***
Здешний Санс слишком шумный, а Папирус слишком тихий. Это озадачивает. С одной стороны, так лучше — ещё одного шумного Папируса он бы, наверное, не вынес. Шумного, легко раздражающегося, с тяжёлым взглядом, тяжёлой рукой, тяжёлыми жёсткими сапогами, ударом которых при желании можно так легко сломать чей-то позвоночник. Шумного, тяжёлого, острого, ало-чёрного, смертельно опасного... такого знакомого. (Родного.) Или вынес бы. Хрен его знает, честно. С другой стороны, спокойный Папирус — страшно. Санс не знает ничего о нём, о том, что ему нужно от него самого, о том, что он собирается делать с ним. Он может отбиваться — это не его мир, нет смысла скрывать свою настоящую силу, нет причин играть в беспомощность. Он может защищаться, может бить в ответ, может превратить этого Папируса в гору праха, потому что это не его Папирус. Не его Босс, не его брат. Его и Санса ничего не связывает, кроме пары дурацких шуток (пары отличных шуток, честно говоря; приятно не получать за шутки по шее, ещё приятнее делить шутки с кем-то). Он улизнёт отсюда при первой же возможности и больше никогда не вспомнит ни Папируса в старых шортах и растянутой оранжевой толстовке, ни Санса со звёздами в глазах, это не будет проблемой. Он боится не успеть защититься. Санс не сомневается: этот тип не будет предупреждать об ударах злобными воплями и скелетонной ругательств. Он будет бить внезапно, тогда, когда этого не ждёшь, — так атакует сам Санс, если есть нужда лезть в драку. Действенная, редко подводящая тактика. Рано или поздно этот метод будет использован против него самого, и Санс в самом деле не уверен, когда момент наступит. Он не может знать. Папирус не позволит ему узнать. Поэтому он должен просто быть готов. Он ждёт, но этого не происходит. Он делает вид, что расслабился и абсолютно спокоен (сложно сказать, верят ли ему). Отвечает на вопросы. Рассказывает, как оказался здесь: как бездумно, неосторожно телепортировался домой, не сосредоточившись должным образом, после драки с ублюдком-Ледошляпом (он умалчивает о том, как острые ледяные лезвия чуть не превратили его рёбра в груду обломков, и о том, как поверженный противник остался подыхать там, в заснеженном лесу, но Голубика всё равно ужасается и поражённо выдыхает, а «Папи» хмурится и слегка качает головой), как вместо своего дома оказался в этом — посреди гостиной, под светом ламп и двумя пристальными взглядами. Одёргивает неосторожно потянувшегося к его плечу Голубику, и тот вздрагивает, удивлённый резким всполохом алого пламени в чужой глазнице. Тихо рычит, замечая внимательный взгляд Папируса. Садится на стул, на который ему указывают. Удобство предмета мебели застаёт его врасплох — стулья в его собственном доме слишком жёсткие. Как и всё остальное. Говорит, когда его просят. Говорит об Альфис. Эти переглядываются между собой, и Голубика начинает рассказывать об Альфис из этой вселенной — о благородном, честном, справедливом, воинственном, невероятно крутом капитане Королевской Гвардии. Говорит об Андайн. Они переглядываются снова и выглядят ещё более удивлёнными. Голубика снова рассказывает — и Сансу хочется смеяться, слыша о скромном, тихом, приятном монстре из Хотлэнда, любящем аниме (что это вообще за чушь?) и всегда готовом помочь. Звучит просто невероятно. Невероятно глупо. Говорит об Азгоре, злобном и трусливом коронованном козле. Говорит о съехавшей с катушек Ториэль, господствующей в своих разваливающихся (ха) Руинах. Говорит о бесполезной четырёхрукой железке — о нервном, жаждущем внимания, страсти, драмы и крови, Меттатоне. Его имя им ничего не говорит, зато в ушные отверстия Санса вливается море бесполезной информации о невероятно талантливом всеми любимом Напстатоне, звезде Подземелья. Говорит о Маффет. Говорит о Гриллби. Говорит