Пусть решает судьба

Корбетт распечатывает конверт, и снова чувствует запах теплой городской ночи, и слышит завывания сирен, и сквозь темноту видит зарево полицейских мигалок, и чувствует обхватившие ее большие руки. Над нею и над городом висит надкусанная луна. «Здравствуйте, мисс Корбетт. Если Вы читаете это письмо, значит, я мертв уже более десяти лет. В тот далекий (теперь — и для Вас) день, что мы в первый и единственный раз встретились, Вы искренне верили, что вправе принимать важные решения. Что можете решать за других — в частности, за Ваших родителей. Вот сейчас Вы чувствуете тяжесть этого конверта в своих руках — ответственность никогда не бывает легкой. Это как недолеченный зуб — и вдруг серьезное заболевание сердца. Зуб — такая мелочь, а потом — инфекционный эндокардит. Такая мелочь, Корбетт, и вся жизнь разрушена. Неужели Вы считали, Корбетт, что в свои одиннадцать сможете учесть все „за“ и „против“, прежде чем связаться с детективом Хоффманом? Ваше с ним знакомство не укрылось от моих глаз. Чему Вы научились у этого человека? Как думаете, хотелось ли ему того, чего до того не касалась еще ничья рука? Угостил ли он Вас историей про мертвую сестру? Рискну предположить, что его уже нет рядом с Вами. Правила Игр наверняка прекрасно Вам знакомы. И даже если детектив Хоффман сумел выкрутиться, то он, вероятно, сейчас очень далеко от Вас, мисс Корбетт. Бросил, как и Ваши родители, которых Вы думали подвергнуть испытанию, рассчитывая, что это заставит их вспомнить, что у них есть еще один ребенок, помимо погибшего. Вы думали, все под контролем. Ведь когда-то взрослые плясали под Вашу дудку. Но не в тот раз. Взрослые склонны плясать под чужую дудку, важно лишь то, кто на ней играет. Детектив Хоффман намеревался выйти из Игры, не запачкав рук. Помните мисс Аманду Янг? Помните, мисс Корбетт. Я знаю. И Вы не бросите читать на полпути. У мисс Янг имелись полновесные основания опасаться, что детектив Хоффман расскажет мне об одном факте ее прошлого, что, как она полагала, заставит меня изменить свое отношение к ней. Бедная мисс Янг. Я хотел дать ей шанс, буквально вложил его в ее руки. Но она оказалась слабее, чем я думал и надеялся. Чем все закончилось, Вы и сами знаете. Мисс Янг должна была застрелить Линн Денлон. Таковы были условия детектива Хоффмана. Станете ли Вы по-прежнему доверять ему? Я лишен возможности видеть это, но очень даже отчетливо представляю, как он выносит Вас из здания — единственную уцелевшую жертву, прикрываясь Вами от подозрений и лишних вопросов. Суета, крики в мегафон, сирены воют. Изменились ли условия Вашей задачи, мисс Корбетт? Воют ли по-прежнему Ваши сирены? Оставляю все в Ваших руках. Теперь Вам двадцать один — возраст, достигнув которого, согласно нашему законодательству, человек вправе полностью распоряжаться собой. Вы же попробовали распоряжаться собой и другими слишком рано. Теперь у Вас есть шанс все исправить. P.S. Полицейских учат искать, но учат ли их как следует прятаться?» Корбетт аккуратно складывает конверт. Она всегда и все делает аккуратно. С наступлением совершеннолетия она получает право распоряжаться капиталом, оставшимся после родителей. Где бы ни был сейчас Марк Хоффман, она обязательно найдет его. Даже не сама — те, кому она заплатит, профессионалы. И вот тогда они встретятся и поговорят. Письмо от Джона Крамера ничего особенно не изменило. Корбетт и сама прекрасно умела сложить два и два. Настырная журналистка Пэм Дженкинс думала, что в два счета выжмет все из сопливой девчонки, но ошибалась. Сопливая девчонка сделала все нужные выводы, но ни на шаг не отступила от раз и навсегда избранной стратегии. Корбетт больше никому и никогда не говорила: «Чтоб ты сдох». Даже в школе. Даже если эти слова просто рвались с