Знай меру, соблюдай границы, укрощай свой дух – заповеди любимейшего из богов греков Аполлона
«Что нужно говорить, когда? Сейчас? Боже правый, почему бы ему хоть на миг не отвернуться? – в необычном волнении Филипп мечтал собраться с мыслями, - как же ему чертовски к лицу золото». В голове по чуть-чуть начинало шуметь, и сегодня принца это беспокоило: «Я же не животное, чтобы меня доносили в беспамятстве до моих комнат, – с упоением грыз себя юноша, хотя такое случалось только однажды, еще в детстве. «Да он меня и не донесет, да я и не позволю ему увидеть меня таким, - продолжалось на хмелю в голове, хотя сама мысль о беспомощности в эмоционально интимный момент вынуждала остановиться на мысли. Звучит небрежно-величественное: – Принесите еще вина. Все было пышно, казалось, чтобы восполнить собою отсутствие Его Величества. Откровенно говоря, Единственный брат короля Филипп сам ценил помпезность мероприятий, на которых он – неизменное украшение, архетипичный персонаж, чьи мизансцены даже не прописаны. А еще он не признавал излишеств в чем либо и очень любил временами им предаваться. К примеру, любил вино. Данное празднество – как и большинство ему подобных – не находило в его сознании реакции, даже отголоска. За столом было не то необыкновенно тихо, не то настолько громко, что голоса сплетались в плотную материю, сквозь которую не вырваться и не понять разницы. Бокалы, графины, вазы и зеркала – всякое стекло переливалось пламенем свечей. Кружево, шелка, карты и танцы, вина и яства – вряд ли молча. Луна взошла рано, и сегодня дворец искрился её светом. Его величество с матушкой по левую да Мазарини по правую руку был где-то с не очень официальным визитом, отчего почти все при дворе остались в Пале-Рояль, не изменяя своей привычной праздности. Совместно было принято решение единолично доверить Филиппу организацию парочки увеселительных вечеров. Не сказать, что Её Величество Анну Австрийскую вгоняла в дикий восторг его меланхолия и пока только намечающийся образ жизни, но она доверяла придворному воспитанию, как ничему другому. Пускай за ним и нужен глаз да глаз, да только он едва ли на мгновение останется здесь один. А при дворе младшего сына с ребячества любили, оберегали и часто покрывали. Его всегда направляли по пути, который он волей-неволей избрал сам. В это вечер он присутствовал за столом физически, сидел во главе и даже, помниться, сказал пару слов о высоком перед началом. Думать же ни о чем другом, как предстоящем вечере, он не мог. Молодой человек в другом конце стола загадочно улыбался будто бы сам себе и, не отрывая взгляда, смотрел в сторону принца. Смотрел с неподдельным детским восторгом, невинно ровно настолько, насколько такой неприкрытый жест может быть невинным. Он был моложе, уместнее даже сказать младше Филиппа – совсем ребенок и совсем один при дворе. Его представили с месяц назад, и хоть в высших кругах его едва принимали за человека, менее разборчивые в связях успели заметить его остроумие и плутовской огонек в глазах и прочили ему карьеру. Иногда добавляли, что именно при Филиппе Анжуйском. Вопреки изящному кружевному жабо и, быть может даже, золотым пуговицам, юноша походил более на пажа, чем на полноценного игрока за этим столом. Чем ловчее он переводил разговор, смотрел в глаза и не только, чем органичней он паясничал, тем больше казалось это глазу Филиппа неестественным. Как излишне совершенный французский его матери. Герцогу показалось, или этот человек даже поднял за него бокал – что за дерзость? Трудно не понимать столь выразительные намеки, но положение принцу позволяло. У него не было причин подбирать слова и подергивать мускулами от волнения – на нем не было никаких обязательств. Но как иначе? Да и вызывающее поведение его недавнего знакомого служило добротным и очень нравственным оправданием. Филипп еще слишком молод для распутства, ему стыдно за свои желания и не по себе от того, что