...мне тяжело было осознавать это странное чувство, оно не вязалось ни с моим пониманием любви, ни с пониманием простой влюблённости. Граница между двумя этими чувствами была стёрта и в моей душе, которая, по идее, чутко должна отличать одно от другого. Но мне не было спасения. Я погибал от непонимания происходящего, от двояких чувств, от щемящего ощущения внутри. Всё это было странно и больно. <...> Я не любил весенние дни, всю эту мерзкую хмарь и грязные лужи под ногами. Закатанные джинсы постоянно были в тёмных пятнах от растаявшего снега, край серого пальто, к сожалению, тоже. Не радовала и эта цветущая атмосфера, когда всё мёртвое и уснувшее в один прекрасный момент словно заново начинает дышать этими прекрасными свежими ароматами чистого воздуха и прохлады. Однако мне приходилось мириться с этой Вечностью. На улице могла стоять осень, зима или лето, но это мерзкое настроение, этот осточертевший запах сирени всегда меня преследовал. Я шёл между осенними деревьями, глушил в себе эту чёртову весну кислым запахом листьев, вдыхал дожди полной грудью, но колючие ветви с мелкими фиолетово-лиловыми цветами только сильнее впивались в рёбра, только сильнее и ярче становился этот не исчезающий аромат. Зимой я шёл под плотным снегопадом без шапки и шарфа, с расстёгнутой до конца курткой, чувствовал голой кожей ледяные прикосновения зимних вечеров, пытался заболеть, стереть это межсезонное состояние из своей памяти, но, как и ожидалось, становилось только хуже. Стоило мне увидеть её летом, той же осенью, зимой или весной, услышать полный недовольства голос, поймать летевший прямо в руки кулёк фруктовых или мятных леденцов, как это странное нечто в моей груди цвело, разрасталось, переходило на весь организм. Словно впаянный, вплетённый в огромный колючий венок, я ловил в пустые ладони её волосы, пытался коснуться плечей или рук, аккуратных и изящных рук, но вместо всего этого перебирал кровавые лепестки сирени в своих пальцах...
Джерар дописывает очередную главу своего нового фантастического рассказа, прикидывает, во сколько завтра явиться ему в издательство с черновым вариантом. За окном давно ночь, фонари вместе с полным месяцем освещают тротуарные дорожки. Он медленно отнимает руку ото рта, не спеша выдыхает в потолок белесый мутный дым, кладёт на язык мятную конфетку, смеха ради проверяя этот придуманный способ бросить курить. На языке цветёт горький никотиновый привкус, мятная освежающая волна почти его перекрывает, но Джерар вновь зажимает в зубах фильтр и выдыхает через нос. Справа от него прозрачная ваза, внутри которой, оставляя красные кровавые разводы, липнут к стеклу собранные за всё время лепестки сирени. За четверть трёх месяцев. Ч е т в е р т ь, и он по уши влюблённый, по уши больной чем-то несуществующим. Как он мог так проебаться? Джерар кашляет в кулак, хрипит и решает что-то с этим делать. *** — Говорят, что соседям скидка на эту выставку, — Джерар держит между указательным и средним пальцами два билета на выставку современного и античного искусства. — Птичка нашептала, что если на кассе представить своего спутника, как соседа по подъезду, разрешат ещё и пофотографировать. Эрза стоит, привалившись острым худым плечом к косяку двери. Смотрит с недоверием и насмешкой, переводя взгляд от входных билетов на серьёзное лицо Фернандеса и обратно. — Пахнет совершенно нелепым подкатом. — Дело твоё, могу спуститься до первого этажа и позвать с собой... Эрза закатывает глаза и выхватывает билеты. От мимолётного прикосновения жжёт кожу солнечным ударом. Нечто внутри ощущает это тепло и, как весной, подпитывается этой энергией, расцветает ещё сильнее. — Я пойду, потому что считаю нужным культурно развиваться и интересоваться новыми направлениями искусства, — она смотрит серьёзно прямо в глаза, а потом совершенно чисто и ласково улыбается. — И... Скидки, говоришь? Джерар пропадает. *** В выставочном зале уютно и красиво. Помещение вмещает в себя несколько десятков человек, сотни картин и несколько