Исправляя ошибки

      Итак, решение было принято. Но в чем заключалась его суть?       Бен скончался — этот факт был, увы, неоспорим. Хотя прошло еще очень мало времени, и оставалась вероятность, что энергия его души не успела до конца раствориться в потоке Силы — и это шанс, пусть и слабый. Но шанс, требующий незамедлительных действий, ведь с каждым мгновением Бен отдалялся к иным берегам реальности, откуда возврата уже точно быть не может.       Умерший так и не стал полноценным джедаем, и конечно, он не ведал о техниках сохранения сознания, позволяющих даже после расставания с телом собирать и направлять свою энергию таким образом, чтобы получилось почти материальное воплощение — то, что называют Призраком Силы. Мастера старого ордена десятилетиями постигали эту возможность; сам Люк сумел до конца изучить ее лишь несколько лет назад. Если бы племянник мог воспользоваться подобным умением, это существенно помогло бы Скайуокеру в его задумке.       Но Бен — всего-навсего мальчишка, к тому же, недавно вовсе лишившийся возможности управлять Силой, разве он мог сопротивляться течению вселенского потока?       Впрочем, сложность ритуала, который задумал Люк — ритуала, так кстати пришедшего ему на ум в минуту отчаянной решимости, — состояла не только в спешке. Пытаться вернуть тому, что уже преобразилось, его былую форму, означало вступить в спор с самой Силой, восстать против ее замысла.       Джедаи никогда не поступали так.       Философия Света заключалась в постижении высшей воли и следованию ей вопреки собственным чувствам. Проповедники идей баланса и гармонии в Силе не должны были идти ей наперекор.       Это ситхи, адепты Тьмы, это они проявляют упрямство, искажая Силу, чтобы добиться желаемого. Подчинить вселенскую энергию собственным сиюминутным страстям. Именно ситхам принадлежит сама идея возвращения из смерти и вечной жизни. Некоторые из них были настолько одержимы этой мыслью, что шли против всех законов мироздания, а один из них, Дарт Плэгас, приблизился к бессмертию настолько, что его эксперименты с мидихлорианами могли подорвать само движение великого потока.       Техника, о которой внезапно вспомнил мастер Скайуокер, не имела ничего общего с изысканиями Плэгаса. Однако ее начало тоже было темным. Эта техника происходила от стремления повелевать жизнью и смертью*.       Вот каково было искушение Люка. Судьба устроила все таким образом, что теперь повернуть события вспять было практически невозможно, и наиболее естественный вариант — довериться будущему. Просто подчиниться — и тогда он, магистр, будет свободен от своих страхов, от тяжкого выбора и от сурового предсказания…       Да, этот путь казался соблазнительно легким. Легче, чем когда-либо. Однако чувства Скайуокера отвергали подобное малодушие.       Конечно, Люк помнил, что именно такое упрямое желание избежать неизбежного когда-то погубило его отца. Но быть может как раз сейчас, когда он сам оказался перед аналогичным выбором, магистр увидел то, о чем не подозревал прежде — скрытую мудрость отцовского порыва, который, как теперь думалось Люку, все же выходил за рамки обыкновенного юношеского максимализма. Отдать собственную душу ради спасения ближнего — поступок более благородный и искренний, чем обычная готовность отдать свою жизнь? Видимая жизнь дается человеку на время, но душа — навсегда. А предать себя, пойти наперекор своим страхам куда труднее, чем стать мучеником. Так где больше жертвенности и меньше скрытой надменности?       Вооружившись этой мыслью, Люк снова подступил к телу Бена. Тот все еще был, словно живой, с неплотно закрытыми глазами и застывшей печально-победоносной улыбкой на губах. Любой подумал бы, что юноша спит и видит приятный сон.       Скайуокер вновь положил ладонь ему на грудь и сконцентрировался, стараясь ощутить хотя бы легкое, призрачное биение жизни.       «Вернись», — приказал он отчетливо, сухо. Даже жестко.       Он не просил, как подобало джедаю; он приказывал. Проникая в глубинные сферы Силы, он пытался «ухватить» сознание Бена и вытащить на поверхность.       Наконец ему удалось ощутить тот самый огонек, теплящийся где-то на самом дне. Так он и знал! Жизнь не покинула Бена окончательно, еще нет. И сейчас, ухватив этот огонек, Люк уже не собирался его отпускать.       Механическая ладонь нашарила в сумке на поясе крохотный складной нож. Скайуокер осторожно взял руку юноши, худую, словно птичья лапа, и сделал небольшой надрез чуть выше запястья. То же самое он проделал со второй рукой; затем оставил несколько кровавых отметин на шее, особое внимание уделяя тому месту, где находился след от укуса.       То, что он делал, еще полчаса, еще десять минут назад показалось бы магистру сумасшествием. Но сейчас им владело какое-то сверхъестественное прозрение. Именно оно руководило всеми его действиями, не оставляя времени для сомнений.       Яд убивал его племянника. Необходимо было изгнать яд из крови. Воздействие телекинезом на сами молекулы, отделяя одно вещество от другого — прежде Люк никогда не слышал о таком. Но почему бы не попробовать?       Магистру стоило серьезных усилий применить телекинез, одновременно не отпуская слабо трепетавшую в его руке искру. Но когда из ран на теле Бена показалось полупрозрачное, со слабым молочным оттенком вещество, Люк убедился, что его странный и сумбурный план успешно предваряется в жизнь.       За напряженной работой мелькали минуты. Смерть отпускала свою добычу с неохотой. Бен возвращался неспешно, но все же, жизнь в его теле мало-помалу разгоралась вновь. Сканер, встроенный в медкапсулу, фиксировал удары сердца — еще слабые и сбивчивые, но уже вполне уловимые.       Собственные силы Люка Скайуокера были на исходе; однако магистр знал, что нельзя останавливаться. Иначе столь долгий и кропотливый труд окажется напрасным.       