***
Мрачные дни сменяли ещё более мрачные ночи, высоту держали как могли. Этот чертов курган — размытый отрог кряжа — возвышался над распаленной степью чуть ли не на триста метров и был лакомым кусочком для обеих сторон, так как с него открывался вид радиусом в тридцать с лишним километров, и Зейн ненавидел его. Ненавидел эту недогору, что маячила и дразнилась, была отличной мишенью и прекрасной смотровой площадкой. Она словно насмехалась над всеми ими, и этот смех иголками просачивался под кожу, застревал в ногтях. Он и его солдаты день и ночь сторожили её, до помутнения в глазах следили за передвижением вражеской техники и без устали отстреливались, давая понять, что эту высоту они так просто не отдадут. Когда Зейн проснулся спустя четыре часа тревожного сна, первое, что он увидел — это внимательный взгляд голубых глаз, направленный на него, и хозяин которого тут же заметивши, что Зейн уже не спит, покраснел и опустил глаза на свои лежащие на коленях руки. — Доброе утро, сэр, — едва слышно сказал Найл, краснея до кончиков ушей, Зейн невольно сравнил цвет его щек с алыми розами, которые весною распускались в саду у его сестры. Теперь нет ни того сада, ни его сестры, война отобрала у него все, что он имел, она поглотила и его, сцепив холодные пальцы на его глотке. — Сейчас не утро, приятель, — без злобы буркнул Зейн, чуть приподняв правый уголок губы, вместо полноценной улыбки. Улыбаться он разучился. Возможно, здесь, — на высоте, а, возможно, и раньше, задолго до того, как на землю спустился ад, когда в автокатастрофе погибла почти вся его семья — он со старшей сестрой чудом выжили. И, возможно, из-за того, что жизнь для него никогда не была чем-то простым и плывущим по течению, сейчас ему чуточку легче, чем остальным: ему нечего терять и некому его ждать. — На горизонте все тихо. Колона БМП отошла на юг, артиллерия пока молчит. Думаю, это затишье продлится ещё пару часов. И только тут Зейн заметил эту тишину — затишье перед бурей, прерываемое редкими раскатами южного боя. Впервые за эти две недели, что они пробыли тут, он слышал тишину, волнами плескавшуюся в мутном воздухе, такую звенящую, как стекло наполненного вином бокала, когда по нему слегка ударяют ложечкой обращая на себя внимания, такую сладкую и тягучую, как липовый мёд. Казалось, что даже воздух посвежел, а свинцовые тучи дыма поредели. — Сэр, — в помещение без крыши вошёл Джейк — солдат 79 механизированной бригады, который один из первых согласился на эту верную смерть на пике кургана, — он только что вернулся с двухчасового дежурства на руинах когда-то величественного монумента, стоящего чуть севернее от их временного убежища с оторванной крышей и тремя такими же безкрышными помещениями, служившие им и комнатами отдыха, и складом оружия и техники, и сторожевым пунктом — пунктом слежки. — Враг затих, перезаряжается, собака. Конвой из пятерых БМП пропал из нашего поля зрения, поэтому пока мы не можем высчитать его точные координаты. — Хорошая работа, солдат, — похвалил его Зейн, продирая ото сна глаза и параллельно осматриваясь, цепляясь взглядом за сосредоточенный профиль Найла и почему-то чувствуя некое спокойствие, которое он списал на последствия давно забытой и внезапно настигнувшей тишины. — В штабе без изменений? — Да, сэр. Стоим до последнего, — твёрдо отчеканил тот, грустно отводя в сторону взгляд, и Зейн отлично понимал его. В его словах так и искрилась надежда, слабая, почти истлевшая в чугунном, кровавом воздухе и воплях раненых товарищей. Тут все научились скрывать её, научились холоднокровно принимать решения, научились подавлять собственное «я» и инстинкты, вопящие о спасении. Спасения тут нет и не будет, и с этим Зейн смерился одним из первых. Тут, на верхушке кургана, плясала смерть, танцевала по лежащим у подножия гниющим трупам и разражалась ледяным, лязгающим хохотом, пробирающим тело