абстрактных скульптур. Весь этот мир затягивает в себя с самого порога. У Джерара перед глазами плывут невесомые тени, яркими потёками размываются сюрреалистичные картины; Эрза хватает его за запястье своими лёгкими длинными пальцами, увлекая за собой в водоворот оттенков, мыслей и невысказанных чувств. Вдвоём они плывут вдоль этого цветного хаоса, по несколько минут задерживаются у каждой картины и размышляют по-своему. Пока Эрза задумчиво вертит в руках откуда-то схваченный цветок-оригами и сосредоточенно ощупывает взглядом масляные потёки моря на огромном холсте, Джерар оглядывается по сторонам. Ему чудится, что всё здесь живое, что нет понятия «мёртвое» и «ненастоящее», границы между хаосом и порядком, как и между жизнью и смертью, по-философски быстро стираются. Он читает каждую невысказанную мысль, по-своему её интерпретирует в сознании и сохраняет на неопределённый срок. Ему, как писателю, в своей работе важна даже самая незначительная, но запоминающаяся деталь. — Она выглядит живой, — Эрза ощупывает чуткими руками лицо скульптурной женщины, словно слепая, пытаясь тактильными ощущениями воспроизвести её образ в голове. Самыми кончиками пальцев невесомо обводит скулы, приоткрытый рот, веки и глазницы. — Всего лишь слепленная из глины фигура, а сколько несёт в себе смысла, сколько эмоций написано на её лице. — А по-моему, её взгляд пустой и бессмысленный, — Джерар спорит ради очередного противоречия между ними, хотя во взгляде неживой женщины читает вселенскую усталость, грусть и понимание жестокости всего окружающего. Он сам такой, сам устало трёт ночами веки, смотрит в окно, видит в мутном отражении приевшийся образ и тут же идёт в ванную, собирать из раковины окровавленные цветы. — Всмотрись: её взгляд опущен в пол, она смотрит на ноги. — Стесняется? — пытается поддержать нелепую игру Эрза. — Определяет на глаз стоимость нашей обуви. Эрза улыбается, и Джерара скручивает приступ сильного кашля. Он отворачивается, прикрывает рот воротником рубашки и пытается заглушить рвущийся наружу хрип. Оголённая скульптура мужчины из соседнего зала смотрит на него осуждающе, с презрением и злостью. Вместе с кашлем в воротнике Джерар прячет свой плывущий взгляд и сплёвывает на ладонь очередной мелкий цветок. Он подходит к той самой женщине и, пока никто не видит, довершает перформанс этой мелкой деталью. Окровавленный цветок выглядывает из приоткрытого рта женщины, и Джерару кажется это слишком символичным: в груди у неё зияющая по задумке дыра. Он находит Эрзу в соседнем выставочном зале. Она замирает перед огромной аллеей картин, протягивает вперёд руки, чтобы коснуться прекрасного, и тут же их отдёргивает. За несколько сантиметров до полотна ведёт вбок пальцами, повторяет резкие мазки, читает между штрихами. На фоне этого античного великолепия кажется частью всего происходящего в той параллельной Вселенной: толкни её вперёд — затянет, как в портал; сядет между людьми за стол, впишется в туманный фон, блеснёт волосами на фоне заката и отходящих от берега кораблей. Странная гармония чувствуется между ней и этим местом. Эрза просто должна быть здесь, мимолётно щупать полотна, сравнивать с собой и безмолвно восхищаться. А Джерар должен издалека наблюдать за ней, бояться выйти за границу своего полюса, потерять эту неправильную координату и сдерживать странный кашель. — Почему ты так смотришь? — Эрза оборачивается и продолжает бездумно вертеть в руках цветок-оригами. Джерар вспоминает свои бессонные ночи, написанные в порыве вдохновения тексты, свои нелепые видения, накладывает это всё на реальность и не верит, что решается сказать то, что давно вертелось в голове, отпечатывалось жалящим клеймом на языке и першило в горле не один день. — Зачем мне эта глупая выставка? — за нервным смехом скрывает бурлящее внутри волнение, цветущее в груди нечто. — Ты сама — как вся эта выставка редкого и необычного. Чёртов божий перформанс, странная картинка, тревожащая внутри меня что-то необъяснимое и непонятное. А