Первые признаки
11 сентября 2016 г. в 20:14
В фильмах есть такое старое и привычное уже клише. Если персонаж ужасно себя чувствует, если он бродит по улицам, размышляя о смерти больше, чем о жизни, если от мыслей у него раскалывается голова, то обязательно идёт дождь. Или маленький моросит, или ливень, если режиссеру надо передать совсем уж мрачное настроение. Но жизнь - это совсем не фильмы, она не подчиняется их законам и негласным правилам, и потому на небе сияет солнце, отражаясь в пластиковых окнах домов в округе, птички радостно чирикают на деревьях, и на небе ни тучки — а ты идешь по излучающему тепло тротуару, не глядя под ноги, и думаешь о том, что если кинуться под проезжающую мимо машину, то мысли наконец перестанут змеями обвивать твои лодыжки и тянуть вниз. Сделать ты этого не сделаешь («Трус», - едко шепчет внутренний голос), но помечтать не мешает ничто. Хотя бы сейчас не мешает.
(Всё это ведь так до безумия то ли странно, то ли элементарно просто, да-да.) Но тебе всё же кажется, что ты ни капельки не боишься, кажется, будто сейчас сделаешь пару шагов к бездонной пропасти, не оглядываясь назад, на прошлую жизнь, и падёшь жертвой собственных желаний. Постойте-ка, нет-нет, не желаний или чего-то подобного. Просто элементарной болезни. («Точно...») Во всём, везде, в каждом уголочке твоего внутреннего мира пустила корни эта чёртова дрянь, прожигающая насквозь внутренние органы и твой мозг, ползущая прямо к... Прямо к твоему сердцу, Кейден; не нам ведь уже решать, кто останется жив, а кто просто обязан умереть. Из-за болезни у тебя кроме вечно печальных недовольных тобой и чем-то там ещё родителей, пары друзей и знакомых никого нет. Никого. Абсолютно. (А голос внутри уже кричит: «... Никогда не берёшь на себя вину, хотя того требует ситуация. Ты просто абсолютно жалкое подобие человека, Вантас!» Но к сожалению, или же к счастью, ты не из тех, кто слушает совесть (её ли?). Тебе элементарно всё равно. Хотя кого мы обманываем? Хочется рвать и метать, хочется дышать и жить до последней секунды, но сдохнуть к чертям в конце концов.) Даже самый-самый последний лучик света твоей души отобрала она, добив целиком и полностью, заставив задуматься, нужно ли тебе это, то есть, всё, ради чего раньше ты жил.
Ты тянешь время. Ты пинаешь камешки, безобидно лежащие на тротуаре, чересчур долго выбираешь очередную песню на едва ярком экране телефона, несколько раз намеренно сворачиваешь не туда, и всё равно оказываешься у ворот школы ещё до звонка. Здание впереди тебя серое, такое же серое как мир, который ты строишь и тут же рушишь у себя в мыслях, и последнее, что тебе нужно в реальности — ещё больше серости. Тем не менее, ты заходишь внутрь, с трудом открывая тяжелую дверь, всё так же медленно поднимаешься на два лестничных пролёта и заходишь в класс, тихо ступая по вымытому уборщицами полу грязными туфлями. В твоём классе шумно, даже чересчур, и одноклассники даже не оборачиваются на скрип дверных петель, когда ты проскальзываешь в комнату. Тебя это почти устраивает, тебе почти не хочется с ними общаться, почти не хочется присесть рядом, смеясь так же беззаботно. И это чёртово «почти» отравляет всё твоё существование, вытесняет из головы другие мысли, пока ты, упрямо не поднимая взгляд от пола, следуешь к задней парте, которую занимаешь в гордом одиночестве. В классе нечётное количество людей, и действительно, разве хоть один из них предпочтёт место рядом с тобой другим? Сама идея смешна.