языка. Слова и мысли имеют реальную силу, теперь она знала это совершенно точно. *** «Он меня спас». Так оно и было. Так оно и было — и спустя десять лет не изменилось ничего. Только веря в это, только так Корбетт могла тогда выбраться из тупика, куда сама себя загнала. Много дней после смерти брата она была безымянной для собственных родителей. Как это было по-дурацки и вообще ужасно глупо — видеть их каждый день. И каждый день скучать по ним. «Смотри, как я могу!», кричит Дилан, стоя на бортике тротуара. «Вернись сейчас же», отвечает она. «А ты меня поймай!» Она сидела в приемном покое, как мягкая игрушка в тире, ожидая, пока кто-нибудь поразит все мишени и получит приз для подружки. Корбетт ждала — и дождалась, вполне представляла себе, чего хочет — и смирилась с последствиями, потому что платить нужно за все, это она знала совершенно точно. В душной комнате, сжимая в объятиях дурацкого медвежонка (игрушки давно уже ее не интересовали), Корбетт съежилась в комочек, но вовсе не осталась такой навсегда. У нее было нормальное детство и нормальная юность. И дом был, пусть это и была вечно пустая квартира вечно занятой тетки. Должен же был быть для нее где-то кто-то, кто изменит все. Пусть и не так, как Корбетт предполагала. *** В тридцать два зуба улыбки официантов и гостиничных клерков — вот что она вспоминает. Тетка вынуждена уехать на семинар — аж почти на неделю, а с приходящей нянькой всегда можно договориться. «Куда поедем?» «Да все равно куда». «Подружка или дочь?» Ни то, ни другое. «Вам чертовски повезло». Сальные густеющие капли чужого бесстыдного любопытства — кислотным дождем по лобовому стеклу хоффмановской машины. Хоффман оглядывается на нее. «Ты как?» Грязные намеки ее ничуточки не беспокоят. «Как племянница, вот как». Оба смеются. В гостиничных номерах — обязательная Библия. Корбетт старается не ненавидеть Бога. Тот, по крайней мере, готов был пожертвовать единственным сыном, чтобы люди продолжали жить. Ей только непонятно — зачем такие сложности, если просто нужно было протянуть руку и изменить все, что считал нужным. Значит, ему просто было не интересно. Ей просто нужно вспомнить, каково это, чтобы кто-нибудь включал свет, укрывал одеялом и сидел рядом, пока она не уснет, когда одолевают ночные страхи и ближе к утру взвывают сирены — полиция, скорая. Вовсе не те сирены, под которые Хоффман выносил ее из здания «Гидеона». *** «Изменились ли условия Вашей задачи?» Тот же самый вопрос она хотела бы задать Джону Крамеру, уже десять лет как мертвому. Корбетт бережет вырезанную из газеты фотографию — в зыбких вспышках фотокамер она еще более хрупкая, еще более беззащитная. Такой жизненный опыт не слишком-то легко сбросить с плеч, это совсем не так, как падает на пол, шурша переливающимся шелком, платье для выпускного бала. «Смотри, как я могу!», кричит Дилан. Корбетт должна была успеть выдернуть его из-под приближавшейся машины, но ее пальцы схватили пустоту, а потом папа, не глядя, отпихнул ее в сторону, и заплакала мама, и сирены завыли вовсю. Эту историю Корбетт рассказывает еле слышно гудящему кондиционеру, а единственное, с чем она не способна справиться в этой жизни — так это с привычкой грызть ногти. Когда Корбетт узнает, где сейчас Хоффман, она приедет к нему сама. Без предварительного уведомления. Насекомые будут разбиваться о ветровое стекло, а под пассажирским сиденьем — перекатываться пустая бутылка. Теперь очередь Корбетт искать и найти, хотя, может, какое-нибудь дерево или фонарный столб будет последним, что она увидит. Может, хоть так сирены перестанут выть. Пусть решает судьба, пусть бросает кости, шесть точек на выпавших гранях или вообще ни одной — Корбетт нет никакой разницы. На улице нестерпимо жизнерадостными криками взрывается Рождество.