о псах Королевской Гвардии. Говорит о человеке — неуклюжем, маленьком, бесхребетном и растерянном, таскающем с собой дурацкий цветок с неприятным тонким голосом. Голубика удивляется. Папирус на секунду кажется Сансу огорчённым. Говорит о себе — так коротко, как может. Голубика говорит, что они с «Папи» очень похожи, и Санса передёргивает. Не говорит о Папирусе. Он и Голубика пьют чай, Папирус — почему-то мёд. Санс предпочёл бы горчицу, но он не имеет права воротить нос (ха-ха). Ему хорошо известно: нужно брать что дают. Они едят, все трое — ему Голубика тоже даёт тарелку с чем-то. «Что-то» представляют ему как «потрясающие тако Великолепного Санса!» — он кусает осторожно, потому что слышит о тако впервые и понятия не имеет, что это вообще. Наверное, ему нравится. Голубика кажется очень взволнованным и, увидев, как гость в ответ на нетерпеливое «Как тебе?!» лениво пожимает плечами, вроде как расстраивается, но затем оживляется снова, заметив, что его еду уплетают за обе щеки (ха). На самом деле Санс просто невероятно голоден. Это первая причина, по которой он берёт еду из их рук; вторая — в том, что чай Голубика заваривает прямо у него на (хе-хе) глазницах, а «потрясающие тако» достаёт из холодильника, и Санс сомневается в том, что его двойник стал бы рисковать по невнимательности убить самого себя, перепутав отравленный тако с нормальным. Он снова делает попытку уйти, но его останавливают и на этот раз. Заметив его осторожный шаг к выходу из дома, Голубика бросается к нему и почти хватает его за рукав. А потом он уговаривает остаться хотя бы ненадолго — так решительно, будто Санс не случайно ввалившийся в его дом потрёпанный неудачник, а его лучший друг, которого он давно не видел, и этот лучший друг покидает его, едва сказав пару слов после долгих лет разлуки. Санс абсолютно точно не его друг, да и болтал за этот странный вечер достаточно. Голубика говорит о том, что на улице давно стемнело, и просит Санса подождать до завтра, и даже предлагает Сансу занять его комнату, хотя ему абсолютно точно достаточно было бы ковра в гостиной (он довольно мягкий) или дурацкого ярко-зелёного дивана. Удивительно, но Папирус не возражает брату — он присоединяется к нему и говорит: «Давай, приятель, мы же не хотим, чтобы ты промёрз до костей», — и это чертовски нелепо, потому что сохранность его шкуры (хе) — не то, что должно волновать этого парня. Санс говорит, что может просто телепортироваться домой, хотя на самом деле он не уверен в результате (раз уж один раз ему не повезло, в следующий может оказаться ещё хуже) и, если честно, не хочет возвращаться туда сейчас, в такое позднее время, когда его брат наверняка уже чертовски раздражён его отсутствием. В итоге он сдаётся под напором Голубики и непонятным взглядом Папируса, и мелкий сияет от радости, когда выдаёт ему одеяло и подушку — всё это чистое и пахнет приятно, и Сансу это нравится настолько, что он даже благодарит своего синего двойника. На радостях тот пытается впихнуть ему сменную одежду, но терпит неудачу. Санс не собирается задерживаться. И надевать одну из этих удивительно детских на вид футболок, которые, вероятно, будут ему малы. Они оба желают ему спокойной ночи, а Папирус добавляет: «Когда я спал на этом диване, то отлежал себе всё, что можно. Будь косторожен, приятель». Голубика сокрушённо качает головой и, громко, явно обиженно топая, уходит в свою комнату. Папирус спокойно следует за ним наверх, подмигнув замершему на «костоломном» диване Сансу на прощание. Санс не обращает внимания, потому что в его голове до сих пор гремит эхом пожелание этого Папируса, и это так чертовски странно, совершенно нелепо и вроде как немного приятно. Его не призывали быть осторожным (не считая угроз) уже очень давно. Он выжидает