Извержение

      Твои костлявые руки бродят по моей спине, пытаясь найти спасение от мучительной агонии в складках бордового дуангуа.       Ты сжимаешь шелковую ткань, словно можешь передать ей немного своей боли.       Я не желаю ничего, кроме как разделить твои страдания, сделать что угодно, лишь бы помочь тебе.       Твои глаза покрыты мутной пеленой. Разум тоже в тумане, и ты путаешь прошлое и настоящее, путаешь реальность и сон, в который ты непроизвольно погружаешься время от времени из-за нестерпимой боли.       Ты хрипишь, прижимаясь щекой к моей груди, ты ищешь утешение, ты ищешь выход из бесконечного ада, но вдыхая глубже задыхаешься еще сильнее. Ты слушаешь стук моего сердца, и оно стучит так же быстро, как и твое, и ты понимаешь, что не один.       Кровь течет из твоего носа, кровь течет из твоего рта, слезы текут из твоих глаз, но капли и пятна не видны на ткани одежды.       Это неважно — важен лишь ты, уже неспособный дышать и неспособный умереть от недостатка воздуха. Важен ты, хрипящий и заходящийся в агонии рядом со мной из-за вулкана, изливающего огненные реки в твоей груди.       « Эйя…длай…кю...ль», — рвано произносишь ты одними губами.       «Эйяфьядлайёкюдль», — тихо и четко произношу я в голос.       Я глажу твои волосы и после каждого прикосновения на пальцах остается пепел. Я целую тебя в затылок и чувствую на губах золу.       Я ощущаю, как сужается твоя грудная клетка и осторожно вожу по спине ладонями, еще крепче прижимая к себе. И я вырисовываю пальцами: «Терпи», и я вырисовываю пальцами: «Моя любовь».       Временами тебе становится легче. Ты откидываешься на спину и поджимаешь ноги к груди, обнимая их с такой силой, с которой не можешь обнять меня, боясь сделать больно. Ты плачешь еще сильнее, ведь в эти моменты приходит осознание.       Ты начинаешь понимать, что происходит в твоём таком далёком сейчас доме и не можешь простить себя за это.       Я лежу рядом с тобой, я глажу твои седые от пепла волосы и говорю, что это не твоя вина, я говорю, что ты сильный и сможешь вынести всё это, я говорю, что у тебя душа воина и ты выстоишь, как выстоял после атаки Америки Япония.       Лава вновь подкатывает к горлу и ты уже не в силах вспомнить, что такое «А-ме-ри-ка», что такое «Я-по-ни-я», ты перекатываешься набок и вгрызаешься в мою спину дрожащими пальцами. Ты не можешь кричать, а я еле сдерживаюсь от того, чтобы не рычать твоё имя в тщетных эгоистичных попытках отобрать тебя у извергающегося вулкана и вернуть себе.       Шторы задернуты, я не знаю, день ли, ночь ли сейчас. Я знаю только, что Эйяфьядлайёкюдль утих и ты спишь.       Ты спишь, а я смачиваю в воде полотенце и вытираю засохшую корку крови с твоего лица. Она похожа на лаву, укрывающую твое тело. Я сижу рядом с тобой и ты кажешься мне мертвым, ты кажешься мне камнем, и я в неясном порыве подношу пальцы к твоей шее, чтобы убедиться, что пульс еще бьется, что ты еще жив и я еще не один.       Я провожу мокрой тканью по твоим губам и ты вздрагиваешь — тебе кажется, что ты снова кашляешь кровью, но ты не просыпаешься, слишком измотанный извержением.       Неопределённость пожирает меня изнутри, не оставляя в сердце ничего, кроме страха. Я плачу, пока ты не видишь, и прижимаюсь лбом к твоей груди. Я шёпотом выкрикиваю твое имя, я сжимаю ладони в кулак, и все еще зажатое в руке полотенце истекает розовыми каплями.       Я прихожу в себя, чувствуя, что рубашка стала влажной от моих слез и отстраняюсь от тебя. Я моргаю несколько раз, перевожу взгляд на твоё лицо и вновь смачиваю в деревянной чаше полотенце, чтобы вернуться к прежнему занятию.       