до дрожи. — Ладно, иди, отдыхай, — сказал Зейн, и Джейк ушёл, кинувши на него грустно-благодарный взгляд; цементная крошка проскрипела под подошвами его черных берцов, от стены напротив отслоился кусок молочного цвета краски и упал, рассыпаясь на пыль. Зейн вздохнул, рассматривая незамысловатые следы-кратеры, оставленные лихими свинцовыми пулями. У ног лежали гильзы; они поблескивали отполированными боками и казались золотыми монетами, раскиданными небрежной рукой. Север до сих пор дымился — там был сбит их штурмовик Су-25, который теперь словно птица лежал на земле, раскинувши стальные, покрытые сажей крылья. Зейн сделал за него глоток задохнувшейся воды из фляги, морщась — вонь пробралась и в питьевую воду. Юго-восточный ветер принёс с собой обрывки далекого боя: рваные пулеметные очереди, лепет автоматов и глухие удары разрывающихся в грунте снарядов. Тишины на юге не было, там умирала степь, поглощая в свои недра людей и машин; она горела, полыхала синим пламенем, сыпала ядовитые искры и клубилась серым удушливым дымом, сжирающим июльское солнце. — Ты можешь ещё поспать, а я послежу. К тому же, командование молчит, — раздался голос Найла, выводя Зейна из раздумий. — Нет, к черту, поспал уже, — прокряхтел Зейн, поднимаясь со своей каменной постели и отряхиваясь от осевшей на плечи пыли — остатки штукатурки, отвалившейся от стены. Юг снова озарился яркой вспышкой, на мгновения освещая лицо Найла и вспыхивая в его глазах. Зейн невольно подумал, что не видел людей красивее этого сидящего возле него парня, который время от времени поглядывал на линию горизонта через бинокль. — Дерьмо, — внезапно бросил Найл, указывая на горящее зарево и расползающийся по небу черный дым. — Сейчас там находятся 25 десантная и моя 95 аэромобильная. Черт бы побрал эту гребанную гору. Зейн только слегка ухмыльнулся на слова этого парня: он ещё не привык к потерям, в нем ещё горит жизнь и та надежда, которая уже давно покинула их всех, оставляя лишь оголенный расчет и холодную голову. Этот парень из 95 бригады или безумец, или последний глупец, раз пошёл на это задание с этой опрометчивой верой на счастливый исход в сердце, тешил себя тщетными иллюзиями. Но почему-то именно это и грело душу Зейна, возможно, в нем тоже начало загораться это упование на что-то помимо смерти. — Неужели в твоей бригаде только один квалифицированный связист? — слегка насмешливо спросил Зейн, поглядывая на сосредоточенный профиль юноши, который, на самом деле, не многим младше его самого. — Нет, почему же? — слегка приподняв левую бровь ответил Найл. — Есть ещё Гарри, он отлично разбирается в навигации и его зачастую берут диспетчером штурмовиков, но две недели назад его здорово зацепила рядом рванувшая граната и его доставили в госпиталь. Потом есть ещё Лиам, он отличный связист и меткий снайпер, поэтому командир не позволил ему присоединиться ко мне, хотя тот, в принципе, и не слишком-то и хотел. — Ну, а ты почему согласился? — спросил, нахмурившись, Зейн, что-то больно щипнуло его за сердце: на верную смерть отправили только «избранных», смелых добровольцев с этой гребанной надеждой в глазах. — Я-то просто не хотел протирать штаны в штабе, прячась за кипами документов, словно последний трус за баррикадами, — вздохнул Найл, переводя тяжёлый взгляд на Зейна и слегка улыбаясь уголками рта. Его лицо было орошено пылью, светлые волосы слиплись и торчали в разные стороны. От него веяло юностью и свободой, цветами расцветшей в глазах и на потемневших губах, и сердце Зейна болезненно ёокнуло и упало на цементный пол, словно фарфоровая ваза, разбиваясь на острые кусочки от невероятной горечи, поднимающейся вверх по горлу, царапающей до крови стенки. Таким как Найл — светлым, добрым и невинным — не место здесь, — в жерле вулкана войны. Тут такие люди погибают первыми, оставляя после себя тени на изъеденных снарядами стенах и пепел на пропитанной нечеловеческими воплями земле.***