любой при дворе готов их исполнять. От этого желание теряет свою главную ценность, плод уже не столь запретен. Только страх, неуверенность и надежды на что-то позволяют любви не потерять её ребяческий шарм. Филипп еще никогда не приглашал никого в свои покои. За исключением прислуги, которая, к счастью, была довольно осведомлена и сообразительна, чтобы рассыпаться в объяснениях не приходилось. Там бывали и люди благородной крови, гораздо старше, однако исключительно по своей благородной инициативе, когда последнее слово оставалось за герцогом. Единицы из них впоследствии становились ему близкими друзьями. Если бы он видел сейчас хоть кого-то, то захотел бы увидеть одного из них. Блюда менялись с головокружительной скоростью. За движениями одинаковых молодых людей едва можно было уследить, что делало сервировку зрелищем сомнительного удовольствия. «Значит, все смотрят и все на меня? – осенило Его Высочество. – И пускай». На него действительно поглядывали, кто из беспокойства, кто по долгу службы, а кто из любопытства. Количество выпитого им вина и несоразмерная с ним бледность только провоцировала шепот. Для них эта дань уважения была прикрытием банальной жажды увеселений, в то время как чей-то робкий взгляд пробивался к Месье сквозь фасад глубокой озадаченности. Сейчас шевалье озадачен вином, не слишком приличными шутками, душой довольно-таки бездушной и безнравственной компании мужчин и женщин. Странно было – особенно с расстояния, с вином и в суматоху - видеть этот алмаз в подобной грязи, некрасивую женскую руку, что откинула его локон – шевалье передернуло. Он понял неловкость своего взгляда, в особенности того, как он был оборван. Краска почти коснулась и без того еще румяных щек, но он вовремя поймал маску. Замешательство было замечено и, сколь возможно, подмечено. Но не всеми: – Шевалье, вы не составите чуть погодя нам компанию в карты? – до рукава снова невзначай дотронулись. – Что? – непонимающе огляделся юноша, не сразу обнаружив в суматохе источник звука, – В карты? Я вовсе не такой уж игрок. – Ну как же вы можете… – дама была значительно старше и, в отличие от двух других компаньонов, спокойна за свою родословную и имения. Однако никакая перспектива в тот миг не прельщала. – Денег нет даже сесть за стол, – осторожно оборвал де Лоррен, жестом попросив вина. Дав оппоненту минутную передышку, де Лоррен возобновил тонкий, как золотая нить, что тянулась сквозь живой и неживой антураж, зрительный контакт. На этом этапе периферия вроде престарелых нимфоманок уже не играла для него никакой роли. Для него был второй бокал, для Месье – уже пятый, последний распитый за столом.***
Он вырвался подальше от всех ртов и глаз, которые по ощущениям укрывали его с ног до головы, как платье Елизаветы Тюдор на том позднем портрете, только были не его, а чужие. Ему некуда было деть себя, как в роскошный парк Пале-Рояль, симметричный, угловатый, почти не тронутый освещением и залитый жиденьким молочком ночного светила. Там он был у всех на виду и чувствовал это, понимая, в то же время, что интересна его прогулка не многим. И впрямь, его проводила туда все та же пара зеленых глаз, что весь вечер не находила себе иного места. Принц шел все быстрее, боясь, что молодой человек последует за ним. На каком-то уровне Лоррен смог это прочувствовать и бесшумно отошел от окна. Герцог все отдалялся от дворца, пытаясь укрыться в голой безвкусной растительности. Он не хотел видеть свое самолюбие задетым. Филиппа Анжуйского – и отчасти спустя годы уже Орлеанского – могло ранить как недостойное предложение со стороны, так и затаившееся в нем самом желание. Легче всего оскорбить меланхоличного молодого человека всегда удавалось ему самому. «Отчего ему столь приятно меня мучить? Я оступился, дал понять свою ошибку – кто он такой, чтобы как-либо трактовать мои действия? – он говорил это почти вслух. - Но только бы я не ошибался». Месье с первых