Твое лицо постепенно очищается и на моих губах появляется слабая улыбка. Я снова поступаю эгоистично и представляю на минуту, что ты просто спишь, что ты не задыхался и не мучился от раскаленных углей внутри. Я снова плачу, и в этот раз слеза одинока — она проходит свой путь от края глаза до подбородка и на какое-то время задерживается, прежде чем сорваться вниз.       Я хочу спать, но стоит мне вообразить, что твой приступ начнется вновь, а я не смогу даже обнять тебя, как сонливость снимает рукой.       Я встаю и иду на кухню, представляя, каково тебе будет при пробуждении. Я наполняю графин и один из высоких стеклянных стаканов, иду назад и ставлю все на стол. Тут же возвращаюсь и наполняю еще один стакан — для себя, ставлю рядом с твоим, но так и не притрагиваюсь к нему, уделяя тебе все своё внимание.       Проходит час, проходит другой, а я сижу рядом, не замечая отмеренного стрелками часов времени. Ты продолжаешь спать, а я бессознательно держу тебя за руку и поглаживаю острые костяшки большим пальцем, словно этим простым жестом могу успокоить тебя. Нет, не тебя — себя, успокоить себя, готового помочь всем, но не способного ни на что.       Ты приходишь в сознание, когда я в очередной раз проверяю твой пульс на запястье. Ты открываешь рот, и я тут же беру стакан воды со стоящего рядом стола. Ты медленно садишься в постели (свободной рукой я подкладываю под спину подушку), а затем осторожно принимаешь из моих рук воду, словно это ценнейший из даров. Твои пальцы дрожат и я придерживаю стакан за дно. Ты бережен до тех пор, пока потресканные губы не касаются прохладной стеклянной стенки. Почувствовав влагу на сухом, как наждачка, языке, ты жадно глотаешь, будто недели провел в пустыне. Но я знаю — тебе еще хуже.       Ты выпиваешь один стакан, и я тут же подношу к твоему рту другой. Ты осушаешь и его. Ты не говоришь ни слова, а лишь смотришь на меня так, что и слова не нужны. Я торопливо наполняю один из стаканов водой из графина, и вновь подаю тебе, забирая пустой. Его ты выпиваешь не залпом, как предыдущие, а растягиваешь, чтобы убедиться, что действительно напился достаточно, действительно больше не испытываешь неимоверной жажды.       Следующие пару минут сидим молча. Ты держишь стакан в руке и задумчиво водишь кончиком указательного пальца по его кайме. Я же смотрю на это, как загипнотизированный, не в силах поверить, что ты действительно пришёл в себя, что всё закончилось.       — Как… Долго?       Твой голос похож на карканье ворона в ущелье. Ты морщишься от отвращения и пытаешься прокашляться, но только заходишься в приступе настоящего кашля. Мы сидим в темноте, если не считать слабого желтоватого света прикроватного ночника, но мне кажется, что я вижу, как ты выкашливаешь пепел из своих легких.       Я протягиваю к тебе руку, но ты мотаешь головой, и я отстраняюсь. Вскоре ты успокаиваешься и смотришь на меня, ожидая ответа.       — Не знаю.       Мой голос сиплый и немного хрипящий. Прочищаю горло и говорю:       — Как ты?       Ты криво усмехаешься и каркаешь:       — Не знаю.       Я встаю и подхожу к окну. Ты не любишь задернутые шторы, и я развожу их в стороны. Ночное небо начинает светлеть, и я вижу, как бледнеют звезды над небоскрёбами.       — Красиво.       — Красиво, — соглашаюсь я, отходя от окна и опускаясь на кровать рядом с тобой.       Ты видел это небо сотни раз, но после пребывания одной ногой на том свете все кажется прекраснее, чем оно есть.       Я осторожно кладу голову тебе на плечо и прикрываю глаза.

Мы сидим до рассвета, ожидая прихода нового дня.