Это затишье продлилось недолго и вспыхнуло оно с новой силой спустя пару часов, озаряя темное небо яркими вспышками и разрывая его ревом взрывающихся гранат и свистом пуль, с невероятной скоростью просекающих душный воздух. Бой на юге затих, перекинув свои силы, свой эпицентр сюда, протягивая смоляные лапы на одиноко стоящую высоту, царапая её подножие, будто пытаясь прорыть в ней дыру и выдрать из неё пульсирующее сердце. Били прямой наводкой, снаряды впивались в остатки монумента, вырывая из него куски бетона, выворачивая арматуру. Хлипкие стены убежища плохо защищали от града пуль. Грохот оглушал, скрипел в закоулках сознания короткими автоматными очередями; осколки штукатурки вместе с обломками стены падали на голову, засыпали глаза, отчего приходилось постоянно тереть их, ещё больше воспаляя веки. Воздух пропитал едкий дым, что оседал тяжёлым грузом где-то в лёгких, наполнял свинцом кости. Языки огня обжигали кожу, насыщали ноздри смрадом от мокрой грязи и трупов. Мир словно кто-то пропустил через призму быстро крутящегося калейдоскопа. «Удержать высоту любой ценой», — кричало Задание голосом командира, разрывало грудь и будто текло по венам, сгущая кровь. Мысли смешались, кипели, пузырились в голове, застилая туманной пленкой взгляд; Зейн до боли сжал приклад своей винтовки, пытаясь сосредоточить взор на приближающемся к высоте танке, что хищно направил своё дуло в их сторону. — Тони, огонь! — крикнул он. И тут же справа послышался щелчок, а затем хлопок, больно ударивший по ушам, что аж потемнело в глазах. Ракета со зловещим шипением на мгновение перечеркнула серый небосвод и точно попала в цель. «Минус один», — довольно подумал Зейн, а вслух сказал: — Молодец, приятель, в яблочко. Тони криво улыбнулся от похвалы, обнажая белоснежные зубы, что блестели — словно снег на вершине горы под лучами солнца — на загорелом, испачканном в саже лице. Весело подмигнув ему, Зейн осторожно перевел взгляд на лево, где в полуметре от него сидел притихший Найл с поникшей головой, и вдохнул, задержав дыхание на пару секунд, пытаясь усмирить внезапно сорвавшееся на бешеный темп сердце. — Эй, Найл, приятель, — осторожно позвал его Зейн, надеясь что звуки бойни поглотили его дрожь в голосе, чуть дотрагиваясь кончиками пальцев к его плечу. — Все хорошо? Найл моргнул, будто прогоняя сон, и посмотрел на Зейна, цепляясь глазами за его взгляд, посылая по телу стаю мурашек. «У него слишком голубые глаза», — подумал Зейн, сглотнув. — Да, немного уши заложило. — Это пройдет, главное, чтобы не зацепило, — ответил Зейн, перекрикивая грохот орудий. Вспышки зарницы озаряли его лицо оранжевым светом, запутывались в грязных, покрытых побелкой волосах, поджигали танцующие в воздухе пылинки, создавая вокруг кольцо пылающего пламени.***
Бой шёл до глубокой ночи, истощая обе стороны, и полностью затих аж в предрассветных сумерках. Влажный туман накрыл разгоряченную степь, охлаждая технику, людей и туша островки потрескивающего огня, раскиданного ветром по полю. Зейн устало потёр переносицу; от нехватки сна перед глазами все плыло, смешивалось в одно грязно-серое пятно и трепетало, прыгало, болью пробиралось в самый мозг, давя на него. Очень хотелось пить, поэтому лениво пошарив рукой возле себя и нащупав бутылку, Зейн не медля открыл её, жадно глотая воду, смачивая саднящие губы, чувствуя, как по телу расплывается некое спокойствие: все живы, с Найлом все хорошо. Как бы плохо это не звучало, но больше всего Зейн переживал именно за него — неопытного юношу, который на удивление держался стойко, пытаясь не показывать тлеющего внутри страха, боясь показаться трусом. Зейн считает его самым смелым человеком: все-таки это был его первый полноценный бой, — тяжёлый, холодный, пронизывающий сталью тело и оголяющий нервы. Он подкрался незаметно, хищно, как