минут знакомства чувствовал в шевалье нотки отчаяния: тот, видимо, готов был пойти на многое, чтобы выжить (не на все, ибо всего он элементарно не успел еще повидать) в суровой дворцовой действительности. Он, однако, не спешил прыгнуть в первую попавшуюся койку, он даже не думал прыгнуть в койку к брату Его Величества. А теперь, оказалось, хотел и явно не менее Филиппа ждал момента, как все загадки, догадки и разгадки между ними разрешатся. Логично прикинув, тот продолжал: «Он же не подойдет сам – не сможет и не захочет. Но ведет себя так, будто я уже готов его принять». Хотя едва ли наглость была в этой игре оружием. Далее убегать не было смысла: вокруг и так почти ничего не было слышно, кроме шелеста скудной листвы. Звездное небо раскинулось над королевским дворцом покорной картой, готовое стерпеть любой вынесенный ему приговор. «Звезды вольны в своем праве покориться, им нечего терять перед лицом страшного суда, они просуществуют целую вечность, но и вечность им дана всего одна» - так разве никто не говорил? Самая яркая из звезд, что попались ему на глаза, начала медленно описывать небосвод, стекая, как по стенкам прозрачного купола, вниз – самая счастливая.***
В зале блестело все: от золота, зеркал и хрусталя, до украшений, пьяных глаз и вспотевших лиц. Пудра с них была еще менее верна владельцам, чем деньги и элементы туалета. Юный шевалье теперь стоял особливо, изредка покушаясь на чуть недозрелый синий виноград. Его костюм выигрывал умеренностью, что не могло не броситься в глаза на подобном празднике жизни. Он был по-человечески красив, из тех людей, что сберегут игривость взгляда на года, но лишат его невинности. Его поведение остерегалось крайностей, хотя месяц при дворе и лет семнадцать ещё бог знает где подпортили его манеры: Арлекин по профессии, романтик по несчастию. Не зря говорили, он и впрямь был похож на ангела, но ангелы редко доводят до греха. Секрет до поры до времени будет неизвестен и ему самому – секрет в загадке, в неоднозначности фигуры, в нетипичности персонажа. Мелкие золотые кудри роднили шевалье с херувимом, но при любой погоде в них пылал огонь преисподней. Его взгляд был ласковым, у него были красивые глаза, но это были глаза маленького дьявола. Он был создан очаровывать. За время отсутствия Филиппа кутеж стал вконец безыдейным, увеселения – бессмысленными и беспощадными. Отсутствие уполномоченного лица позволило душам пуститься в бесконтрольный калейдоскоп желаний, каждое из которых в этом храме можно воплотить. Герцог Анжуйский прошелся вдоль продолговатых, богато убранных столов, за которыми если и остался кто-то, то увлеченный своим спутником или спутницей настолько, что уже не мог докучить королевской особе унизительным приветствием. Он чувствовал, что де Лоррен ждет какого-то жеста, знака, что он понят правильно. Теперь вопрос стоял иначе: «В какие слова облечь нечто и так очевидное?» Никто действительно не смел трактовать его действия, сказать можно только прямым текстом: «Вспомни, что не раз говорили тебе, что ты сам говорил камердинерам. Это то же самое. Вот так просто и не более, от тебя не ждут Шекспира». Действительно, нужно просто сказать одну из банальных готовых фраз: игривое «Не составите ли вы мне сегодня компанию?», лаконичное «Проводите меня до покоев», властное «Я буду ждать вас у себя». «Как же похабно это все звучит!» - думал он, поглядывая на мальчика с виноградом. С расстояния ему казалось, что он слышит, как шевалье лопает виноградинки безупречными белыми зубами. Дистанция по возможности стремительно сокращалась, это было решительное наступление кавалерии, пока тактики со стратегами в своих шатрах еще лихорадочно принимали решения. А что их принимать? Унизить своим жестом обоих будет недостойно, неприятно, в вине сегодня и так был замечен осадок – сложить оружие: – Шевалье де Лоррен? – сделать вид, что вы видитесь впервые – даже уже не смешно. Хорошее