ещё какое-то время, прежде чем осторожно снять с себя куртку и положить её на пол: ему не хотелось бы расставаться с ней, тем более в незнакомом месте, но в доме слишком тепло — видимо, здесь нет огромного количества щелей, которые пропускали бы внутрь холодный воздух, — и под одеялом он точно сварится заживо. (Но бульона, конечно, не получится.) Со смешанным чувством он касается фалангами пальцев ошейника, прежде чем, недовольно фыркнув, наконец отдёрнуть руку и лечь. Подушка и одеяло на удивление мягкие, и его кости принимают этот факт с благодарностью. Тепло и тихо. Он ещё долго лежит, вслушиваясь в окружающую тишину и полуприкрыв глазницы. Обдумывает нехитрый план побега. Отказывается от него, потому что в этом Подземелье ночь, и он до сих пор не знает, что делать дальше, и он не знает, как объясняться с этими наивными монстрами, оставившими без присмотра подозрительного парня вроде него, если он разбудит их шумом, и потому, что на диване не так жёстко лежать, как его предупреждали, и ещё совсем немного потому, что громкий Голубика просил его остаться, а «будь косторожен» оранжевого Папируса не звучало как угроза. Может быть, проходит пара часов, прежде чем он наконец засыпает. Ему нельзя терять бдительности и тем более спать, но он только и делает всю жизнь, что сдаётся, и он поступает так и на этот раз, посылая всё к чёрту. Он просто устал.***
Происходящее не оказывается сном. Попытки вернуться в свою вселенную «коротким путём» оканчиваются провалом — все короткие пути, что вели в его дом, теперь ведут в этот. Он застревает здесь, в этом игрушечном домике посреди светлого, яркого, омерзительно-спокойного города. Голубика сочувствует, беспокоится, предлагает обратиться за помощью к «невероятно умной Андайн, которая точно что-нибудь придумает». Санс фыркает, слыша его огорчённое «Твой брат, наверное, очень беспокоится!», — потому что Босс не беспокоится, это точно. Ну, разве что совсем чуть-чуть (в конце концов, он казался обеспокоенным, когда думал, что случайно прикончил брата во время своей экстремально полезной тренировки, предназначенной для ленивых мешков с костями). Он должен желать возвращения назад — потому что ему здесь не место (и потому что, может быть, Босс и в самом деле немного, совсем чуть-чуть хочет, чтобы он вернулся). Но здесь тепло и всегда есть еда, а странные скелеты до сих пор позволяют ему не только остаться в живых, но даже спать на их диване, смотреть телевизор (он видит Того Самого Напстатона! собственными глазницами), заниматься вместе с ними дурацкими вещами вроде бессмысленных игр на интерес. Папирус тайком от брата предлагает ему сигарету (Санс отказывается). Ему даже разрешают брать горчицу из холодильника в любое время, когда узнают о его вкусовых пристрастиях! Он клянётся самому себе, что попытается использовать телепортацию снова, обратится к «невероятно умной Андайн», выломает дверь в старую мастерскую, которая обязательно должна быть и в этом доме тоже, и будет терзать неисправную машину до тех пор, пока та не вернёт его назад (даже если она совсем не для этого предназначена). Он вернётся к обычной жизни и забудет об этой глупой вселенной. Он обязательно сделает это, только даст себе немного отдохнуть. Ему дают прозвище. Голубика называет его Красным — разумеется, потому что Санс носит красную рубашку и его левая глазница вспыхивает алым, когда что-то идёт не так. Санс ворчит и недовольно хмурится, потому что это абсолютно дурацкая кличка, но он вынужден признать: это лучше, чем всё, что ему давали до этого. И это лучше ещё одного ягодного имени: Голубика предлагал назвать его Вишней, но подобной нелепости он бы не вынес. Чтобы отомстить Голубике с его хромой фантазией на имена, Санс предлагает звать его Синим. К его удивлению, тот