А ведь так было не всегда. Когда-то рядом с тобой сидела улыбчивая девочка по имени Тереза. Тереза Пайроп, если быть точным. Она постоянно по никому не понятной причине тащила вещи в рот, что-то рисовала красной ручкой с бирюзовыми чернилами и небольшим брелком в виде знака зодиака «Весы» на ней в своём небольшом блокнотике, заполненном полукруглыми буквами и бессмысленными закорючками. А где-то ближе к концу скучнейших занятий поправляла очки странной для тебя формы, закидывала ноги на стол и, конечно же, хихикала над шутками, которые до этого рассказывала тебе сама. Её немыслимая любовь к алому поражала. И надо признать, что хороша Пайроп была не только морально, но и внешне: эти чудные серо-зелёные глаза, пара веснушек на бледных щеках, светло-рыжие волосы, красиво очерченное лицо и задорно вздёрнутый кверху носик очаровывали. Можно сказать, что она тебе нравилась. Даже очень. И самая памятная с ней встреча произошла где-то полгода назад. Тогда ты зажмурился изо всех сил, слегка смущаясь возможного исхода ситуации, хотел было передумать, но всё-таки дёрнул её за рукав кроваво-красной толстовки и на выдохе сказал: «Ты чертовски прекрасна». Она же услышала, обернулась с лёгкой улыбкой на губах. «Ты тоже, Кейден», — поцеловала то ли в щёку, то ли в лоб (уже и не вспомнишь, куда точно) и вышла из кабинета. А на следующий день просто не пришла. Ты, естественно, после посещения школы узнал всю ситуацию из новостей вашего маленького городка: Тереза попала в автокатастрофу и не пришла в себя после произошедшего. Нет-нет, не умерла. Впала в состояние комы. Даже хуже смерти, как тебе кажется.
Ты не знаешь, началось ли твоё состояние в тот же день или чуть позже (или даже раньше, чем чёрт не шутит), но прекрасно помнишь, как смотрел тогда на телевизор полными ужаса глазами, недоверчиво, испуганно. Этот день в остальном стёрся из памяти, остались лишь размытые, как не высохшие акварельные краски, размазанные по холсту, отрывки воспоминаний, но безвкусно-зелёный галстук диктора в новостях, его же бесстрастный тон и невероятную пустоту, прокравшуюся в твои мысли, ты помнишь до сих пор. Да что там, последняя стала частой гостьей, чуть не поселилась в твоей душе, и мало ей было души — стала занимать и соседнее место на парте. Пайроп с того дня ты не видел — родные девочки отмалчивались как партизаны во время войны даже о состоянии дочери, а твои собственные родители запретили тебе их спрашивать. «Они, Кейден, пережили такое горе», - без доли сочувствия щебетала мама: «Последнее что им нужно — чьи-то бестактные расспросы!». Иногда тебе кажется, что всё это тебе приснилось, что вот-вот дверь кабинета отворится, и Тереза впорхнет внутрь с обыкновенно-громким смехом, но внутренний голос, сдружившийся с пустотой, каждый раз ядовито напоминает, что надеяться — больше не твой удел. И ты опускаешь взгляд на исчёрканную чужими и собственной ручкой парту, находишь в левом углу несколько слов, написанных полукруглыми бирюзовыми буквами, и до боли сжимаешь кулаки. Хочется ударить по этой же парте, заставить дерево затрещать, да не хватает времени — звенит пронзительно-громкий звонок, и в класс заходит жизнерадостно улыбающийся учитель английского. Чёрт бы его побрал.
Уроки, собственно говоря, прошли как обычно, то есть в естественной им манере: невыносимо скучно. Скучно настолько, что ты даже не пытался прислушиваться к озлобленным крикам классной руководительницы, обращённым изначально исключительно к тебе (позднее — ко всему миру) или отвечать на бесчисленные записки с насмешками внутри (и так получаешь их каждый день; содержание от этой частоты всё равно не меняется, что, конечно же, невероятно печально, ты-то рассчитывал на нечто более интересное, чем просто плагиат твоих же фраз), а на зов той маленькой женщины, что пришла заменять учителя геометрии и всё никак не могла угомонить ваш вечно шумный класс («Бедняжка», — шепчет кто-то с первой парты), ты злобно выплюнул: «Ну что вам от меня ещё, блять, надо?». Увидев то, каким стало её лицо после произнесённого, ты понял, что уже пятый за этот год визит к школьному психологу тебе обеспечен. Роуз Лалонд, которая им и являлась, отличалась своей безукоризненностью, вечно идеальной речью и, конечно же, до ужаса правильными диагнозами. Тем не менее, она всегда тебя бесила, что происходило не только из-за карьеры в области психологии, пусть подобное ты и на дух не переносишь. Просто человеком Лалонд на твой взгляд была дерьмовым.