В какой-то момент Люк отчетливо понял: если он немедленно не разорвет связи с Беном — связи темной и опасной, которая, в отличие от обыкновенного Исцеления, могла привести к нежелательным последствиям, — то сам окажется на грани. Однако он не собирался спасать собственную жизнь такой ценой. Он вложил в свое занятие слишком много себя, своей собственной энергии — это правда. Но силы его не пропали впустую, они как бы перешли к Бену — тому, кто нуждался в них гораздо больше.       Наконец в его мыслях появилась догадка, заставившая джедая горько рассмеяться. Не в этом ли заключалась воля Силы с самого начала? Тот выбор, которого Люк старался избежать всеми средствами, он в конце концов и сделал — сделал не вполне сознательно, но может, так в конечном счете и должно было произойти?       «Это будет смертельная дуэль, в которой лишь один из вас останется жив».       Воистину, у предсказания слишком образный язык. Это чудесный ребус, который подчас даже самое искушенное воображение не способно разгадать. Но теперь-то Люку все казалось очевидным. Чтобы пропасть пощадила что-то одно, необходимо накормить ее другим — вот и все. Так просто и так логично, что право удивительно, как он не догадался раньше.       Скайуокер опустил голову и, лихорадочно улыбаясь, произнес:       — Все оказалось не так, Бен. Сражение с магистром рыцарей Рен мой ученик выиграл самостоятельно. А мне достался другой противник. Невидимый, но не менее агрессивный и вероломный…       Прошла еще доля секунды, и Люку почудилось, будто Сила сама коснулась его сознания, лаская и успокаивая. У Силы имелось лицо. Знакомое лицо пожилого человека в длинных одеждах монаха-отшельника.       Люк чувствовал, что поток мидихлориан проходит теперь как бы сквозь него, не задерживаясь. Как будто его тело было сейчас столь же нематериально, невесомо, как луч света. По коже заструилось слабое, приятное тепло.       «Я сделал то, чего Сила хотела от меня?»       «Да, Люк, — Оби-Ван смотрел на него, сверкая улыбкой. — Пришло и твое время. Пора тебе узнать, что, отказавшись от жизни, можно обрести большее могущество».       «Выходит, моя история и впрямь завершена?»       «Если так, то это счастливая история. Ты не находишь?»       Скайуокера пробила дрожь. Все еще не отрывая руки от груди племянника, он встал к капсуле вполоборота, чтобы видеть Призрака Силы как можно лучше. Нет, Люк не боялся уходить. Но вид неведомого доселе пути, простершегося перед ним в эти мгновения, вызывал у него естественную робость.       — Не покидай меня, Бен, — вслух попросил он. То был жалобный и растерянный голос мальчишки. — Не оставляй меня одного.       Точно также Рей просила его самого не бросать ее, направить, помочь выбрать путь.       На Оби-Вана с испугом и благоговением взирали ясные серые глаза, принадлежащие вовсе не почтенному мастеру-джедаю, а простому юноше с влагодобывающей фермы — ученику, изо всех сил держащегося за своего учителя, чтобы не потеряться впотьмах.       Призрак спокойно покачал головой.       «Никогда. Обещаю, больше я тебя не покину».

***

      Полосы звезд монотонно проносились мимо. Их вид как бы гипнотизировал уставшую девушку, так что ее взгляд против воли мутнел, а веки навязчиво слипались. Лишь ее сердце продолжало беспокойно биться в ожидании, и осознание ответственности за этот корабль и всех, кто находится на его борту, мешало ей окончательно погрузиться в омут сна. Рей по-прежнему была одна в пилотской рубке. Магистр Скайуокер не выходил и не вызывал ее по внутренней связи.       Тревожная тишина отзывалась в сердце саднящим чувством одиночества. Рей то и дело обеспокоенно поглядывала в направлении медицинского отсека. Единственное, что не позволяло ей зайти внутрь, это память об особо суровом взгляде мастера Люка.       Детям еще неизвестно, что таится за подобным выражением глаз взрослых людей — выражением, которое лучше не видеть вовсе. Это страх. Невольный, обреченный страх перед обстоятельствами, на которые даже самый сильный и умудренный человек не способен повлиять. Такое лицо бывает у людей, столкнувшихся лоб в лоб с неизбежностью.       Дети еще не умеют так тяжело смотреть. Они прячут лица на коленях у взрослых и просят поддержки. Но самим взрослым не к кому обратиться за содействием, некому задавать вопросы, на которые они не знают ответов. Хотя как раз они-то, взрослые, оказываются в безвыходном положении гораздо чаще, и нередко бывают столь же растеряны и беспомощны, как маленькие.       Но Рей даже в детстве не у кого было просить помощи. Поэтому, должно быть, она угадала чувства магистра. Подобную безысходность она видела сотни раз в глазах жителей Джакку: стариков, детей, умирающих от жажды или задыхающихся от чахоточного кашля.       Рей чувствовала, что Бен умирает. Она сразу сказала об этом учителю — как только покинула Малакор. Но то, что юношу удалось отыскать живым, внушило им обоим надежду, с которой Рей — да и Люк, очевидно, тоже, — не желали расставаться так просто.       Она шумно выпустила воздух, стараясь справиться с гнетущим ощущением ловушки.       Таинственная связь между нею и Беном, которой ей почти не хватало все это время, — теперь была восстановлена. И девушка могла видеть сквозь его память все последние недели.       Сознание начинает возвращаться к нему еще в дороге, где-то на подступах к замку. Голова разрывается от знакомой боли. Похоже, ему опять давали наркотики.       Резкий запах вулканической серы бьет по обонянию, и Бен сухо кашляет.       Сквозь успевшую ослабеть пелену беспамятства он впервые видит новое место своего заточения. Мутный взор бегло скользит по отлогим шпилям приближающихся черных башен. Пленник скалится в улыбке.       Чуть позже, уже в крепости, окончательно придя в себя, Кайло нахально замечает стоящему перед ним низкорослому человеку в военной форме:       — Похоже, теперь не я у вас, а вы у меня в гостях.       