приходит в полный восторг, слыша это, а потом и вовсе предлагает дать брату прозвище «Оранжевый». Это звучит ужасно, и протестует как Красный, так и сам Папирус. Голубика всё-таки предлагает дать прозвище этому Папирусу тоже, чтобы Красный не запутался. Он отвечает, что в этом нет необходимости. В этом действительно нет необходимости, но, наверное, наивному радостному Синему не стоит знать почему. Они видят ошейник. Голубика не придаёт этому значения — он тут же находит его очень крутым и рассказывает, что кто-то из псов Королевской Гвардии, кажется, мечтает именно о таком клёвом ошейнике. Его трудно обвинить. Папирус смотрит долго и пристально: сначала на ошейник, старый, кожаный, шипастый и кое-где изрезанный царапинами, — потом в глаза Красному. Тот пытается выдержать чужой взгляд, но, очевидно, не выходит — уголки рта коротко вздрагивают, и Санс неловко отворачивается, смотря куда-то на чистую гладкую стену маленькой кухни. Папирус замечает. Складывает два и два — то, как пытающийся казаться злобным новый Санс напрягается от резкого шума или движения, готовясь уворачиваться от удара; то, какими израненными и изломанными выглядят его кости; то, как он, кажется, не торопится вернуться домой, что бы ни говорил; то, как он старательно избегает разговоров о брате; то, как он замер при первой встрече, поражённо всматриваясь ему в лицо. Папирус тихо произносит со вздохом: «Мы можем поговорить об этом, если хочешь», — и Красный одновременно пугается и приходит в ярость. Чёрт возьми, он не хочет. Затем Папирус добавляет: «Ты можешь доверять мне». Это звучит просто смешно, но Санс с трудом удерживается от того, чтобы заплакать. Он злится — на обоих Папирусов, на обе вселенные, на ублюдка-Ледошляпа, на маленькую глупую голубику и на себя самого — и поэтому, не ответив, уходит с кухни. Весь оставшийся день Папирус кажется ещё более задумчивым, чем обычно. Красный посвящает всего себя сидению на диване с угрюмо-отсутствующим выражением лица.***
Они привыкают к нему. Голубика не вздрагивает, увидев вспыхивающую алым глазницу, а смело хватает его за руку или хлопает по плечу. Хватка у него крепкая, и это напоминает Красному о плохом времени. Но рука, к счастью, не такая тяжёлая, как у некоторых, а намерения каждый раз оказываются мирными. Красный всё равно беспокойно дёргается и вырывается из чужих рук, шипя и фыркая. Оранжевый Папирус тоже хватает за плечи. Иногда похлопывает по голове, щекотно задевая теменную кость рукавом толстовки, и тихо посмеивается. Санс с трудом справляется с накатывающим страхом и постоянно напоминает себе: у него есть право защищаться. Только повода для защиты всё никак не находится. Ему не угрожают. Его вытаскивают в город. Его тянут в кафе «У Маффет». Его знакомят с собаками — они оказываются на удивление ухоженными и менее дикими, чем те, которых знает он. Псы с любопытством обнюхивают новые кости, но не бросаются. Его знакомят с каждым чёртовым жителем жизнерадостного Сноудина. Его тянут дальше. Его знакомят с Альфис, несмотря на сопротивление: ящерица в восторге от его зубов и грозного вида в целом. Его знакомят с каждым чёртовым жителем Вотерфолла, которого они только встречают по пути (местное печальное привидение, едва завидев Красного, растворяется в воздухе, одарив гостей испуганной полуулыбкой). Его тянут ещё дальше и наконец приводят к «невероятно умной Андайн», которая действительно оказывается тихой рыбой, живущей в Хотлэнде. Учёная оказывается в равной степени шокирована что им самим, что фактом его присутствия в их вселенной — и действительно подтверждает готовность помочь чем сможет, хотя и не знает, что именно она может сделать. Санс вообще не одобряет этих прогулок и новых знакомств, но Голубика говорит обо всём с таким жаром, что