Шрамы

Курт стоял посреди своей ванной комнаты и внимательно рассматривал себя в большом зеркале. Пальцы правой руки легко и привычно крутили небольшие маникюрные ножницы. Курт находил их очень удобными. Острые края под правильным углом быстро и легко вспарывали кожу, оставляя узкие рваные раны, которые, заживая, образовывали на его теле очередной рисунок из шрамов. Сейчас как раз следовало нанести новый узор. Инструмент уже был хорошо проспиртован, чтобы не занести в свежий надрез никакой инфекции, оставалось лишь выбрать место для своей новой грешной метки и её вид. Курт считал, что она должна быть несколько дерзкой, на первый взгляд, но в то же время, при ближайшем рассмотрении, могла показаться более мягкой и нежной. Как и тот, из-за кого на его теле должны появиться новые шрамы. На самом деле, он совершенно не винил Пьетро ни в чём. Наоборот, Курт считал, что сам виноват во всём произошедшем. В конце концов, он, как истинный христианин, должен был до последнего сопротивляться греху, а в итоге первым признался в своих богопротивных чувствах. Более того, даже сейчас, когда ему следовало самозабвенно молиться, уповать на небесную милость, моля о прощении, и наносить себе новые узоры в знак своего раскаяния, всем, о чём он мог думать, был Пьетро и то, что происходило между ними этой ночью. Курт даже не мог спокойно выбрать место для нового рисунка. И дело заключалось не в том, что по всему его телу медленно расцветали чёрные пятна засосов, ярко выделяющихся даже на фоне его тёмно-синей кожи, а в том, что он не мог посмотреть ни на одну часть своего тела без возникающих при этом пошлых, вовсе не смиренных, мыслей. Икры Курта были совершенно чистыми, ещё не изрезанными ни ножами, ни ножницами, ни ещё чем-либо. На одной из них вполне поместился бы большой, красивый рисунок, быть может, ему даже удалось бы написать несколько слов молитвы. Вот только любую праведную мысль мгновенно вытесняли воспоминания о том жаре, что охватил его, когда Пьетро, поцеловав каждую из коленок Курта, нежно погладил его икры перед тем, как ласково раздвинуть ему ноги и сладко, томительно начать спускаться поцелуями всё ниже, и ниже, и ниже… Пика на кончике хвоста также оставалась нетронутой, но, как только Курт ловил её отражение в зеркале, в его памяти всплывало лицо Пьетро, когда тот только-только завалил его на кровать в собственной спальне и решил «проверить», насколько чувствительна эта часть Курта. Пьетро всего лишь медленно провёл по ней языком. По сравнению с тем, что он делал потом, это было совершенно невинной лаской, как дружеские объятия. Но в его взгляде читалось такое слепое обожание, что Курт невольно залился фиолетовым румянцем, не веря, что на него действительно могут так смотреть. Курт подумал, что за такие мысли во время «покаяния» было бы честно вырезать новые узоры на члене, чтобы проклятая часть тела не выдавала его грешных желаний перед людьми, раз уж скрыть свою душу от Бога всё равно не получалось. Однако что толку, если дьявол уже захватил не только его плотские желания, но и его сердце. И, ох, думать о собственном пенисе, когда ещё и суток не прошло с тех пор, как Пьетро делал с ним такие странные, но приятные вещи, смешно звучащие на английском, но названия которых на своём родном языке Курт всё равно не знал, явно было плохой идеей. Постаравшись успокоиться, чтобы не разгневать Бога ещё больше, Курт бросил взгляд на свою грудную клетку. Жаль, он не мог ничего вырезать на своём сердце. Впрочем… Приставив острый конец ножниц к центру левого соска, Курт сглотнул, стараясь приготовиться к боли. Сколько бы рисунков он не наносил, она всё равно не оставляла его. Наверное, так было даже правильнее. Сейчас, чуть надавив, он проведёт тонкую линию вниз, а затем, нажав посильнее, отведёт новый шрам чуть левее, словно проводя границу для своих сердечных метаний. Будто бы это действительно могло помочь. Посмотрев на чистую, нетронутую кожу в последний раз, Курт выдохнул и вздрогнул, выронив ножницы, потому что его кисть накрыла другая, светлая и такая знакомая, и Пьетро каким-то дрожащим, словно от боли, голосом спросил: — Зачем? Надо было закрывать двери, чтобы никто не вошёл в такой момент. Теперь в зеркале отражались они оба. Пьетро положил голову ему на плечо и как-то слегка испуганно смотрел на Курта. Руку, в которой были ножницы, он до сих пор крепко держал, словно опасаясь, что Курт решит разодрать себя ногтями, а второй слегка приобнял его за талию. — Потому что я заслужил это, — ответил Курт спустя две минуты напряженного молчания. — Нет… — покачал головой Пьетро. — Я слышал, что ты делаешь на себе новые шрамы за грехи, но, Курт, кто угодно в этом месте грешник, кроме тебя. — Пьетро, даже то, что было ночью… — Лишь небольшой проступок. Ты никого не убил, ничего не украл. Да и, если бы ваши священные книги переписывали бы сейчас, я уверен, что это уже никого бы не возмущало. — Пьетро… — хвост Курта нервно дёрнулся, выражая недовольство, и Пьетро поспешил исправиться: — Прости, наверное, это прозвучало слишком грубо. Просто я хочу сказать, что ты ничего такого не заслужил. Хочешь, будем ходить в церковь по воскресеньям вместе, хочешь, можешь вырезать что-нибудь на мне… Неожиданно даже для себя, Курт резко дёрнул хвостом от такого предложения, отправляя ножницы куда-то в сторону ванны. Они прокатились с громким звоном, и Пьетро на секунду замолк, вздрогнув от резкого звука, но тут же продолжил: — Только не надо больше травмировать себя. Они встретились взглядами в зеркале, и Курт медленно кивнул, соглашаясь на предложение Пьетро. — Ты выучишь пару молитв до воскресенья? — неуверенно спросил Курт. Пьетро кивнул и поцеловал его в плечо. — Надеюсь, такое тебе не запрещено. — Три молитвы, — вместо ответа сказал Курт, покачав головой. Пьетро вздохнул и крепче обнял его, подумав, что, как бы там ни было, выучить несколько строчек всё равно легче, чем переносить боль от вида новых шрамов на теле любимого человека.