Дела семейные

      — Урод! Ненавижу тебя! Я потратила на такого ублюдка, как ты, лучшие годы своей жизни!       Людвиг с мрачным видом поедал кашу, которая как обычно была его завтраком, и пытался уворачиваться от летающих с одного конца кухни на другой предметов посуды, ложек, вилок, ножей и упаковок от лекарств.       — Я думала, что ты меня любишь, а сам ничем не лучше! Вы все мужики такие! Видеть тебя не хочу.       Германия увернулся от очередного пролетевшего мимо его головы ножа и отправил в рот ещё одну ложку каши.       В последнее время ссоры между Пруссией и Россией стали происходить все чаще. И чаще всего в них были задействованы окружающие предметы. Если поначалу Гилберту ещё удавалось перенимать инициативу, и Анне оставалось лишь обиженно дуться и ворчать, заставляя Байльшмидта спать на ковре, то сейчас все явно было на стороне девушки.       — Истеричка! Ты мне всю жизнь сломала!       — Ах это я тебе жизнь сломала?! Да это ты виноват во всех моих бедах! — В сторону Гилберта полетела скалка, но Пруссии удалось увернуться, так что деревянный предмет разлетелся на маленькие кусочки. — Когда ты позвал меня замуж, я согласилась, хотя у меня были более выгодные предложения! Вышла бы за Франциска и жила бы припеваючи! Платья, украшения, роскошь!.. Но нет! «Анют, ты ведь понимаешь, мы должны обеспечить безопасность границ», — писклявым голосом изобразила кого-то Россия. — Я стерпела все! Начиная с твоих пьяных танцев на столе и заканчивая тем, что ты нажрался как свинья и заснул в нашу брачную ночь! И заснул на мне! Думаешь было приятно?       Ноздри девушки расширялись, к щекам прилила кровь, а рука уже искала, что бы ещё можно было запустить в Гилберта.       — Дорогая… — попытался вставить слово Пруссия.       — Я тебе не «дорогая»! — взвизгнула Анна, отправляя в голову Гилберта тарелку. — Когда ты притащил из своей очередной потасовки ребёнка, я стерпела! Я даже его воспитала, чтобы сделать приятное тебе!       Брагинская метала в сторону Людвига взглядом молнии, но Германия продолжал стараться не слишком вмешиваться в происходящее, потому что, когда он это делал, получал по многострадально головушке сковородой. Видать слишком много Анна общалась с Венгрией.       — А теперь ты ещё и называешь меня истеричкой?! Да у меня уже сил никаких нет от этой жизни с тобой! Урод! Ублюдок! Мразь! Да чтоб тебя Франция в тёмном переулке подкараулил и изнасиловал!       — Да на себя-то посмотри!       Байльшмидт поймал кинутый в него стакан и отправил его назад в Анну, но девушка с лёгкостью увернулась, тут же послав в Гилберта несколько ложек. Людвиг не знал, из чего они были сделаны, но мог поклясться, что они были острее, чем все ножи в их доме вместе взятые.       — Истеришь по любому поводу! Я уже устал слушать все эти твои «Ой я видела такое платьице, туфельки, кофточку…»! Каждый раз одно и то же! — Байльшмидт покраснел до корней волос и топнул ногой по полу. — Раз тебе так нравится Франциск, то почему бы не уйти к нему?!       — А вот и уйду! И ты меня не остановишь!       — Вот и уходи! Он же, конечно, гораздо лучше с тобой обойдётся! Тебе ведь так не хватает нежной мужской руки! А когда я пытаюсь оказать тебе какое-нибудь внимание, так ты сразу жмёшься и строишь из себя недотрогу!       Анна покраснела, потом побледнела, а затем позеленела, с трудом сдерживая себя от применения домашнего насилия. Второго раза партия бы не простила ей. Они и так еле выходили Гилберта в предыдущую ссору.       — Да как ты смеешь… — сквозь зубы процедила Россия.       — Что ж ты раньше то не проявляла свой характер?! — Гилберт закатал рукава, готовясь на всякий случай к рукопашной. — И, что б ты знала: ты не была нужна Франциску! Если бы он хотел, то женился бы раньше!       — Это твоя вина!       Германия вновь уклонился от пролетевшей ложки, собирая своей собственной остатки каши со дна алюминиевой тарелки. Впрочем на тарелке было уже довольно много вмятин, что свидетельствовало о её бурной жизни и богатом послужном списке.       — Моя?       — Да, твоя! Я была глупа и невинна, а ты этим воспользовался!       — Да если б ты не захотела, я бы и не воспользовался!       Брагинская сначала промолчала, сжав руками подол голубого ситцевого платья, а затем мимо уха Гилберта, оставив на щеке глубокую царапину, просвистела вилка, вонзившись в стену за его спиной. Байльшмидт сначала с ужасом посмотрел на столовый предмет, а потом на Анну.       — Да ты меня убить могла! Ты ебанулась вконец!       — Не больше чем ты!       Германия с видом спокойного удава налил себе в чашку чай и попытался вспомнить, чему учит буддизм. Хотя игнорировать происходящее становилось все труднее и труднее. В дверном проеме за спиной Байльшмидта показались три головы Прибалтов, которые тут же скрылись из вида, заметив разъяренную русскую и не менее злого пруссака.       — Да у тебя вся семейка ебанутая! Один Феликс чего стоит!       Откуда-то из глубины дома донёсся возмущённый вопль выселенного в кладовку поляка, так как его комнату занял Людвиг, и странный глухой звук, как будто на него упала швабра. Или ведро. Или все вместе взятое.       — А твоих сестёр вообще в психушку давно сдать надо! Адекватные люди так себя не ведут!       Ой зря он это сказал. Ой как зря.       Дверь хлопнула перед его носом так же неожиданно, как он сам сказал эти слова. Полуоткрытый чемодан сиротливо валялся на снегу, извергнув на свет божий семейные трусы в сердечко и цветочек с заплатками на одном месте. Байльшмидт довольно громко выругался себе под нос, зная, что его все равно в доме услышат, и, развернувшись, начал спускаться с крыльца.       Но крыльцо было слишком скользким после предыдущей оттепели и холодной ночи.       А Гилберт об этом не знал.       От вопля ударившегося об ступеньки пруссака птицы слетели с близлежащих деревьев, а чемодан изрыгнул ещё парочку трусов, решив, что ими все равно никто не будет пользоваться в ближайшее время.       Кое-как поднявшись, на разъезжающихся ногах Гилберт дополз до чемодана и, запихнув в него сбежавшие семейники, уселся сверху, поплотнее закутываясь в лёгкий халат и дрожа всем телом. У него разве что зубы ещё не стучали. Но и до этого было недалёко.       Он специально уселся спиной к дому, чтобы все прочувствовали то, насколько он обиделся, и надеялся, что из окон не так видно, что ему до усрачки холодно. Но он ведь весь из себя такой Великий. А Великий не может замерзнуть.       Так он думал, пока не перестал ощущать своих ног в тапочках. На всякий случай посмотрев вниз и убедившись, что они есть, Байльшмидт попытался ими пошевелить и с радостью для себя осознал, что это у него получается.       Снег за его спиной подозрительно хрустнул, а затем на плечо легла женская ладошка.       — Милый, иди в дом. Пельмени остывают.       На лице Брагинской была самая милая улыбка, которой позавидовали бы самые идеальные американские жёны.