я, как и любой зритель, не имею права тебя касаться. Только наблюдать. Эрза смотрит с непониманием, пытается осмыслить всё сказанное, складывает в голове элементарные числа и не может получить результат. Даже в руках замирает цветок-оригами, с определённого ракурса напоминающий сердце. — Это... странно, — наконец выдыхает она и бездумно касается алеющих щёк. Джерар снова прикрывает рот воротником, дышит медленно и размеренно, но не может больше сдерживать рвущуюся наружу сирень, эту колючую ветвь, которая сквозь время, сквозь понимание и рамки дозволенного прорастает из груди, из нагрудного кармана рубашки. Прорастает и цветёт, переливается в свете ламп нежно-фиолетовыми оттенками. Вокруг плывёт всё: картины, скульптуры, краснеющее, блещущее непониманием красивое лицо Эрзы. Всё это стирается, меркнет за огромной цветущей ветвью из его груди. Он касается её пальцами, чувствует, как острые ветви задевают ладонь, как мягко и легко скользят по пальцам нежные весенние бутоны. От сильного запаха сирени кругом идёт голова, перед глазами смешиваются фигуры, формы и люди, остаётся одна лишь несуществующая реалия: сжимающаяся на ветви дрожащая рука и колотящееся о раскрытую грудную клетку сердце. — Эй, Фернандес! — Эрза трясёт его за плечи. Джерар осознаёт, что сидит на полу, вокруг волнующаяся толпа зевак размытым пятном, тенями и фантомами теряется на заднем фоне. В фокусе лицо Эрзы. Одно лишь лицо. — Джерар, ты в порядке? Он опускает руку на свою грудь, чувствует, как громко и сильно, тяжёлым молотом, бухает сердце (раненная запертая птица). В груди дыры нет, ветвь не затмевает красивыми цветами весь обзор. Только лёгкое головокружение и неприятное щекочущее ощущение в горле. — Может, тебе выйти покурить? Ты сказал несколько слов и, кажется, на несколько секунд потерял сознание, — Эрза помогает ему подняться, взволнованно смотрит в лицо, пытается отыскать признаки ужасного самочувствия. Джерар в таком состоянии, что даже не может ответить ядовитой шпилькой на это неожиданное предложение, поступившее от самой Эрзы (!!!), выйти и покурить, надышаться никотином, заполнить лёгкие расслабляющей горечью. — Да, надо выйти, — Джерар поднимает руку, хочет заправить алую прядь Эрзе за ухо, но замечает прилипший к ладони кровавый цветок и резко отдёргивает пальцы назад, сжимая их в кулак. (кровавая сирень не равно весна) (да эрза покурить) *** — Эй, привет, это ты тот самый Джерар Фернандес? — Нет, я его клон, — ляпает на автомате Джерар и поворачивается к незнакомцу лицом, сжимая в руках листы с распечатанным текстом. — А что, собственно, надо? Джерар не успевает зайти в офис издательства, поэтому оглядывается на широкое крыльцо бизнес-центра и тянется рукой к карману джинсов. Сначала пальцы нащупывают фруктовые леденцы, только потом — пачку сигарет, которая привычно, по-родному ложится в руки. Этот ритуал сравним с перебиранием корешков знакомых книг, когда только на ощупь, коснувшись самыми подушечками, вытягиваешь нужную тебе книгу, ладонью обводишь фолиант и, пробежавшись невесомо костяшками по лёгким страницам, вкладываешь палец аккурат между загаданными страницами. — Я прочитал твой новый рассказ, — скромно сообщает незнакомец и, когда Джерар вопросительно изгибает бровь, поднося зажжённую сигарету ко рту, добавляет: — Эм, курение вредит здоровью. — Правда? — он флегматично выдыхает дым в небо, смотрит, как тот рассеивается над головой, как низко пролетающие мимо птицы крыльями разрезают никотиновые облака. — Ну да, если курить много и часто, можно и с жизнью распрощаться. Джерар смеётся, и в смехе этом звонкой дробью проскальзывает печаль и скорбная насмешка. Он чувствует себя монохромным в этом странном мире, где правда изредка смешивается с ложью, где разбиваются когда-нибудь оземь принципы и далёкие обещания; где нет постоянного понимания действительности, где нет точного определения тому, что происходит. Он вспоминает, как на той выставке спала пелена с его глаз, как он признался сам себе — и не