Он хорошо представляет себе, где очутился, и не собирается этого скрывать. Тот факт, что по окончании Гражданской войны Новая Республика присвоила себе достояние его деда, не отменяет истины — даже связанный, запертый в подземелье замка, наследник Вейдера сейчас находится в доме своего славного предка. У себя дома.       Но несмотря на внешнее торжество, его сердце заходится тревогой. Кайло ощущает Тьму — ненависть, бессилие, ярость и нескончаемую боль, застывшие во времени, скопившиеся здесь так плотно, что сама Сила кажется горькой и ядовитой.       — Вы затеяли опасную игру, Диггон. Даже Люк Скайуокер не решался появляться в этом месте, — его слова можно счесть как предупреждением, так и вызовом.       — Значит, я могу не опасаться, что сюда нагрянет кто-то из ваших доброжелателей.       Хотя нижние отделения Святилища располагают особыми средствами для развязывания языков (большинство из которых не потеряли актуальности за минувшие годы), первое время главным орудием палачей остаются легкие наркотики и кулаки. Кайло давится нездоровым смехом всякий раз, когда его, подвесив за руки, методично, вдумчиво час за часом избивают. Он одновременно взбешен и раздосадован такими примитивными и пошлыми методами.       Диггон появляется на допросах далеко не всегда. Похоже, он не верит в скорое признание пленника — а значит, не склонен его недооценивать.       — Вы, майор, как будто у хаттов учились вести допрос, — усмехается Кайло при встрече. Растянутый на цепях, дрожащий, почти голый, и в то же время странно оживленный. — Даже в Первом Ордене работают изящнее и эффективнее.       — Например, используют способности одаренных? — Диггон глядит на него исподлобья. — К несчастью, ваша матушка отказалась облегчить вашу участь. Остается надеяться, что моя команда сумеет справиться, не прибегая к джедайскому колдовству.       Кайло опускает взгляд — и ничего не говорит. Одно только слово бегло проносится в его мыслях, которые Рей слышит, словно свои собственные: «Отказалась…»       Последующие дни разочаровывают однообразием. Кайло пытается отказываться от воды и пищи, однако Диггон, не моргнув и глазом, приказывает кормить и поить его насильно или, на худой конец, вводить питательные вещества внутривенно, если заключенный станет проявлять слишком большое упрямство. Во время допросов его практически ни о чем не спрашивают, очевидно, полагая, что спешка не приведет ни к чему хорошему. Палачи просто делают свою работу, и пленник старается молчать, хотя раз от разу с его губ срывается что-нибудь язвительное.       Кайло не желает признавать, что с каждым днем все больше напоминает сам себе незабвенного По Дэмерона. Подвешенный на дыбе или прикованный наручниками к стене в своей камере, он все чаще показательно дерзит палачам, как это делал По. Таким нелепым способом он пытается утаить, насколько близок к отчаянию. Что его душа ожидает, что будет дальше, с мучительным трепетом.       Наконец наступает день, когда его выволакивают из камеры и, протащив через узкий коридор, приводят в совсем другую комнату для допросов: чистое, хорошо освещенное помещение с холодно-белыми стенами напоминает операционную.       Его заставляют лечь на стол лицом вверх и крепко привязывают за запястья и щиколотки. Жесткие ремни раздирают кожу до крови. Свет бьет прямо в глаза, превращая лица людей в затемненные пятна. Кайло вынужденно щурится.       Однако рыхлую фигуру Диггона он способен отличить даже сейчас.       — Не сомневаюсь, вы знакомы с пыткой ядом таозина, — говорит майор, склонившись над ним. — Но формализм требует от меня коротко разъяснить правила игры. Периодически вам будет вводиться малая доза этого вещества, медленно парализующего мышцы и нервную систему, вызывающего судороги, боли в животе, головокружение и галлюцинации. Эффект будет носить нарастающий характер. Иначе говоря, с каждым днем, с каждой неделей боль будет становиться сильнее — и так, пока не наступит летальный исход. Но не волнуйтесь, умереть вам никто не позволит. В определенный срок вам также будет вводиться антидот, который принесет временное облегчение. Как часто вы будете получать противоядие, зависит только от вас. Окончательно прекратить пытку возможно только при одном условии — если вы покоритесь и расскажете все, что знаете.       Руки медиков в резиновых перчатках за волосы оттягивают его голову, заставляя его максимально открыть шею, на которую тут же опускается что-то тяжелое, удушливое, склизкое.       Взрослые черви-таозины могут достигать двадцати метров. Их личинки — до одного метра. Та, что сейчас копошится, рвано визжа, на теле пленника, похоже, совсем еще юная — не больше локтя в длину и шириной с развернутую человеческую ладонь. Лишенная мощной брони своих старших собратьев; брони, которая способна отражать даже удары световых мечей, эта тварь кажется влажной и на редкость отвратительной — словно оголенные человеческие внутренности. Ее короткие ноги с острыми когтями оставляют множество мелких порезов на коже, а зубы тотчас находят бугорок вены и впиваются, запечатлев один из тех кошмарных, болезненных поцелуев, след от которых впоследствии заметил мастер Люк.       Диггон отдал предпочтение таозинам, в первую очередь, потому что эти существа чувствительны к Силе и способны подавлять возможности одаренных. Но молодняк таозинов имеет один незначительный недостаток — вне живого организма их яд слишком быстро утрачивает свои свойства, что практически полностью исключает его хранение и транспортировку. Оттого-то и возникает необходимость работать с живыми личинками, чего большинство помощников Диггона, честно говоря, предпочло бы избежать.       — Сколько нужно времени? — буднично спрашивает майор у кого-то из врачей, и Кайло очевидно, что он имеет в виду: сколько потребуется времени, чтобы яд начал действовать. Иначе говоря, сколько допрашиваемому еще придется лежать с этой ужасной пиявкой-переростком на шее.       — Около получаса, — отвечает над головой пленника глава медицинской бригады, деловито стаскивая перчатки и оголяя красные, мясистые руки.       