе, японец не вырывается, но и не отвечает. Он до боли и горячего тепла в замерзших белых пальцах сжимает жесткий воротник Маккри, удерживая рядом.       Держит поблизости, но не дает ответа.       Джесси страстно, и вместе с тем осторожно облизывает его губы горячим влажным языком, крепче стискивает чужие плечи. Под его пальцами — скомканная черная ткань, шероховатая на ощупь и пахнущая порохом. Порохом и совсем слабо — запахом какого-то неизвестного стрелку цветка или даже нескольких. Едва уловимых, пахнущих немного сладковато и навевающих Маккри мысли о мёде и карамели. У Джесси только такие ассоциации на сладости, а других мыслей у него нет. Без особых усилий американец кончиком языка проникает в рот лучника, проводя им меж покрасневших от ласк мягких губ Шимады. Хандзо краснеет сильнее, на его впалых щеках — пятнистый румянец.       Во рту стрелка остается запах сигаретного дыма, а как только их языки соприкасаются друг с другом, Шимада чувствует ещё больше горького привкуса, чем раньше. Словно он сам курил, причем курил долго и много. Во рту горчит, становится все меньше воздуха и, поддаваясь, Шимада сглатывает вязкую слюну. Горько. Он распахивает глаза, и свет тусклого фонаря отражается маленьким золотым отблеском на темно-коричневой радужке, на долю секунды ослепляя. Не чувствуя ничего, кроме проворного языка Маккри, Хандзо тихо стонет в поцелуе, вслепую перехватывает живую руку американца и со всей силы сжимает. Его сильные пальцы в перчатке каждый раз скользят, едва чувствуют тепло чужого тела, но Маккри все равно останавливается. Отстраняется медленно, чтобы не спугнуть, смотрит серьезно и пронзительно.       — Знаешь, мне что-то расхотелось курить. Вот насовсем. Хорошо, когда сигаретам есть такая приятная и ничуть не вредная замена. Теперь же «не противно»?