перебить его становится невозможным, а Папирус опять кладёт руку Сансу на плечо — и легонько подталкивает к входной двери. Санс просто сдаётся в очередной раз, позволяя таскать себя по всему Подземелью. Возможно, он тоже начинает привыкать к ним. Голубика замечает что-то такое в его поведении и, кажется, удваивает усилия в попытке наладить контакт — становится ещё внимательнее, ещё радостнее и ещё громче. Улыбка Папируса становится теплее. Он всё так же продолжает делать эти пугающие вещи — трогать его — и пару раз снова говорит что-то глупое — типа: «Не беспокойся, дружище, ты можешь доверить нам свою шкуру». Красный не акцентирует внимание на том, что, вообще-то, у него нет никакой шкуры, — просто не вспоминает об этом, потому что в такие моменты занят попытками подавить злость, вспыхивающий страх и что-нибудь совершенно дурацкое вроде жалких всхлипов. Голубика, замечая подобное, просто грустно улыбается и говорит, что Красному нужно время. Папирус становится обеспокоенным и иногда тянется за сигаретами в присутствии брата, на что тот всегда реагирует суровым «Папи, ты не можешь курить в доме!» — или чем-нибудь вроде этого. Санс всё ещё должен вернуться домой, и он пытается набраться решимости на то, чтобы попробовать. На то, чтобы оказаться в своей вселенной и забыть всё это, как (совсем не) страшный сон.***
Они — Красный и Папирус — смотрят телевизор — каждый вполглазницы. Красный не испытывает сильных эмоций по отношению к мелькающему на всех каналах Напстатону — просто утыкается взглядом в экран и пытается побороть теснящееся где-то под рёбрами беспокойство: обстановка в гостиной совсем не кажется ему уютной, и, может быть, он предпочёл бы быть сейчас где-нибудь поблизости от Голубики, который всегда знает, что сказать, и умеет обращать на себя всеобщее внимание. Но Голубики рядом нет, потому что он, наверное, у Альфис, или, может, у Андайн, или разглядывает огромную подозрительную фиолетовую дверь, ведущую в Руины, или рыщет по лесу в поисках человека, или проверяет свои драгоценные головоломки, которые «должны быть полностью готовы в любой момент!», — а вместо Голубики есть Папирус, который молча сидит на другом краю дивана и спокойно смотрит телевизор (или, может, даже смотрит на Красного, но этого нельзя сказать точно, потому что Красный не хочет поворачивать голову, чтобы проверить это, и он не хочет знать этого вообще, потому что так, как сейчас, спокойнее). Он сидит не совсем удобно, и, кажется, какая-то из живущих под зелёной обивкой дивана пружин настойчиво пытается прогнать Санса с его места, но он игнорирует это, потому что движение наверняка привлечёт внимание Папируса и тот, возможно, попытается затеять разговор (как те дурацкие разговоры, которыми он так любит выводить Санса из себя), а до тех пор, пока этого не произошло, можно ещё надеяться, что он забудет о присутствии на диване ещё кого-то кроме него самого — кого-то нервного и недовольного, желающего остаться в одиночестве. Висящие на стене часы мерно тикают, и музыка шоу Напстатона продолжает звучать, пока тот на экране вытворяет всякие странные вещи, за которые его так обожает Подземелье, но скелеты не издают ни звука. В какой-то момент Санс действительно верит, что о его присутствии просто забыли, и эта глупая мысль наполняет его таким невероятным облегчением, что ему хочется улыбнуться. Он незаметно расслабляется и даже приглядывается к происходящему на экране внимательнее... До тех пор, пока не звучит краткий шорох чужой одежды и что-то тяжёлое не опускается ему на колени. Красный цепенеет, отказываясь опускать взгляд, но он и без этого понимает, что прямо сейчас вес чужого черепа давит на его бедренные кости. Он перестаёт дышать, чувствуя, как другой монстр устраивается поудобнее, насколько