Минуты проходят в тишине, которую прерывают разве что свистящие звуки личинки таозина. Кайло всеми силами старается не замечать ее липкую мерзость. Ему остается забыться, насколько возможно. Постараться абстрагироваться от происходящего, пока силы еще позволяют. Именно так он поступал на допросах десятки раз до этого, и сейчас тяжелая, зубастая тварь у него на шее не заставит его сдаться!       Он хорошо знаком с этой техникой допроса. Палачи Первого Ордена тоже владели ею, хотя сам Кайло никогда не прибегал к подобным методам. Его услуги требовались, если нужно было получить от пленников информацию как можно скорее. Для этого пытка ядами не годится, зато она хороша для другого — для медленного и методичного подчинения.       Спустив курок и уничтожив Тид, Терекс в какой-то мере развязал Диггону руки. Теперь тот может наседать на пленника без суеты, испытывая его волю со всей обстоятельной жестокостью. Кайло не питает иллюзий. Если допросчик одержит верх, пленника, уже не представляющего ценности, все равно оставят умирать в муках. Лежать, содрогаясь от судорог, в луже крови и собственной рвоты, пока сердце под воздействием яда не остановится. В лучшем случае его просто пристрелят. Нет никакого смысла оставлять в живых того, кто однажды уже был убит у всех на глазах. Диггон говорил правду — Кайло уже мертв. И Бен Соло — тоже.       По окончании установленного времени личинку убирают. Пленника развязывают и возвращают в камеру. Холодный скрип тяжелой железной двери и лязг засова — все, что он слышит прежде, чем окончательно погрузиться в пучину томительного молчания и боли, неуклонно расцветающей в его венах.       — Удачи вам, магистр, — бросает напоследок Диггон с улыбкой, которая выдает его любопытство: до сих пор его подопечный демонстрировал чудеса стойкости и силы духа; интересно, как долго он сумеет протянуть на сей раз? Насколько майору позволяет судить его опыт, пытка ядами всегда имеет эффект — больший или меньший, незамедлительный или немного отложенный, но все же имеет.       Первые пару дней Кайло почти ничего не чувствует. Только небольшой жар и легкую слабость. По-настоящему он начинает ощущать пытку лишь к концу вторых суток, когда жар, постепенно нарастая, становится невыносимым.       Еще через день ему вдруг чудится, словно камера становится меньше. Как будто стены потихоньку наезжают на узника в стремлении раздавить его. Тогда же он впервые смутно улавливает приглушенное звучание неких призрачных голосов.       Кайло старается сохранить самообладание, напоминая себе, что это просто бред, вызванный отравой. Силясь не замечать слабости и растущего страха, он отыскивает самый дальний и темный угол, и прячется там — в последнем возможном для него укрытии. Его то и дело тошнит. Виски ноют.       — Кричите, Бен, — говорит ему Диггон, когда является проверить, как идут дела. — Вам вовсе не обязательно себя сдерживать.       То ли ехидный совет, то ли смягченный ультиматум. Допросчик знает, что пленник способен многое вынести, и дает понять, что тот получит лекарство не раньше, чем его боль превысит порог терпимости.       Кайло приближается к этому состоянию лишь в конце недели. Боль начинает казаться нестерпимой даже ему, давно привыкшему к страданиям плоти. Накатывая постепенно в своей безжалостной монотонности, она медленно, но верно сводит его с ума. Воистину, боль — это дикий зверь, опасный и непредсказуемый. Способный вероломно, исподтишка растерзать того, кто полагает, что сумел его приручить.       Когда Кайло уже не может удержать крика — он кричит во сне, а вернее, в бреду, похожем на сон, — медики первый раз дают ему противоядие, а Диггон, не скрывая удовлетворения, касается его отросших волос, сбившихся в грязные клоки, и трепет их, словно шерсть на загривке у домашнего любимца. Этот простой жест вызывает у юноши волну омерзения, и на какие-то мгновения кольцо цепи, которой он прикован к стене, само по себе начинает дико дрожать, готовое вылететь из пазов. Но майор, уже знающий, что к чему, смотрит на эту угрожающую аномалию со скепсисом и долей иронии. Волна Силы, идущая от узника, быстро утихает, сходя до жалких и смешных трепыханий. В таком состоянии Кайло действительно ни на что не способен.       «Ненавижу… ненавижу...» — твердит он сквозь зубы, непонятно кого имя в виду — Диггона или себя самого. Он до слез презирает себя за эту промашку, зная, что крохотные, кажущиеся незначительными с виду уступки куда унизительнее и, пожалуй, опаснее, чем сломаться в одночасье — неспешно ступать навстречу безумию и рабской покорности. Тот, кто сделал один шаг на этом пути, сделает и второй, Кайло видел это множество раз, он точно знает. Знает и Диггон.       Лекарство начинает действовать почти мгновенно. Впервые за эту неделю Кайло забывается настоящим мертвецким сном. Он лежит прямо на полу посреди камеры, раскинув в стороны руки и ноги, не замечая ничего вокруг. Он не шелохнется до самого утра.       А наутро все начинается заново; продолжительных передышек никто ему не обещал.       Вскоре пленник напрочь теряет счет дням, проведенным в замке. Реальность то и дело ускользает от него под натиском навязчивых галлюцинаций, и ему остается считать время промежутками от одного впрыскивания антидота до другого. Паузы кажутся насмешливо быстротечными, а боль — отвратительно тупой, ноющей. Кайло твердит себе, что вытерпит, надеясь обмануть собственное тело, и во время кратких вспышек сознания беззвучно молится, прося своего прославленного деда дать внуку сил, укрепить его дух, чтобы если не выйти победителем, то хотя бы умереть достойно.       