только себе, — как вкладывал в губы мёртвой скульптурной женщины окровавленный цветок, довершая печальный перформанс, как носились в голове бабочки, и они же путались в зарослях неожиданно распустившейся из груди сирени. Вылети одна из таких бабочек из его груди, зацепись она за одну из колючих веток, он бы и её, не думая, с потрёпанными крыльями, посадил в дырявую грудь женщины. Размазал бы по векам оставшуюся на подушечках пальцев кровь и позвал бы к ней Эрзу, отошёл бы сам подальше и притворился простым зрителем, как настоящий художник или скульптор, автор собственного перформанса, тенью затерявшийся среди заинтересованной его работами толпы. — А влюблённость и любовь разве не губят наше здоровье? Разве эти чувства не проверяют нас на прочность? Не они ли влияют на наше настроение, внутреннее состояние? — Джерар сжимает в кармане завёрнутый в фантик от фруктового леденца цветок кровавой сирени и тушит сигарету о свои бумаги. Незнакомец смотрит на него с непониманием, не зная, что окурок прожёг дыру аккурат там, где от слова «любовь» осталась одна яркая буква — «о». — Ты можешь быть влюблён в своё отражение, в актрису дерьмового кино или порно-ролика, в природу, в свою сестру или брата, даже в алкоголь; ты можешь быть влюблён в них всех, потому что не можешь приказать своему дурному сердцу, не можешь создать в голове образ идеального человека и на протяжении всей жизни искать именно его. Ты чувствуешь себя никчёмным и глупым, когда влюбляешься в свою соседку, когда находишь в себе что-то ненормальное. Ищешь во всём этом нелепые совпадения, и только в самом конце понимаешь: нет смысла в нелепых поисках себя и подходящего себе человека — в конце жизни, в каком-то из глупых начал вы всё равно найдёте друг друга. Незнакомый парень смотрит на него с изумлением, так, словно увидел что-то необъяснимое, неподвластное объяснению. Словно крутил в руках запертый сундук, искал ключи от него, а потом встряхнул в руках и так неожиданно его открыл; словно посыпались на пол забытые когда-то драгоценности. Только не было больше в этих драгоценностях смысла: богатство открылось в другом — в понимании. — Так что же опаснее, ответишь? — Джерар вновь закуривает и одновременно с этим забрасывает в рот фруктовый леденец. — Любовь или курение? Парень только хочет ответит, как Джерар мягко его перебивает и отдаёт свои бумаги ему в руки: — Весна — вот, что опаснее всего. Можешь забрать это себе, прочитать продолжение на досуге, копии у меня в рюкзаке. Он хлопает по свисающему с плеча рюкзаку рукой и машет ею же на прощание. Сигарета дотлевает в уголке его рта. (да, парень, опаснее самой весны) (...) (только симбиоз странная мёртвая гармония между весной и влюблённостью) *** Джерар решает, что в больнице ему делать нечего. Глупые врачи — учёные, верящие только научным фактам, — примут его за сумасшедшего, отправят обратно домой или в другой корпус; не поймут. Ему это понимание, честно говоря, никуда не упёрлось — ни от них самих, ни от окружающих. Джерар существует в том мире, своём собственном, где главным пониманием является истинное, идущее лишь из глубины души. Он этого осознания не достиг даже сам. Всё плавает на этой нечёткой границе, ловит странные мысли и не может осмыслить своё странное состояние. Эрза на пороге его сознания — совсем диагноз. Здесь бессильны даже факты. Джерар сидит на полу в своей квартире, привалившись спиной к недавно побелённой стене. Время давно переваливает за полночь, за окном мерцают ночные гирлянды, отбликами фонарей и проезжающих мимо машин ложатся на стену яркие пятна; он перебирает недавние рукописи, пальцами щупает плотную бумагу, пытается угадать буквы, не заглядывая в написанное. В голове совсем некстати — снова — всплывает воспоминание: Эрза с закрытыми глазами обводит руками лицо женщины-скульптуры, касается её мёртвых глазных яблок, обводит холодные безжизненные губы. Он часто к нему возвращается, так часто, что воспалённое сознание ночами воспроизводит странные сны. Он сам, как