дикий зверь, сверкая огненно-красными угольками-глазами, и словно Везувий извергся на эти Помпеи, заливая их лавой и погребая все под слоем пепла. В памяти Зейна навсегда запечатлелись дрожащие пальцы, цепляющиеся за приклад автомата и немного подрагивающий подбородок под сильно сжатыми губами, но смелые и полные решительности голубые глаза, в уголках которых все же пробралась паника. Бой инстинктов против принципов и упорства характера. При виде такого Найла внутри Зейна что-то обломалось, перевернулось верх тормашками и рассыпалось на мелкую острую крошку, ранящую внутренности. Он назвал это жалостью и списал её на свои расшатанные нервы. Горизонт все ещё дымился, дым сливался с утренним туманом и застилал не только землю, но и размытое небо, окрашенное в бледно-розовый и подсвеченное золотом от солнца. Зейн зачарованно смотрел на этот жёлтый диск, плывущий среди этого земного пекла, стараясь вспомнить последний раз, когда он видел рассвет без плотной пелены ядовитого черного дыма, поднимающегося словно из самих недр земли через трещины и вмятины, оставленные жадными снарядами. Рядом кто-то пошевелился, заскрипела цементная крошка, затем раздался хриплый кашель, заглушаемый звуками перемещения и легкими ойками: осколки стены выпивались в руки, царапая кожу. — Красиво, правда? — послышался зачарованный голос Найла, и Зейн просто не смог не улыбнуться, чувствуя это зыбкое спокойствие и умиротворение в рёбрах при виде ясных, как весеннее небо, голубых глаз, заворожённо наблюдавших за внезапно ожившей природой. В его ресницах путались прозрачные лучи солнца, откидывая причудливые тени на щёки. Зейну почему-то вдруг стало тепло, а на душе — удивительно легко, словно все это время его держали в оковах, и теперь эти оковы пропали, растворились в розовом рассвете, что нежно проклевывался невзирая на мглу, дым и этот утренний туман. Что-то лёгкое, едва ощутимое щекотало стенки его желудка, отчего хотелось смеяться, но Зейн только ещё больше нахмурился, кинув короткое, безжизненное «да» в ответ. На войне нет чувств. Они умирают наряду с людьми, захлебываясь в их крови и криках; разрываются вместе со снарядами, пропаливая и выворачивая землю; плавятся в огне и растворяются в дыме. Они осыпаются вместе со зданиями струйкой кирпичной крошки и тонут в мутных лужах топлива, выливающегося, словно кровь из раны, из-под подбитых танков с оторванными башнями. Они тлеют в кровавом зареве войны, превращаясь в пепел, в пыль — в звездную пыль. Зейн отлично знает это, он видел эту звездную пыль в глазах гниющих трупов. — Как думаешь сколько мы тут ещё продержимся? — внезапно прозвучал вопрос, холодным ветерком пошевеливший волосы на затылке. Зейн внимательно посмотрел в глаза Найла, удивляясь, откуда там взялись нотки отчаяния, и сглотнул, в горле резко пересохло то ли от болезненности вопроса, то ли от того насколько мягкими казались чуть приоткрытые на вопросе губы Найла, и у Зейна чесалась кожа от того, как сильно ему вдруг захотелось попробовать их на вкус. Встряхнув слегка головой, будто отгоняя от себя назойливых мыслей-мух, что наседали на него со всех сторон, и вздохнув, переводя взгляд на размытый невидимой, серебристой кистью горизонт, Зейн прошептал треснувшим голосом: — Не знаю. Найл поджал губы, между бровей появилась складка, и Зейну почему-то захотелось прикоснуться к ней, разглаживая. Но вместо этого он лишь сильнее сжал приклад винтовки, вслушиваясь в непривычную, тревожную и коварную послебойную тишину. — Но ведь нас не возьмут в кольцо, верно? Наша артиллерия не допустит этого, она бьет точно, прямой наводкой благодаря нам. Это ведь так? — из-за тона, с которым это было сказано, Зейну захотелось кричать, надрывая горло. В голосе не должно одновременно быть столько отчаяния и надежды. Зейн знал, что бой перекинулся сюда с юга, потому что там врага не сдержали, и он двинулся