Ему видятся призраки. Бесформенные тени, кружащие рядом в каком-то бесноватом танце. Неумолимые мстительные духи, питающиеся его страданием и самой его жизнью. От их обжигающего слух визга хочется оглохнуть. От тоски и ужаса, что они несут, хочется умереть. Кайло не ведает, кто они, однако уверен, что они желают ему гибели — трудно сказать, откуда взялась эта уверенность, но она быстро укоренилась в его душе. Его страх растет. Он задыхается в удушающей Тьме этого замка, среди нескончаемых страданий — своих и чужих, уже не отличая толком одних от других, — будто рыбка, угодившая в смрадное болото.       Расчеты не обманули. Однажды Диггон как бы между прочим предлагает пленнику получить «внеочередной» антидот, если тот извинится за какое-то оскорбление, которое тот выкрикнул в очередном припадке боли, и которое сейчас уже не помнит. Кайло рычит сквозь зубы, чтобы тот убирался прочь, а потом, бессильно лежа на полу, трясется от горького смеха. Из него впрямь хотят вылепить раба. Сломленное и отвратительное существо, которое не заслуживает называться разумным, живущее лишь для того, чтобы подчиняться. Что ж, поглядим, как у них это выйдет!       С той поры Диггон ежедневно является со своим предложением, напоминая — незлобным и даже ласковым голосом, — что с каждым днем, с каждым новым потоком ругательств цена временного освобождения будет увеличиваться. Кайло делает вид, что угрозы на него не действуют. Диггону ведь не нужна его смерть, верно? Верховный канцлер рассчитывает на положительный результат, а значит, рано или поздно ему обязаны сделать спасительную инъекцию.       Вот только этого никак не происходит.       Проходит время, Кайло становится хуже, и мысли о «поздно» пугают и злят его все больше. В бешенстве он бьется затылком о стены, колотит в дверь, разбивая кулаки и монотонно повторяя:       — Почему? Почему? Почему?..       Нет, эти слова обращены вовсе не к Диггону и его подручным — цели майора как раз более-менее понятны, — а к тому, кто остается глух даже теперь, когда его потомок, его верный последователь нуждается в поддержке больше, чем когда-либо. Какая ужасная ирония! Кайло находится в самом центре Тьмы, в бывших владениях Дарта Вейдера, где каждый угол пропитан памятью о нем, и сосредоточение его энергии неимоверно высоко. И все же не может до него достучаться.       — Чего ты от меня хочешь? — вопрошает Кайло. — Зачем мучаешь меня? За что наказываешь? Я всегда был предан тебе! Я любил тебя!.. Почему? — почти рыдает он. — Почему ты так поступаешь со мной? Это сводит меня с ума...       Но великий дух, который все эти годы заочно служил магистру ордена Рен путеводным светочем, продолжает безмолвствовать. Его жестокое молчание становится невыносимым, ведь священный образ Избранного, желание завершить его начинания — это все, ради чего темному рыцарю, преданному Сноуком, отвергнутому самой Силой, еще стоит продолжать ужасную борьбу.       Никто не приходит. Диггон намеренно делает вид, что не слышит криков, пока наконец спустя несколько часов, юноша не падает ничком у входа в камеру, и из его ноздрей не появляется бурая кровь.       Беспамятство длится недолго. Не проходит и десяти минут, как медики, дрожа от волнения, приводят Кайло в чувство. Кто-то из них сообщает Диггону, что на его памяти еще никто не выдерживал подобной пытки настолько долго, и что сердце у заключенного может не выдержать нагрузки.       Эти слова, эта неожиданная похвала, придают Кайло сил для нового уверенного отказа, когда майор в очередной раз является к нему со своим неизменным предложением: «Просто извинитесь — и я позволю вам передохнуть». Теперь у него есть еще одна надежда — на то, что слова медиков оправдаются в ближайшем будущем. Возможно, судьба смилостивится — и смерть принесет конец его муке?       Увы, его силы, казавшиеся поначалу такими неисчерпаемыми, продолжают таять. Кайло не может спать; не может есть — в большинстве случаев желудок тут же отвергает пищу и заставляет мучиться тошнотой, согнувшись над полом. С каждым днем руки и ноги все больше трясутся от слабости. Он уже не может подняться и пройти даже пары шагов, не держась за стены. Его тело давно исхудало настолько, что трудно представить, как в нем еще ухитряется держаться душа.       Прежде, оказываясь на столе, пленник неистово дергался, а иногда пытался применять телекинез, чтобы сбросить с себя личинку, так что врачам приходилось дополнительно колоть ему успокоительное. Теперь он лежит неподвижно, упершись в стену пустым, отсутствующим взглядом. Понемногу из него уходит все человеческое — и отвага, и вера, и разум, оставляя только усталое безучастие. Только самое примитивное желание избавиться от страданий.       К нему возвращаются детские кошмары.       Однажды он видит сон: Кайло Рен преследует своего прежнего учителя здесь, на Мустафаре, в цехах горнопромышленного комплекса, где некогда произошла легендарная дуэль между Дартом Вейдером и Беном Кеноби. Охваченный ненавистью и гневом, Кайло преодолевает механические барьеры и рабочие платформы, стремясь настигнуть Скайуокера, но тот слишком прытко лавирует, неизменно уходя, уворачиваясь. Отказываясь сражаться. Магистр Рен негодует: он столько лет искал этого презренного, ничтожного старика; он заставит его принять вызов во что бы то ни стало!       Так продолжается, пока они оба не оказываются на противоположных берегах лавовой реки. Только тогда мастер Люк, наконец, поднимает полные печали глаза, чтобы вновь взглянуть на своего падавана, падшего во Тьму — и, не говоря ни слова, разворачивается, чтобы уйти.       — Вернись! — кричит темный рыцарь, задыхаясь от бешенства. — Посмотри на меня! Отзовись! Дерись со мной!..       Но Скайуокер словно не слышит его.       — Трус! — ревет Кайло и в запале прыгает на противоположный берег реки, повинуясь всепоглощающему стремлению настигнуть врага.       Но слишком поздно понимает, что просчитался и сам открылся для удара, который следует тотчас — в область чуть ниже колен, лишая его сразу обеих ног. То, что некогда произошло с его дедом, теперь случилось и с ним самим. Кажется, это Люк Скайуокер когда-то любил говаривать, что течение Силы иногда способно возвращать события к берегам, уже, казалось бы, оставленным позади.       