В круге света

      Небо было чёрное, как сажа. В этой саже сверкали искры, складываясь в причудливые узоры созвездий. Смотреть на них было бы одно удовольствие, если бы не пронизывающий, жгуче ледяной ветер, будто выедавший глаза, если долго смотреть вверх. Иногда одна искра начинала шататься, нарушая чёткий небесный орнамент, и устремлялась вниз, куда-то за гору. Тогда он все же поднимал глаза и наблюдал сначала само падение, потом глядел на пустое место, где, как ему казалось, пролетела «бродячая» звезда. Смотрел долго и пристально, пока глаза не начинали слезиться.       Ему не нужно было постоянно видеть небо, чтобы знать, когда не выдержит неподвижности и сорвётся с небосклона следующая звезда. Такие моменты он чувствовал заранее. Слышал ли он перемену в неумолчном стрекоте ночных скрипачей, дающих концерты у самых его босых пяток и за спиной, там, куда почти не доставали отсветы костра и где начиналась непроглядная ночь; чувствовал ли мимолетный толчок воздуха у самого его разукрашенного красной глиной и мелом лица, будто потрескавшегося от времени и рассыпавшегося на кусочки, было неведомо никому.       Когда налетали порывы ветра, бубенчик на его длинном посохе глухо бряцал, и в темноте, где заканчивалась тёплая желтая кромка света, появлялись глаза. Глаз было много. Если кто-то удосужился бы их пересчитать, как знать, не оказалось ли бы их нечетное количество. Они тоже были жёлтые, словно хранящие свет, но холодные и влажные. Глаза не моргали.       Тепло костра гладило мягко и нежно, укорачивая и затуманивая мысли, рассеивая внимание и убаюкивая бдительность. Но он не собирался спать в эту ночь. Взгляд строгих прищуренных глаз цвета жжёного сахара оставался цепким, осмысленным; крупные руки с широкими мозолистыми ладонями и тонкими запястьями неспешно выбирали подходящие ветки из кучи хвороста и плавными, отточенными движениями бросали их в костёр.       Между тем ветер перестал рвать пламя в красные клочья, оставив его гореть, мерно потрескивая, и переметнулся на верхушки деревьев, склонивших головы под его напором.       Глаза все так же блестели из темноты, не смея приблизиться ни на шаг. Огонь был для них чужим. Они видели его столь редко, что не имели даже возможности понять, как относятся к нему, а потому испытывали только чувство страха. Им хотелось проглотить его горячее сердце, чтобы сохранить внутри своих тел его обжигающее живительное тепло и беречь и лелеять его темными ночами, когда только луна да звезды дарят свой свет, серебряный, печальный, не могущий никого согреть и никому поэтому не нужный.       Но у огня был хозяин, и в хозяине этом они чувствовали угрозу ещё большую, чем в ярком пламени, угрозу скрытую и страшную. Потому они могли только желать и бояться, и с нетерпением ждать утра, которое прервало бы их мучения, загнав в глубокие норы, куда не проникают лучи солнца.       По тому, как держал себя сидящий у костра, нельзя было понять, ждал ли он наступления утра или нет. Лицо его ничего не выражало. Оно казалось глиняной маской, одной из тех, которые используются в некоторых селениях для проведения ритуалов. На лице жили одни глаза. Едкий дым заставлял его щуриться, и от глаз расходились мелкие трещинки, из-за чего казалось, что лицо разламывалось и крошилось.       Где-то за пределами этого крошечного, сияющего золотым светом мирка шумели, соприкасаясь друг с другом, лохматые лапы деревьев. Но звук этот был вполне обычным, так же как и не замолкавшее ни на минуту стрекотание.       Остальные звуки стихли, как будто отдалившись. Время пошло тягуче медленно, расползаясь и переливаясь. Тот, кто сидел у костра, поджал ноги, взял посох и сел на корточки. Все это он проделал абсолютно бесшумно. И застыл, ни одним звуком не нарушая всеобщего молчания. Сколько времени прошло, неизвестно. Внезапно где-то наверху раздался тяжелый тревожный звук, как будто взмах больших крыльев. Жёлтые глаза все разом встрепенулись, дёрнулись куда-то назад и исчезли. Теперь его окружала темнота.       Темнота сводила с ума однообразием звуков. Скрипачи трещали и щёлкали на одной ноте, ветер увяз в кронах деревьев и умолк, даже не пытаясь вырваться. Огромная тень с шумом пронеслась над костром, не задевая границ света. Ещё раз. Он напрягся, сжал губы, безнадежно испортив бело-красный рисунок вокруг рта. И уже не тень, а что-то большое, причудливо растрепанное, ощетинившееся когтями и зубами, хлопая тяжелыми рваными крыльями, концы которых терялись во мраке, влетело в созданный огнём золотой круг. Посох, направленный теперь остриём вверх, со свистом распорол воздух у самой груди существа. Громкий стук бубенца. Взмах крыльев. Глухое шипение. Вытянулась длинная, тощая, извивающаяся, как тело змеи, шея. Ещё один взмах посоха. В последний момент тварь ускользнула и, оставив крупное чёрное перо, растворилась во тьме. Перо закружилось в воздухе, и даже ветер, казалось, боялся притронуться к нему своими бесплотными руками. Оно медленно планировало, переливаясь и бликуя в переменчивом свете костра. Приковывало внимание, завораживало. Но он не поддался на эту уловку. Руки крепко сжимали посох, глаза смотрели прямо. Воздух содрогнулся. Стремительно и беспощадно кромсая бытие острыми углами изогнутых крыльев, чудовище ворвалось в круг света. Стал виден весь неправильный, изломанный силуэт твари. Она часто и шумно хлопала крыльями, выжидая момент, когда наконец смогла бы наброситься на него. Человек и чудовище замерли друг напротив друга. Каждое движение могло положить конец всему.       Вдруг что-то сломалось, надорвалось. Тварь бросилась всем своим телом вперед. Человек взмахнул посохом. И чёрная пернатая груда костей и клыков с треском упала в жадные объятия пламени.       Перья сгорели сразу. Остальное тлело медленно, огонь чадил. Он сгорбился, сел на траву и уронил голову на руки. Лёгкое дуновение ветра потрепало его по волосам, приободряя. Вздохнув, он выпрямился, пошарил за пазухой и вынул небольшой мешочек на кожаном шнурке. Развязал шнурок, раскрыл мешочек на ладони. В нем была горка сухих травок с блеклыми желтоватыми цветочками. Другой рукой он взял шепотку трав, расправил крошащиеся стебельки на кончиках пальцев. Смочил их слюной, растер в мелкую кашицу. Кашицу втер в волосы надо лбом. В воздухе разлился резкий свежий запах.       Оставшееся содержимое мешочка он, подумав, бросил в костёр. Чадящее дымное пламя шипело и плевалось искрами, но скоро успокоилось, и дым, как прежде, тонкой, полупрозрачной струйкой потянулся к небу.       Звезды поблекли, истаяли. Только одна крупная звезда повисла над лесом, да и она начинала уже растворяться в синеве. Небо на востоке светлело. Ночь неспешно уходила, с достоинством пронося через все небо синий шлейф своего платья. Солнце ещё не начало путь по небосклону. Пройдёт немало времени, прежде чем птицы разбудят его своими громкими голосами; нескоро оно засияет, разливая по небу краски нового дня; нескоро осветит кострище, догоревшее и оставленное.