Все года любила, в последний умерла

      Люси писала роман. О девушке, которая путешествовала по свету, ввязывалась в разные опасные приключения и в конце находила своего принца. Тогда девушка поперхнулась первым белым лепестком глоксиньи.       Казалось, показалось, забылось.       Внутри скреблись шипы розы, оставляя кровавые следы в лёгких.       Второй раз Люси зашлась кашлем посреди ночи, отплёвывая противные лепестки, прилипшие к горлу, нёбу, языку, раздирающие глотку орхидеи. Они собрались в ладони, некоторые расплескались по одеялу, полу. Люси судорожно хрипела, заливалась слезами и собирала все до единого лепестки, чтобы Нацу с утра не увидел ничего, не унюхал.       Тогда подумалось, что хорошо, что это орхидеи — они не пахнут так сильно.       Третий раз это случилось с утра, перед самым приходом Нацу. Лепестки красной гвоздики окровили весь пол. Лепестки, смешанные со слезами, были собраны в кучу и сожжены.       Потом влюблённая перестала считать.       Люси была избрана. Среди тысячи таких же безответных влюблённых Люси была избрана. Избрана для ханахаки.       Повезло ведь, да?       Шипы розы в лёгких растворялись, отпускали трахеи, не впивались в возможность дышать, когда она вспоминала о Нацу. Всё то приятное, счастливое. Сначала. Потом — помогало только его присутствие. Затем — его поддержка, забота. Это всё словно сжигалось внутри, растворялось в огне, когда девушка была рядом с ним.       Люси заходилась кашлем, ощущала, что горло царапает что-то нежнее, чем кровь, острее, чем крик, и уже не боялась, с даже неким теплом смотря на лепесточки белого гиацинта. Она не знала, сколько ей отведено, потому что с ней болезнь, видимо, хотела говорить на языке растений, а не с помощью оттенков красного, как это обычно бывало. Люси боялась каждый раз лезть в справочник по флористике.       Впрочем, судя по состоянию, осталось не так уж долго. Капли крови вместе с различными лепестками говорили о многом.       Ей хотелось дотянуть до конца лета.       Люси останавливалась от удушья рядом с Нацу, а милые лепесточки гортензии всё образовались из тугого кома чувств и оказывались на родных ладонях, на брусчатке улицы, на её руках вместе с кровью.       Насильно любим не будешь, да, Нацу?       — Хочешь, я с ним поговорю? — Драгнил сжал кулаки до белых костяшек. В глазах — огонь. Хартфилия посмотрела бы, как этот парень уговаривал бы сам себя влюбиться в неё.       Люси привыкла к прикосновению лепестков к своим губам — это нежно и с нескрытым обещанием скорой смерти. Люси привыкла доверять Нацу всё — всё, что не могло ему навредить.       — Ты пробовала признаться? — шипы в лёгких сворачивались от неприкрытой доброты и нежности.       — Нет, — Люси покачала головой и легонько улыбнулась. — Всё в порядке.       — Неужели у тебя совсем нет шансов? Я не верю, нет, Люси, ну же, посмотри на меня!..       У девушки нет никаких шансов, это настолько очевидно для всех вокруг, что ей хотелось залиться звонким счастливым смехом. (А любовь, сколько бы все вокруг не пели о возвышенности, не только платонические, но плотские чувства). Крепкая дружба — тоже хорошо перед смертным одром. Люси не жалела, что не стала рассказывать; скоро она умрёт, а Нацу бы остался здесь винить себя в её состоянии.       Люси привыкла доверять Нацу всё — всё, что ему не навредит.       — Всё в порядке, правда. Просто не говори никому в гильдии, хорошо?       Они обсуждают способы различного магического вмешательства, но влюблённая отказывается более уверено, чем в начале. Она не хотела терять все свои эмоции ради безликого существования. Нацу стоил того, чтобы за него умереть.       Люси улыбалась как Я не позволю тебе себя спасти. У Нацу сжимались кулаки как Я сам убью этого ублюдка.       Нацу в самом конце весны, когда хоронит лучшую подругу.       Нацу над могилой Люси в начале лета, когда отхаркивает свой первый лепесток зефирантеса.