Поверженный, Кайло кубарем скатывается по пологому берегу туда, где тепловое излучение слишком высоко, и черные его одежды, а затем и волосы, и кожа, разом вспыхивают.       — Вернись! — он плачет, съедаемый заживо безжалостным пламенем вместе со всей своей нерастраченной яростью, со всем своим показным величием.       «Вернись! Помоги или убей, но не уходи! Не отворачивайся от меня!»       Бесполезно. Кайло видит, что джедай, не глядя на него, удаляется прочь. Все дальше и дальше.       А вскоре все мысли несчастного и сам его рассудок растворяются в агонии. Одежда сгорает первой, оставляя его нагим, жалким, корчащимся и вопящим от боли. Его кожа превращается в уголь. Его легкие начисто выжжены горячим воздухом, и горло конвульсивно сжимается. Наступает удушье.       Когда пламя стихает, несчастный лежит в тишине, не ведая, жив он или мертв. Пока его слуха не касается воинственный призыв: «Вейдер жив! Вейдер жив!»       Рядом появляется длинная и худая фигура Верховного лидера. И тени, бесконечные тени, накрывающие его, Кайло — беспомощного калеку, не способного за себя постоять. Не имеющего сил, чтобы даже отвернуться.       — Вейдер жив! — восклицает Сноук, и повторяет это заклинание снова и снова, пока тени накрывают Кайло вихрем, опутывая его в кокон и заковывая в броню, которая будет отныне его пленом и его спасением. Темницей, из которой нет иного выхода, кроме как слияние с Силой; ибо его тело отныне неотделимо от этого доспеха. Он ничего не видит и не слышит; отныне он — не хозяин себе самому. Его жизнь подчинена нескончаемой боли, чтобы заглушить которую он готов пытать и убивать, но зачем все это? К чему величие, завоеванное ценой мученичества?       С криком Кайло приходит в себя и тут же, позабыв обо всем, касается своих коленей, ступней, проверяет сохранность кистей рук — одна за другой. Повинуясь безотчетному, удушливому страху, он рыдает, не помня себя, когда раз за разом убеждается, что его тело, хоть оно изранено, и в крови у него до сих пор держится яд — незримое орудие пытки, тем не менее, это тело: его руки и ноги все еще целы. Его легкие могут дышать самостоятельно. Его горло не сковано вокодером. О Сила… вот она, истинная свобода — не зависеть ни от многочисленных электронных протезов, ни от дыхательного аппарата! Вот оно, величайшее богатство — здоровье, сила, собственное тело, принадлежащее только ему и никому другому! Вот она, власть — быть самому себе хозяином! Вот оно, единственное счастье!.. Как он прежде не видел этого? Как мог не понимать этого?       Не отвлекаясь от своего судорожного занятия, Бен старается восстановить дыхание и горько хохочет, так что видя неестественную обстоятельность его то и дело повторяющихся действий и слыша этот приглушенный, жалобный смех, любой решил бы, что пленник совершенно спятил.       И вновь на его устах тот же вопрос: «Почему?»       Почему он должен страдать? Зачем нужен такой варварский урок?       Но ответом по-прежнему служит лишь тишина.       Он держится еще несколько дней. Подходит к концу пятая неделя его заточения, когда Кайло немеющими губами и странно чужим, осипшим голосом произносит требуемое Диггоном извинение, а в душе клянется, что настанет день — и он собственноручно прикончит этого человека. Майор, кажется, угадывает его мысли и усмехается.       На сей раз у пленника в распоряжении чуть больше суток, чтобы прийти в себя. Это время свободы от боли честно куплено ценой унижения, его нельзя растрачивать впустую. Однако Кайло, не способный больше ни на что, просто лежит, позволяя мускулам расслабиться, и беззвучно рыдает, проклиная себя — на сей раз, только себя одного.       Вместе с противоядием ему дают сильное обезболивающее, от которого Кайло немного пьянеет. У него отчаянно кружится голова, и в ушах стоит шум. Перед глазами плывут огромные черные пятна.       В таком состоянии он не сразу замечает касание сильных, уверенных и теплых рук. Кто-то незнакомый, и в то же время кажущийся близким держит его, приговаривая слова успокоения, а сам Кайло, опасаясь поверить тому, что происходит, убеждает сам себя, что это всего лишь очередной морок, обман воспаленного сознания.       — Кто ты? — спрашивает он, почти не слыша собственного голоса.       Но ответ доходит до него на удивление четко:       — Я — такой же узник, как и ты.       — Не знал, что они тут держат еще кого-то, — слабо бормочет Кайло, утыкаясь лбом в стену и захлопывая веки.       Постепенно до него доходит, что здесь просто не может быть никого. А впрочем… так ли важно, где реальность, а где бредовые фантазии? Главное, что он впервые за много дней не чувствует себя в одиночестве, брошенным всеми, обреченным. Он так невероятно рад, что даже моральная боль от поражения, пришедшая на смену физической боли, внезапно ослабевает, и слабость, съедавшая его с нарастающим упорством все последние дни, теперь кажется почти незаметной.       Кайло медленно сползает по стене вниз и окончательно забывается то ли сном, то ли беспамятством. Его измученное тело старается не упустить даже малейшей возможности отдохнуть.       Он не слышит, как над самым его ухом проносится легкий шепот: «Спи. Этой ночью ни боль, ни чужие воспоминания тебе не помешают». Кто-то или что-то как будто накрывает его невидимым одеялом, согревая и позволяя окончательно расслабиться.       Когда пленник обретает способность мыслить, Диггон снова приходит к нему для разговора, рассыпаясь в убеждениях не упрямиться больше. «Давайте начистоту. Долго вы все равно не протянете, — настаивает разведчик. — Вы уже близки к тому, чтобы сдаться, так почему бы не прекратить все разом и немедленно? К чему вам лишние страдания?»       Но Кайло, проглотив обиду, лишь смотрит в пол и с отрешенным видом качает головой. Снова кричать, оскорблять палача, геройствовать попусту ему не позволяет память о своем позорном надломе. Да и сил спорить уже нет.       