Она бесстрастно улыбалась, когда дети входили в её кабинет, отточенным до идеальности движением указывала им на кушетку напротив её стола и приторно-доверительным голосом спрашивала: «О чём вы хотите поговорить?». В большинстве случаев говорить никто ни о чём не хотел, особенно в этом маленьком кабинете, в котором сами стены будто давят на тебя, особенно с Роуз-мать-её-Лалонд. Она так же вежливо улыбалась, понятливо кивала на оскорбления, записывая что-то лиловой ручкой на разлинованном листе бумаги, а потом подходила и садилась на той же кушетке, глядя тебе в прямо в глаза. «Рассказывайте, мистер Вантас. Вы же знаете, что я не имею права делиться тем, что вы скажете здесь.» Ты знал, но плевался оскорблениями ничуть не меньше, рычал и срывался на крик, стараясь не говорить ничего, что могло бы помочь ей большими буквами написать снизу листа «Диагноз». А улыбка Лалонд из безэмоциональной медленно превращалась в заинтересованную и почти даже довольную. Ты подозревал, действительно подозревал, что на людской аспект психологии ей плевать, ей интересны только сами болезни, ей интересны эмоции и слова, а люди… они так, скорее обязательное дополнение. Только с пустых подозрений ничего не сделаешь, а резюме у Лалонд наверняка было настолько же безупречно-отточенным, как и слова.
В этот раз всё должно быть точно так же, ты был уверен в этом. Был, только до того момента, как вошёл в кабинет директора. Там пахло пылью и ацетоном, а мужчина по имени доктор Скретч как и обычно сидел за своим большим отполированным столом из чёрного дерева, как и обычно что-то записывал в большую толстую книжку чёрт знает чем (по крайней мере, следов от чернил не оставалось, поэтому можно сделать вывод, что он просто паясничал и делал вид, что писал), как и обычно при этом кивая своим мыслям головой, больше похожей на шар. Потом поправил кислотно-зелёную бабочку с белыми вкраплениями на ней и наконец увидел тебя, стоящего прямо перед его чертовым носом. Как обычно. Ничего нового. Абсолютно. Стойте, что тут делают...
— Кейден Вантас, мне пришлось позвать Ваших родителей. — («Блять.») — Думаю, Вам ясна причина моего решения, так что не будем тратить драгоценное время на элементарное и перейдём сразу к делу, — он привстаёт со стула с до противного яркой обивкой и указывает плачущей матери с отцом на соседнюю дверь, которую ты «облюбовал» с некоторых пор. Ты вздыхаешь и хмуришься. Ясное дело, там висит табличка с именем, фамилией и должностью школьного психолога. Бесит.
Ты пропускаешь родителей вперёд, не потому, что особо вежливый, а лишь из-за того, что тем больше времени ты проведешь вне этого чёртового кабинета, тем лучше, и некоторое время просто стоишь у порога, глядя внутрь. Говорить Лалонд всё равно не начнёт до того, как ты войдешь туда, сядешь на кушетку как можно дальше от шмыгающей носом матери и внимательно смотрящего на психолога отца, и поэтому ты разрешаешь себе потянуть время, на мгновение повернувшись и пристально посмотрев в глаза Скретчу. В ответ ты получаешь лишь безразличный взгляд серых глаз доктора и всё же ступаешь внутрь, стараясь выглядеть настолько независимым от происходящего, насколько это возможно. В комнате пахнет паршивыми цветочными духами, а волосы мисс Лалонд как обычно закреплены фиолетовым, под цвет чернилам в её ручке, обручем, и она не сводит с тебя пронзительного взгляда до тех пор, пока ты не опускаешься на твёрдую поверхность кушетки, и только спустя несколько секунд после этого начинает говорить.
— Здравствуйте, юный мистер Вантас, — в этой фразе столько пафоса, что тебя перекашивает. Гогподи, ты готов буквально выпрыгнуть из окна - лишь бы не слышать этот сухой тон, не видеть эту чёртову ручку с листом бумаге под ней. Не знать Лалонд. Не учиться в этой школе. Не рождаться никогда.