дальше, направляя (концентрируя) теперь все свои силы на этом чертовом кургане, возвышающемся над черной, опаленной солнцем и огнём степью, и это только вопрос времени, когда под натиском орудий рухнут эти бетонные стены, и укрываться будет негде; тогда они будут, как на ладони, на пике горы, и попасть в них не составит особого труда. Если и надеяться на что-то, так это только на то, что к ним подоспеет авиация — её прицел точнее, а удар более разрушающий. Но после того, как враг уже сбил два штурмовика, командование пока что побаивается пускать в небо что-то посерьезней. Ждать помощи авиации все равно, что ждать дождя в Сахаре, поэтому пока им придется довольствоваться только меткостью артиллерии. Но Зейн не говорит это Найлу: пусть надеется на чудо; это будет лучше чем сказать ему правду, пересекая воздух. Давать ложных надежд и обещаний не входит в обязанности Зейна, поэтому он так и оставляет этот вопрос открытым, гудящем в мокром воздухе. — Почему ты согласился на это задание? — последовал ещё один вопрос, выбивающий из-под ног землю. Зейн горько усмехнулся, кидая беглый взгляд на любопытного юношу, что внимательно следил за его реакцией с некой жалостью и сочувствием в глазах. Так смотрят на человека перед расстрелом, другие люди, стоящие рядом и ждущие свою участь. — А ты, я вижу, решил завалить меня вопросами? — пытаясь придать голосу веселости и беззаботности, спросил Зейн, снова переводя взгляд на горизонт. Дым почти рассеялся, огонь угас, черные груды метала, которые когда-то были машинами, раскиданные по полю боя, тлели, как головешки после костра, — темные и угрюмые. — Не совсем, мне просто интересно, почему ты тоже оказался в этой дыре. На мгновение Зейн задумался, прокручивая у себя в голове последние вереницы событий своей жизни, пытаясь понять, что повлияло на его выбор — пойти в армию, в бой, на передовую, в самую глотку дьявола. — Мне нечего терять, — буднично сказал он, пожимая плечами. — Не думаешь, что есть много других способов покончить с собой? — Верно, есть. Но кто сказал, что я искал смерти, я всего лишь хотел найти своё место, быть полезным и, как видишь, нашёл его здесь, как бы глупо это не звучало, — не отрывая взгляд от скользящего по небу солнца, что-то и дело ныряло в волны серого дыма, скрываясь за ними, сказал Зейн, и Найл подумал, что месту Зейну где угодно, но только не в этом пекле, а вслух сказал: — На войне никому не место. И Зейн мысленно согласился с ним.***
Через пару часов бой снова возобновился, покрывая степь новым слоем обжигающего пепла и крови. Зарево ежеминутно вспыхивало огненно-оранжевым, отражаясь бликами в покрасневших от сухого дыма глазах и застревало в горле острым комом бессильной злости, который царапал глотку, мешая дышать. Так продолжалось еще три дня: бой — затишье, затишье — и снова бой. В перерывах — в затишьях — Зейн выкуривал пять крепких сигарет, проверяя аппаратуру и своих бойцов, с запутавшейся в ребрах горечью узнавал плохие новости: «Роберт и Оскар погибли, Тони тяжело ранен в плечо, сэр», снова выкуривал пару сигарет, дрожащими пальцами доставая их из быстро пустеющей пачки и неосознанно ища спасения в ясных, голубых глазах, внимательно наблюдавших за ним, пока их хозяин поджигал сигарету потертой зажигалкой с глупой надписью «верь в себя». Зейн ненавидел эту надпись. С каждым новым боем жалкие остатки веры понемногу угасали, во время каждого затишья они плотной пылью оседали в лёгких, и даже сигаретный дым не смог бы выкурить их от туда, Зейн знает — он уже пробовал. И если бы не Найл, с его вечно тёплыми руками и мягким взглядом из-под густых ресниц, окрашенных серой пленкой штукатурки, падающей на голову, Зейн, наверно, в конечном итоге сошёл бы с ума, хотя здесь на войне контузия — это само собой разумеющаяся вещь. У этого парня из 95 аэромобильной бригады улыбка никогда не сползает с лица — во время боя это скорее гримаса, оскал, чем полноценная улыбка, — и Зейну кажется, что это самая прекрасная вещь, которую он когда-либо видел. Она словно успокаивающий эликсир, — тёплый, сладкий и тягучий. Он будто омывает, укутывает все внутренние раны, и от этого порой хочется смеяться, широко улыбнуться в ответ. Зейн боится этих чувств, которые вызывает в нем Найл, но ещё больше он хочет, чтобы не только он испытывал их, чтобы у Найла тоже в животе трепыхало что-то неосязаемое и до безумия лёгкое, когда их взгляды пересекаются. Но затем наступает осознание суровой реальности, сжимающей в тиски горло, осознание того, что в любой момент их может убить лихая пуля снайпера или разорвать прямой удар снаряда, осознание того, что они находятся в самом эпицентре войны, а, как всем известно, на войне нет чувств: здесь только грязь, стоны и хрипы тяжелораненых и пронизывающие небеса ракеты. Здесь только клубы едкого, удушливого дыма и пепел; здесь царит тьма и смерть, затаившаяся в каждом ударе артиллерии. Тут собрались все ужасы земли; светлым чувствам здесь явно не место. Но это все равно не мешает Зейну плавится от каждого случайного прикосновения или взгляда, а во время боя мечтать о затишье, чтобы вновь и вновь тонуть в голубых глазах и считать удары своего сердца, боясь, что у него аритмия — слишком быстро оно бьется. Легкое прикосновения кончиками пальцев к левой щеке, вывело его из раздумий, успокаивая, заставляя на мгновение прикрыть глаза и растворится в теплоте и уюте, в странных ощущениях, пронизавших тело, представить себя где-нибудь посреди ромашкового поля, а не на обгоревшем лезвии смерти. — Эй, — послышался знакомый мягкий голос, что словно пушистым пледом обволок его. Зейн сглотнул, медленно открывая глаза и жмурясь от внезапного вспахала на юге — снаряд метко попал в БМП, укутывая машину голодным огнем. Ветер принес скрипы и скрежет разрушающегося пламенем метала. — Ты не спишь уже четвертые сутки. Ты должен хоть немного поспать, — заботливо сказал Найл, выглядя грустным и обеспокоенным, и Зейн про себя усмехнулся, все еще чувствуя на своей щеке обжигающие прикосновения теплых рук. Он хочет прикоснуться к ним губами. — Я не устал, — соврал он, зная, что Найл ни капли не поверил ему, но не упрекнул, и Зейн очень благодарен за это. Он отлично понимал, что ему необходим сон; пару часов ему бы хватило, чтобы хоть как-то восстановить силы, но он ненавидел сны, наполненные самообманом и маревом, ненавидел тешить себя глупыми иллюзиями, которые преследовали его во снах, мучили его, душили, и он просыпался в холодном поту, как от кошмаров, хватая руками воздух и тяжело дыша. Небо снова осветил яркий всплеск, а за ним раздался глухой грохот, очень похожий на звук далекой грозы. Кинув беглый взгляд на горевший БМП, Зейн, чиркнув спичкой, зажег последнюю в пачке сигарету и с наслаждением вдохнул горьковатый дым, наблюдая за струившейся из тлеющего кончика змейкой. — Почему ты бросил университет и пошел в армию? — неожиданно спросил Найл, снимая с плеча свой автомат и кладя его рядом с собой, устраиваясь поудобнее на обломках стены. Затишье затянулось, и Зейну это не нравилось, потому что внезапный залп из зенитных установок точно не входит в список любимых вещей. Он внимательно осматривал горизонт, пытаясь заметить малейшее движение врага, но степь словно опустела; она замерла перед бурей. — Я всегда знал, что получить высшее образование и потом просиживать штаны в офисе, не то, что я хочу, — на автомате ответил Зейн, продолжая настороженно разглядывать почерневшие поля: эта тишина пугала своей неизвестностью, она как темнота — никогда не знаешь, чего ожидать, не знаешь, на что натолкнешься в ней. Тревога холодной струйкой заползла куда-то под сердце и залегла там, неприятно щекоча его, заставляя ускорить темп. — Пойти на войну было не лучшее мое решение, но я никогда