Он закрывает лицо руками со страшно обострившимися костяшками пальцев, и снова молится — горячо и долго.       ... Его ведут на ставшую уже обыденной процедуру. К этому сроку Кайло успел запомнить последовательность действий буквально назубок: конвой притащит его в ту самую «операционную», где будет дожидаться толпа врачей и Диггон — как всегда, воплощение твердости и спокойствия. Майор в очередной раз осведомится, не надумал ли пленник сотрудничать. Хотя они оба знают заранее, каким будет ответ, разведчик вынужден раз от разу повторять свой вопрос, как обязательный ритуал. Послушав, что скажет Рен, Диггон показательно насупится и горестно ответствует: «Очень жаль, очень жаль...» Ведь магистр сугубо с личностной точки зрения нравится ему, и все, что здесь творится, вызывает у него, Диггона, только отвращение. Однако долг есть долг.       Кайло выслушает увещевания молча и без эмоций, другого не остается. А затем его вновь ожидают стол, плотные ремни, яркий свет над головой — ничего из этого не меняется. И в качестве кульминации — новый поцелуй ядовитого червя, который каждый раз крадет у него частицу жизни.       Кайло настолько хорошо знает, что будет дальше, что практически не интересуется происходящим. Он не смотрит вокруг, его понурый и мутный взгляд устремлен строго себе под ноги. От слабости его штормит. Колени ноют, ноги почти не слушаются. А мысли о новом общении с личинкой таозина заставляют желудок едва не выворачиваться.       Поэтому заключенный не сразу замечает необычную форму сопровождающих его солдат. Но когда он все же обращает на нее внимание, то оживляется и удивляется настолько, насколько еще способен. Вид белоснежной брони и шлемов с традиционным мандалорским Т-образным забралом вызывает у него странные ассоциации. Кто это такие? Солдаты Республики, а тем более разведки не могли так вырядиться. Зачем это им? Ведь так они скорее напоминают штурмовиков. На ум приходят было наемники, пытавшиеся недавно ликвидировать генерала Органу, однако пленник тотчас отбрасывает эту мысль — нет, не то, не то… Эти доспехи… они похожи на доспехи воинов Мандалора не более чем броня и шлем брата Мейлила. Кажется, раньше ему, Кайло, случалось видеть эту блестящую белую сталь с широкими синими наплечниками и синей полосой, пересекающей шлем от переносицы к основанию черепа. Но когда и у кого — этого юноша припомнить не может.       Место, куда его приводят, не имеет ничего общего ни с «операционной», ни с медицинским блоком в целом. Это широкое помещение с аккуратными стенами и высоким потолком напоминает зал для аудиенций.       Впрочем, пленнику не дают времени на разглядывание обстановки. Кайло успевает лишь бегло осмотреться кругом прежде, чем резкий толчок сбивает его с ног, заставляя приземляется на колени. Юноша до боли сжимает зубы. От прежнего безразличия не остается и следа. Теперь его душу разрывают мучительная неизвестность и пустая, бесплодная злоба.       Солдаты становятся по обе стороны от него. Кайло вертит головой то влево, то вправо, продолжая жадно разглядывать их военную форму и лихорадочно вспоминать, где он прежде мог ее углядеть.       Тревожные раздумья прерывает появление высокой черной фигуры. Сердце пленника замирает в смятении. Тяжелое дыхание заглушает его собственные жалкие, прерывистые вдохи и выдохи. Кайло понимает, кто перед ним. Тот, кто, сам того не ведая, сделался для своего внука священным примером — примером, которым так и не сумели стать ни отец с матерью, ни магистр Скайуокер, ни даже Верховный лидер. Этот человек — его идол, и у них одна судьба.       Молодой человек бессознательно дергается, порываясь встать. Но пальцы солдат за спиной впиваются в плечи с обеих сторон, и его отбрасывает назад.       — Это — тот самый лазутчик, владыка. Мы наконец поймали его.       — Благодарю, сержант Лис*.       «Лис…»       Знакомое имя, мимоходом касаясь слуха пленника, служит неожиданным ключом к разгадке: сержант Лис, лейтенант Блай, коммандер Боу, коммандер Вилл — эти имена он слыхал еще в детстве, изучая историю Войн Клонов. Это бойцы 501-го легиона, прозванного «Кулаком Вейдера». Личное войско Верховного главнокомандующего имперского флота.       Лис был одним из клонов-штурмовиков, служивших темному владыке уже после становления Империи. Сперва на Корусанте, а после — и здесь, в крепости на Мустафаре. Один из немногих солдат, заслуживших право на имя вместо порядкового номера; имя, известное самому Верховному главнокомандующему. Если этот боец еще жив, выходит, сейчас максимум 13 год ДБЯ. Это значит, что строительство Святилища Вейдера, скорее всего, окончено совсем недавно; быть может, каких-то несколько месяцев назад. А сам главнокомандующий флота Империи сейчас в том же возрасте, что и Кайло.       — О Сила… — с ужасом и восторгом шепчет Кайло, опуская голову под тяжестью испытывающего взгляда из-под темных визоров.       Владыка смотрит на него не отрываясь. Могучая рука в черной перчатке неспешно поднимается вверх.       — Кто ты и для чего проник в мой замок? Почему ты звал меня?       Вейдер дает ему пару мгновений — шанс заговорить по собственной воле, однако пленник молчит. Молчит, просто не ведая, что ответить. Он старается взять себя в руки, но мысли в голове лихорадочно мечутся, слишком быстро сменяя одна другую.       В следующий миг постороннее вторжение выворачивает его разум наизнанку. Никогда прежде Кайло не испытывал на себе столь невероятной мощи, столь решительного и безоглядного натиска, идущего, скорее, от бездушной машины, чем от живого человека. Сила, сосредоточенная в руках Дарта Вейдера, сродни стали, холодная и прочная, не знающая ни промахов, ни поражений — верный и безжалостный инструмент палача.       «Кто ты? Как твое имя?» — на сей раз команда звучит в самом его мозгу.       