скульптура, как запаянная в камень вечная реминисценция, сидит посреди выставочного зала, сгорбленный, устремивший мёртвый взгляд в пол; огороженный красной лентой, запрещающей подходить и касаться, столетиями смотрит вниз, бездумно считает пары обуви проходящих мимо, пока его ледяного каменного лица не касаются невероятно тёплые и ласкающие чуткие руки, обводящие каждую неровность и шероховатость. Они согревают, растапливают кремневую маску, почти касаются живой кожи, а потом оглаживают замороженные временем губы и оставляют во рту кровавый цветок сирени. После Джерар просыпается с цветущим на языке привкусом железа и глушит кашель в подушку, половину ночи смотрит в потолок и не знает, что делать, как жить ему дальше. — И как тебе существовать с этим? — спрашивает он себя, зажимая между пальцами третью сигарету. В этот раз он покупает ментоловые, и освежающий дым путается в зарослях сирени у него в груди. — Сидеть просто так и дальше, или начать действовать? Вместе со странными мыслями и снами в его голове селится образ города и жизни с разметкой «до» и «после». Раньше он чувствовал себя чужим и одиноким, белой вороной среди чернокрылых ястребов, блуждал в потёмках и опускался на дно пустующей тёмной бездны. В его душе, в пучине одиночества и равнодушия, не было места любви и красоте. Красота привлекала его исключительно как писателя, он искал мелкие детали, описывал их, оживлял, однако существовал в тёмном и туманном мире. Затем в эту мрачную каморку, которая кишела демонами и страшными тенями, заглянула жизнь, открыла прекрасное в самом широком понимании. Джерар вдыхал её полной грудью, пока в ней не разрослось странное пугающее чувство. С каждым днём оно становилось тяжелее, с каждым днём всё больше захватывало организма, и Джерар сам не заметил, как врос в него, увяз в нём по самое горло, чувствуя лишь то, как заходится безудержным стуком сердце, как рвётся это нечто наружу вместе с кашлем. Он сидит и вспоминает, раз за разом приваливается сгорбленной спиной к стене, анализирует себя и свои чувства, строит монологи и общается сам с собой. Спустя несколько часов он сползает на пол и пялится бездумными глазами в потолок, считает мерцающие за счёт уличных бликов мелкие звёзды на люстре. — А если оно само? Возьмёт и случится? — Джерар снова хрипло смеётся, кашляет, вытирает окровавленный рот салфеткой и втягивается до самого фильтра, обжигая горечью никотина все внутренности. — Кого я обманываю. Потом он не вспоминает, как выходит из своей квартиры, собственноручно стирает границы очерченных полюсов, теряет из виду мерцающую вдалеке координату; как преодолевает лестничный пролёт, не задумываясь стучит в дверь соседней квартиры, оглядывается на небольшое окно над почтовыми ящиками, ловя на сетчатку отблеск ковша Большой Медведицы, а потом видит в дверном проёме заспанное удивлённое лицо Эрзы и, хватая её за шею, грея ледяные ладони о тёплую, почти горячую кожу, целует глубоко и ярко, так, чтобы запомнила, так, чтобы запомнил он сам. Оглаживает языком сухие губы, толкается меж зубов и отчаянно жмётся ближе. Эрза отталкивает его от себя, со всей дури лепит пощёчину и закрывает дверь на замок. Джерар приваливается лбом к стене, рукой сжимая ткань рубашки, ощущая, как оплетает эта блядская сирень его израненное колючими ветвями сердце, как вновь и вновь она толкается в его рёбра, прорастает сквозь. Джерар кашляет, но кашель сухой, словно при выздоровлении. (за закрытой дверью Эрза прикасается к горящим губам и снимает с них несколько цветов сирени) (кашель раздирает её изнутри) [джерар пока ещё не знает что видит вещие сны] *** Они не видятся неделю. Не сталкиваются взглядами, не встречаются на лестничной площадке. Идут обходными путями, сворачивают с назначенных траекторий, не пересекаются ни в каких точках. Словно чувствуют это необъяснимое напряжение и не желают касаться этого наэлектризованного поля. Джерар начинает смиряться со своей рутинной повседневностью, запоминает расписание своих дел