А она продолжает:
— Вас что-то беспокоит? — на коленях у неё светло-пурпурный «MacBook», где в беззвучном режиме доигрывает плей-лист под названием «Рак», на обоях стоят стандартные фиалки, а ею с недавних пор позабытое окошко чата открыто. Тебя охватывает внезапное ощущение того, что наконец не только она мешает твоей жизни, но и у тебя получилось прервать хотя бы на пару лишних часов её. Это действует отрезвляюще, благодаря чему ты осознаёшь, что молчишь уже несколько минут, так и не ответив ничем на выжидающий взгляд Роуз. Так и не поняв, что от тебя хотят, пытаешься не обращать на окружающих особого внимания, сосредоточив всё своё рассеянное внимание на бежевом ковролине с рисунком лилового черепа на нём («У какого придурка хватило мозгов придумать такой дерьмовый узор?»). На твой ступор отец выжидающе кашляет, но его прерывает внезапный стук в дверь и собачий лай.
— Что, блять? — твоё недоумение высказывается привычным нецензурным выражением, на что мать реагирует незамедлительно. Но не успевает она высказать психологу недовольство тобой по этому поводу, как в комнату с радостными криками «Роуз!» влетает довольно высокая загорелая черноволосая девушка в странном платье из тёмной материи с капюшоном и круглых очках, держа на поводке огромного белого пса.
Роуз переводит взгляд с тебя на новоприбывшую, затем вновь на тебя, затем вновь на неё, и её выражение лица вместо удивления вновь принимает отстраненно-рабочий вид, но ты краем глаза замечаешь, что за секунду до этого на нём появляется улыбка. Почему-то это заставляет тебя заскрипеть зубами от злости — надо же, даже Лалонд, та Лалонд, которая не высказывает эмоций кроме лёгкого интереса, умеет улыбаться, а тебе это почему-то не дано! Поэтому ты незаметно сжимаешь кулаки, спрятав руки за спиной, и смотришь на собаку. От одного вида псины тебя передёргивает, слишком уж у неё умные глаза и длинные клыки, но ты всё равно предпочитаешь не сводить взгляда. Лучше собака, чем люди. Особенно, чем эти люди. Роуз же тем временем деликатно кашляет.
— Джейд, я просила тебя всегда предупреждать о визите заранее. Я могу быть с пациентом.
— Ох, прости! — восклицает девушка, глядя на тебя с любопытством, затем — на твоих родителей, почти безразлично. — И вы тоже простите, я действительно не думала, что Роуз будет занята.
Но, несмотря на это, удаляться она совсем не спешит, присаживаясь на кресло рядом с рабочим столом Лалонд, и ты сразу же почему-то проникаешься симпатией к ней. К любому бы проникся, если бы они оттягивали неизбежный разговор. Её же собака тем временем почему-то подходит к тебе, опустив голову на кушетку рядом, и ты даже дёргаешься, а Джейд заливисто смеётся:
— Не бойся, Бек не кусается.
Ты бы выразил своё сомнение в этом самым язвительным тоном на который способен, но взгляд Лалонд ни на секунду не позволяет забыть, что она анализирует тебя даже сейчас, и потому ты позволяешь себе только едва заметно кивнуть.
Пёс же, поняв, что ты так и собираешься бездействовать, медленно переходит к твоим «дражайшей» паникующей мамочке (которая, к слову, успела забраться на диван и начать вопить, а заодно бросить в «неродивую псину» дорогущую сумочку с косметичкой), по мере приближения начинаяя всё громче и громче рычать, скаля зубы. (На это ты тихо усмехаешься.) Он переводит взгляд на, как ты понял, Джейд, а затем на твоих родителей, будто давая понять, что они не самая лучшая компания для его хозяйки. Девушка же хихикает и, беря Бека за ошейник, ласково приговаривает: «Хороший пёсик. Лучший друг.» Это зрелище чуть ли не заставляет тебя истерически расхохотаться, но, помня о мисс Лалонд, ты сдерживаешься и продолжаешь тупо пялиться куда-то в угол комнаты. Когда подружка Роуз наконец успокаивает собаку и садится на своё место, психолог прокашливается и возвращает всех к ненавистному тобою вопросу:
- Так что же, мистер Вантас? Я же знаю, что Вас определённо что-то беспокоит. Расскажите нам. И поскорее, если это представляется возможным.