не жалел, что сделал это. — Даже сейчас? — Даже сейчас, — твердо сказал Зейн, на секунду отрывая взгляд от рассматривания горизонта и переводя его на мягкое лицо Найла, что так и искрилось какой-то нежностью, отчего под сердцем слегка потеплело. В его светлых волосах застряли частички белой штукатурки, и от этого казалось, что их запорошил снег — хрупкие снежинки зацепившись за пряди волос, застыли. Зейн не смог отвести зачарованного взгляда от этого парня. Все в нем удивляло его, начиная цветом его глаз и звонким смехом, луной котившемся по этой мертвой степи, тревожа разбросанные по нему языки огня, а заканчивая невероятным чувством беззаботности и молодости, что так и сочились, лились из него, заселяя в ребра Зейна (да и наверное в ребра всех, с кем хоть как-то контактировал Найл) небесных птиц, щекочущих своими крыльями стенки легких. Найл улыбнулся ему, подвигаясь ближе и кладя свою голову на плечо Зейна, отчего последний чуть задержал дыхание. Найл пах никотиновым дымом с откуда-то взявшимися нотками цитруса, и Зейн поглубже вдохнул этот запах, прикрывая глаза. — Я тоже, — еле слышно прошептал он, уткнувшись носом в изгиб шеи, и это чувствовалось так хорошо и так правильно: сидеть вот так, облокотившись друг на друга, слышать биение двоих сердец и чувствовать тепло, исходящее от тела рядом. Они просидели так еще какое-то время, в лукавой тишине и мимолетном спокойствии, пока свист снаряда, пролетевшего над головой и ударившего за несколько сот метров дальше, не прервал эту идиллию. Бой загорелся с новой силой. Стреляли теперь с юго-востока — со стороны дующего ветра, — попадание стало прицельнее, точнее. Их хлипкое убежище дрожало от рядом разрывающихся снарядов, а стены гудели от врезающихся в них пуль, сыпались осколки и пыль, накрывая все плотной серой вуалью, мешавшей метко стрелять, размывая цель. Рация, вот уже который день не издававшая ни звука, вдруг зашипела и из нее послышался четкий голос командира. — Пытайтесь удержать высоту как можно дольше, любой ценой, — отчеканил последние два слова тот, резко обрывая связь и затихая, как и сердце Зейна, внезапно пропустившее удар. «Мы одни», — со скоростью молнии пролетела мысль, больно ударив в голову. — «Подкрепления не будет.» Враг наседал, как тигр скаливши кровавые зубы, и стало понятно, что сейчас удержать высоту практически невозможно. Монумент уже был сравнен с землей, не осталось от него и камня на камне, пули полностью стерли его в порошок, а стены убежища тоже начали потихоньку рушится под натиском орудий. Грохот, свист, крики людей и вой артиллерии превратились в одно оглушающее месиво, давило на череп и словно проедало его, импульсами добираясь до самого мозга. Зейн не обращал на это никакого внимание, потому что все его внимание было сосредоточено на одном человеке в противоположном конце «комнаты», который с плотно сжатыми губами, возился с аппаратурой, пытаясь передать в штаб точные координаты противника. Все происходило словно в замедленной съемке, стены падали, наполняя воздух снопами пыли, снаряды перечеркивали серое небо, впиваясь в склон горы, выбывая из нее черную землю-дух, легкие наполнял жар и дым от огня, разгоревшейся в пару метров от них. Наконец, их взгляды встретились, отчего обоих пробирала дрожь, взгляд Найла был наполнен смирением, грустью и нежностью, а Зейна — решительностью. Неизвестно кто из них бросился первым, но их губы столкнулись, что можно было услышать, как клацнули зубы. Всего на мгновение для этих двоих мир утих, утихли звуки взрывов, гул орудий и пронзительный свист пуль, все смешалось и заглохло, но затем вдруг раздался отчетливый грохот и тихое «я тебя люблю» кануло в синее пламя, рассыпаясь на звездную пыль. Это было прямое попадание. В ту же секунду перекрикивая гул взрыва, проревели в небе двигатели истребителей. Подоспела авиация. Высоту удержали. Любой ценой.