за день: издательство-новая рукопись-творческий кризис-парочка сигарет-издательство. Он вливается в эту жизнь, начинает плыть по течению, не замечая никаких изменений вокруг, разве что кашлять перестаёт, чувствуя лишь лёгкую щекотку под рёбрами. Он возвращается домой как всегда поздно. Зажимая под мышкой очередные бумаги, останавливается в свете фонаря, чиркает зажигалкой, но курить не хочется. Вместо этого он достаёт забытый кулёк с конфетами и бездумно перебирает цветные фантики в пальцах. Несколько леденцов липнут к подушечкам; Джерар закидывает в рот сразу несколько. Вкусы перебивают друг друга, сливаются, отдают непонятной горечью. Он раскусывает их и выплёвывает. В квартире его встречает въевшийся под кожу, ненавистный запах сирени. Он копотью оседает в лёгких, вновь тревожит эту запертую в груди птицу. Джерар бездумно обходит всю квартиру, и всплывающий за закрытыми веками сюрреалистичный образ провожает его до самой ночи: цветущие по бокам пышные сиреневые кусты, колючие ветви с мягкими бутонами, касающиеся его ладоней, и чёрная звёздная пропасть под ногами. Он шагает в неё, не думая, не заморачиваясь, проваливается в глубокий сон, и сиреневые венки врастают в его уставшее тело, сливаются с потревоженным существом. Джерар смотрит на свои предплечья и запястья и даже не удивляется, когда кожа расходится, словно срезанная скальпелем, когда вместо густой крови льётся на пол водопад цветов. Он просыпается от робкого звонка в дверь. Мокрая от пота простынь неприятно липнет к телу, одеяло сбивается у ног в огромный ком. Кровать, до которой он добрался в забытье, сжимает его в своих объятиях, окутывает расслабляющим дурманом полудрёмы, и Джерар теряется на границе между сном и реальностью. Укладывает тяжёлую голову на подушку и вновь закрывает глаза, однако режущий слух звон всё равно доносится до него. Сквозь туман в голове, сквозь плотную вату он слышит эту неуверенную трель, она прерывается, звучит снова; потом боязливый стук в дверь, тихий и почти неразличимый, врывается в сознание яркой вспышкой. Джерар шатается, хватается за стены, пытаясь удержать равновесие и не уснуть в коридоре, цепляет непослушными пальцами замок и открывает дверь. На пороге стоит Эрза. Даже сквозь полудрёму он видит её уставшее лицо, читает неуверенность и смущение во взгляде. Она прячет за спиной руки, прячет взгляд в темноте спящего подъезда и неловко переминается с ноги на ногу. — Что-то случилось? — хриплым голосом интересуется Джерар, сонно моргая, и приваливается плечом к косяку. Приваливается так резко, что на миг темнеет перед глазами. В её ладонях, в падающем из окна над почтовыми ящиками свете, переливаются кровавые цветы сирени. Она держит их, словно раненное сердце, словно пытается одними прикосновениями бережно залечить гниющие раны. Неловко переминается с ноги на ногу, пытается прикрыть цветы согнутыми пальцами, но Джерар быстро перехватывает её руки, заглядывает в глаза и видит себя четверть месяца назад в этом мутном отражении. Из его груди вновь рвётся эта чёртова сирень, разрывает ткань рубашки. Только Эрза стоит совсем рядом, и он видит, как распахивается её грудная клетка, как в свечении звёзд цветут пышные лиловые бутоны из ворота её ночной майки. — Да, случилось, — тихо выдыхает Эрза. — Ты меня чем-то заразил тогда, придурок. Джерар легко смеётся и тянет её вглубь своей квартиры. Запах сирени больше не кажется ему противным. (да эрза это никак зараза или эпидемия) (я заразил тебя весной)...мне больше не казалось это странным и гадким. Я свыкся с этим чувством, стоило мне увидеть, разглядеть в ней ту же самую патологию. Мы, как два больных друг другом сумасшедших, теснились в одной квартире, переживали вечную весну, собирали яркий гербарий, хранили его, как и воспоминания, между страницами книг. И не было больше в этой непохожей Вселенной отчуждённости и лжи, не было непонимания и невысказанных слов. Были только мы, одна общая весна и соцветия сирени, ярко пахнущие влюблённостью.
Октябрь 2016.