это возможно, и он совершенно не понимает, как на это реагировать, потому что на этот раз Папирус превзошёл сам себя и совершил что-то крайне тупое. — Ты слишком костлявый, — произносит чужой голос. — Это уже не «кожа да кости» — ты просто на новом уровне, приятель. «О, — думает Санс, — ты тоже на новом уровне. На новом уровне идиотизма». Но он не произносит этого вслух, потому что он не может говорить — и даже костлявые шутки не спасают положение. — Ты что, язык проглотил, как всегда? — безмятежно спрашивает Папирус, и затем неожиданно серьёзно говорит: — Ну, ну. Успокойся, Санс. Всё хорошо. Чужая рука аккуратно касается его собственной, и Санс с удивлением понимает, что дрожит, и наконец находит в себе силы медленно опустить взгляд на Папируса. На спине, свесив длинные ноги с подлокотника дивана, он лежит — головой на ногах Санса — и смотрит прямо ему в глаза, и он выглядит расслабленным, а взгляд, который Санс встречает, опустив голову, обеспокоенный, — но главное в том, что фаланги левой руки Папируса осторожно поглаживают руку Санса, и Папирус смотрит так, будто он беспокоится за него, и, откинув голову на чужие колени, он спокойно обнажает собственные шейные позвонки, как будто это совершенно нормально и ничего плохого просто не может случиться. — Что ты делаешь? — неуверенно произносит Санс, и его голос кажется ему слабым и дрожащим. — Не трогай меня! — Всё хорошо, — мягко повторяет Папирус вместо ответа и сжимает чужую руку чуть крепче. — Давай же, Санс. Ты же видишь, что всё в порядке. Санс смотрит растерянно, потому что он не понимает, какой «порядок» он должен увидеть, если прямо сейчас творится нечто совершенно необъяснимое. — Прекрати сейчас же, кретин, — потерянно огрызается он. Но кретин не слушает его и вместо этого продолжает говорить глупые вещи: — Ничего страшного не случится, если я коснусь тебя, понимаешь? — Зачем ты говоришь это?! — шипит Санс. Потому что что-то страшное происходит, пока он чувствует нагретые магией кости Папируса на своих собственных и видит его обеспокоенный взгляд и белые, открытые шейные позвонки, которые тут же с хрустом переломятся, реши Санс атаковать его прямо в эту секунду. Что-то страшное происходит, и оно поднимается внутри едва знакомым, почти забытым чувством, оно нагревает изнутри его израненные рёбра, оно... оно почти заставляет протянуть свободную руку к чужому расслабленному лицу. — Хватит! — измученно восклицает Санс. — Просто катись к чёрту со своими неожиданными дурацкими шутками! — Это не шутки, — отвечает Папирус. А затем он чуть наклоняет голову, мягко трётся лицом о чужую рубашку. И как-то особенно тепло улыбается, отчего внутри Санса ломается что-то очень старое, твёрдое и ледяное. «Нет!» — думает Санс, и, наверное, это отражается у него на лице. — Я доверяю тебе, Санс, — тихо говорит Папирус. И, может быть, он действительно не лжёт, несмело думается Сансу, — потому что ему вдруг так хочется поверить в эти слова, глядя на чужую улыбку и глупо обнажённую шею. Чувствуя, как его осторожно касаются чужие пальцы. — И ты можешь доверять мне. Санс, кажется, всхлипывает, как какой-нибудь жалкий идиот. И всё-таки тянется свободной рукой к чужому лицу. Дотрагивается до лба, дрожащими фалангами ведёт вниз — несмело обводит края глазниц, касается скуловых костей, проводит по верхней челюсти. Всхлипывает опять — действительно как какой-нибудь жалкий идиот, — потому что этот абсолютно невозможный Папирус приподнимает голову навстречу его руке, тянется к прикосновениям, ласково жмётся к нему. Никто никогда не делал с ним ничего подобного. Папирус тепло улыбается. У Санса что-то болит и сжимается внутри. Он снова сдаётся, позволяя себе плакать. Он не знает, что с ним будет теперь. Он просто хочет остаться здесь ещё ненадолго.