Джейд не собирается уходить из кабинета, вместо этого, как и остальные, внимательно и с искренним любопытством на тебя смотрит, но тебе уже плевать — человеком больше, человеком меньше, не суть важно. Ты знаешь, какого ответа от тебя ожидает Лалонд, и не смеешь её разочаровать.
— Беспокоит, — криво усмехаешься. — Тот факт, что вы, уважаемая, чуть ли не ежедневно до меня доёбываетесь со своей психологической хуйнёй и не даёте мне нормально поспать на уроках. Так что будьте, блять, добры перестать.
Говоришь ты это, глядя Роуз прямо в глаза, но всё равно боковым зрением замечаешь шокированное выражение на лице мамаши и перекошенный рот отца. Лалонд на секунду опускает веки, Джейд на фоне присвистывает. Собака на это поворачивает голову, глядя на хозяйку умным взглядом, и ты вновь глядишь на пса — интереснее, чем анализировать реакцию психолога. Первой голос подаёт твоя мать.
— Кейден! — восклицает она, вкладывая в голос всё своё праведное негодование. — Как ты можешь так разговаривать со взрослой женщиной, более того, психологом!
— Вы хотите сказать, к вам он так не обращается? — поднимает бровь Роуз и, ну кто её просил подливать масло в огонь! Родительница тут же отводит взгляд, поникнув, и психолог довольно конспектирует эту реакцию своим фигурным почерком. Ты же почти кричишь.
— А как ещё к ней, блять, обращаться? Вы вообще одинаковые! Спокойной жизни мне не даёте! Какое вам, нахуй, дело до меня? Оставили бы в покое!
Мать выглядит совсем сдутой, как проткнутый шарик, отец сжимает кулаки, а Лалонд вздыхает.
— Мистер Вантас, будьте так любезны, покиньте кабинет. Я хочу поговорить с вашими родителями наедине.
— Благодарю! — зло бросаешь, так, что это похоже на всё что угодно, только не на благодарность, поднимаешься с кушетки и выходишь обратно в кабинет директора, хлопая дверью так, что со стен осыпается побелка. Скретча, благо, нет.
Ты всё ещё переполнен пламенной яростью, когда садишься на лавочку в коридоре, прямо неподалёку от кабинета чёртовой-мать-её-Лалонд. «Как ты дал этим мудакам себя отшить. Просто ёбанное вау», — внутренний голос усмехается, а от внезапного осознания ситуации появляется жгучее желание снова войти внутрь и наорать на этих назойливых придурков. Но ты забиваешь на это. Нельзя.
Тебя уже не парит, что происходит вокруг. Хочется просто взять и отключиться. Или посчитать, что на самом деле эту жестокую реальность можно просто превратить в бред впавшего в кому; отключить аппарат, помогающий больному жить, и наконец избавиться от вечной агонии. (Тебе даже жаль, что ты думаешь обо всём с таким негативом. Почти.) Ты уже собираешься встать и убежать из школы к чертям, как вдруг перед тобой всплывает до боли знакомое вымазанное в чём-то лицо. («Чёрт», — успевает пронестись в голове.)
— Хей, ёбаный лучший друг, — Грегори смотрит на тебя с ужасно довольной улыбкой, что раздражает не меньше случившегося чуть ранее. Ты хмуришься и открываешь рот, чтобы сказать, какой он мудак, но что-то не даёт тебе этого сделать. Ох, ты сорвал голос. Какая досада. Но зато у тебя до сих пор есть кулаки, которые, безусловно, сейчас будут использованы по назначению, то есть чтобы вмазать чёртовому клоуну в его наглую размалёванную рожу. Ты поднимаешь руки, дабы выполнить задуманное, но Макара успевает среагировать и сгрести тебя в объятия, на что ты протестующе хрипишь невнятные маты и колотишь его руками по спине, но это ничего не даёт. Приходится сдаться.
Через достаточно большой (как тебе кажется) промежуток времени он уходит, сказав на прощанье, что его (опять) ждёт отец, ты киваешь. В дверях кабинета школьного психолога всплывает твоя мать и отчеканивает, что вам надо серьёзно поговорить.
Ты не знаешь, за что тебе это. Не знаешь. Да и не хочешь знать.