Кайло не может противостоять. Его мучительно обнаженное, отчаянно и стыдливо трепещущее сознание выбрасывает безудержной волной прямо на обозрение допросчика. Тело его вновь и вновь заходится судорогой, в виске тяжело пульсирует вена, готовая, кажется, разорваться.       Видения прошлого колыхаются в его голове, словно ветхая листва на ветру:       «Бен! — обеспокоенно говорит мать. — Не уходи далеко от дома, скоро прилетит дядя Лэндо, и мы сядем за стол».       «Падаван Бен Соло!» — строго произносит магистр Скайуокер, в очередной раз заметив, что юный ученик чем-то излишне увлекся.       «Бен!» — кричит отец ему в спину, и эхо, поднимающееся над осциллятором, торжественно подхватывает это имя и разносит кругом, воскрешая из забвения.       — Бен Соло… — Вейдер повторяет вслух имя, которое ему удалось выдавить из мыслей пленника. — Бен... Интересно… так звали одного джедая, которого я ищу много лет, чтобы спросить с него старый должок. Ты знаком с ним?       — Нет… — цедит Кайло сквозь зубы. Из-под плотно сомкнутых его век сочится влага.       Он не врет.       — Но ты о нем слышал? — стальной голос доносится до его слуха сквозь вокодер, жестоко пронзая разум.       — Да, слышал.       Хозяин замка отдает приказ своим воинам:       — Поднимите его.       Пленника вздергивают на ноги, и в следующий миг черная маска — не те обгоревшие ее остатки, что Кайло много раз держал в руках, а настоящая, сверкающая черная броня — оказывается прямо перед его лицом.       — Ты чувствителен к Силе и, похоже, неплохо обучен. Кто был твоим учителем?       И вновь Кайло не издает ни звука. Он не достаточно сосредоточен и уверен в себе, чтобы лгать, а правдивым ответам владыка все равно не поверит.       Он ощущает себя беспомощной мошкой, увязшей в паутине — в паутине нескончаемого кошмара. Да, он прикоснулся к прошлому, о котором грезил все последние годы, но каждое прикосновение заставляет его разум кровоточить.       — Юный джедай не мог не знать, что, отправляясь сюда, он идет на верную гибель.       — Я — не джедай! — с горечью рычит Бен. — Джедаи давно мертвы…       — Мы с тобой оба знаем, что это не так. Они ушли в подполье, затаились до поры. Они копят силы, готовясь нанести ответный удар. Но я не позволю им сделать этого. Я своими руками вытащу каждого из них из тьмы на свет, как ничтожную кровососущую букашку, а затем уничтожу.       Черные пальцы червями проскальзывают к горлу пленника, и на долю секунды Бена парализует страх. Он слишком хорошо представляет себе, что сейчас произойдет.       Однако затем рука Вейдера уходит выше и, зарываясь в волосы пленника, оттягивает его голову назад. И этот миг — Кайло готов поклясться — в душе темного лорда что-то вздрагивает от изумления и если не испуга, то, по крайней мере, отдаленного его подобия. Это чувство между просветлением и ожесточением, слишком хорошо знакомо и самому юноше.       Сила Вейдера начинает вибрировать сильнее и тревожнее, выдавая беспокойство ученика-ситха, который явственно видит в этом пойманном юнце что-то странное — необъяснимую общность и, быть может, даже родство. Острое хитросплетение странных чувств и подозрений обуревает темного владыку. Этот мальчик сумрачно напоминает ему супругу, дорогую Падме, скончавшуюся здесь, на платформе вблизи главного здания горнодобывающей фабрики, всего в нескольких километрах от того места, где теперь стоит Святилище Вейдера; и одновременно напоминает другого человека, похороненного в глубинах его памяти, навек запертого в искалеченном теле. Человека, которого впору считать умершим. Эти черные кудри, этот полный огня взгляд бархатных глаз… так мог бы выглядеть Джинн — их не рожденное дитя; сын, умерший вместе с Падме, которого он… нет, не он, а тот другой человек мечтал назвать в честь своего первого наставника*.       Черная рука напрягается и, едва заметно вздрогнув, отпускает пленника.       — Ты — набуанец, Бен? — в судороге сомнений он цепляется за самое простое объяснение этому потрясающему сходству.       Возможно, парень всего-навсего доводится какой-нибудь родней Наббери. Набуанская кровь хорошо заметна в нем.       Но юноша слабо качает головой.       — Нет, — едва слышно отвечает он.       — Ты лжешь мне, — бесстрастно заключает Вейдер. — Хотя, возможно, не во всем. Но определенно не договариваешь что-то важное… Впрочем, это не уже не имеет значения, — обрывает он сам себя и отворачивается от пленника чуть поспешней, чем привык. — Ты знаешь, как молва отзывается об этом месте? Люди говорят: «Это место, где секреты не живут долго, а джедаи отправляются сюда, чтобы умереть». Ты пришел по собственной воле, Бен, но это не значит, что тебе удастся избежать общей участи. Рано или поздно я заставлю тебя раскрыть все свои тайны, а потом… впрочем, вероятнее всего, ты к тому времени будешь сам умолять меня о смерти, как об избавлении.       Он говорит эти слова, стараясь не замечать внезапного чувства, которое изумительно напоминает родительское чувство и которому владыка не способен отыскать объяснения.       — Увести, — дает он отмашку солдатам.       Те скручивают пленнику руки за спиной и тащат его в направлении дверей.       Только сейчас в сердце Бена просыпается непримиримая ярость, ужасное неистовство, за которым стоит отрицание.       — Нет! — кричит он, теряя человеческий облик и, вырвавшись на секунду из рук конвоиров, падает на пол. — Я — не джедай!..       Он простирает дрожащие руки к человеку в черном, но не находит у него отклика.       — Я — не джедай… не джедай… — продолжает твердить он, почти плача, когда клоны остервенело хватают его, прижимая к полу. Исхудавшее тело страшно сотрясается под их ударами....       … — Я — не джедай… не джедай… — бессмысленно лепечет Бен, не открывая глаз, сжавшись в комок у стены в своей камере. — Я не джедай… поверь мне, владыка!.. — в последний раз повторяет он прежде, чем открыть глаза. Однако, не приходя в сознание, закрывает их вновь — и кошмар продолжается.