начало. – Добрый вечер, Ваше высочество, - юноша не рассчитал ситуацию и старался держать лицо, даже добавить речи развязности. Он задерживал громкое дыхание и не сводил глаз. – Как вам нравится сегодняшний праздник? – принц отправил виноградинку в рот, минуя тонкий слой помады, жестом, не свойственным особам его положения. Молодого человека напротив это, казалось, привело в едва заметное смущение. Филипп отдал бы тогда все сокровища короны, чтобы знать, что этот румянец был настоящим. Чьи-то тонкие, фарфоровые на ощупь пальцы осторожно коснулись его руки, и волнение разнеслось по телу. Внезапно фигура принца растворилась, и шевалье увидел ребенка – как он сам, только более хрупкого, будто игрушечного, и абсолютно точно сотканного из света. Он смотрел большими прозрачными глазами сквозь де Лоррена в вечность, но ясно было, что видел только его. Филипп молчал и сказал этим более, чем следовало. Рука больше не касалась, не сжимала кисть этого мальчика – она обволакивала её. Этот жест, вероятно, единственно давал принцу силы. Один глубокий вдох: – Через полчаса, – проговорил он из последних сил, и, казалось, готов был упасть без чувств. Но, отняв руку и оторвав взгляд, он вновь обрел себя и был посланником бога на земле – больше, чем королем, лучшим, чем король. Пройдя несколько шагов, он остановился и обернулся: Лоррен готов был поклясться, что эта улыбка исцеляла.***
В такие моменты никогда не знаешь, куда себя применить, в какой угол забиться, что есть, что пить, что делать. Шевалье все еще боялся выйти в сад, так что ограничился узкими коридорами, где не было ни души, и просторными зеркальными залами, где копошится неделимое человеческое месиво. В голове доходило до крика: «Мерзавец, зачем? – это было лишком, даже для Лоррена, - Ты видел, видел эти глаза? У него дрожала рука. Подлое, низкое животное. А он еще к тебе прикоснулся!» Юноша ненавидел себя. Ему были неприятны манеры, которыми он обзавелся в этом гадюшнике, хитрость, лукавство. Ему пару раз говорили, что он-то может рассчитывать на самого принца, но он ни на кого, черт возьми, не рассчитывал! Тот был еще ребенок в облике Апполона, который еще не знал о своей красоте. Но он ведь принц этого хотел, он говорил об этом, пускай не словами, но очень конкретно. Ведь так? Они беседовали лично до сего дня только раз, в парке в сумерки, по внезапной инициативе герцога Анжуйского. Едва ли ему было что сказать, но разговор шел своим плавным танцевальным шагом и, очевидно, приносил участникам долю удовольствия. Филипп был немногословен, говорил спокойно, немного холодно, но нежно и внимательно следил за каждой звездой, что появлялась на небосводе. Могло показаться, что он обделял вниманием собеседника, но от его мнимой небрежности и почти кокетливой рассеянности невозможно было оторваться. Он задавал шевалье вопросы, ответы на которые вряд ли были интересны кому-то еще, делал долгие паузы. Потом и вправду увлекся, рассуждал о звездах и парковом ансамбле, о Мольере, цены которому еще не знают, по секрету рассказал, что уже пригласил его с труппой обратно в Париж. Он смеялся, восклицал, мог схватить Лоррена за руку и указать куда-то в пустоту, посмотреть ему в глаза и искать там понимания. «Он разглядел во мне меня», - повторял себе ночь напролет шевалье, а такой близкий ему всего несколько часов назад человек в это время читал греков и взволнованно взывал к их богам: «Что я наделал?» С тех пор, а прошла пара дней, принц не соизволил с ним более заговорить, а на праздник вовсе не явился. Он не избегал шевалье, а ровно на него смотрел, будто ничего никогда и не было. Лоррен всего-навсего взял на себя дерзость сделать первый шаг, не имея права ни на что, кроме как просто взглянуть на «того» Филиппа. Да только могло случиться, что это был сон, дурман, желаемое вместо действительного – что ничего никогда и не было.***
Откуда-то доносились голоса и музыка. Ослепительно красивый в тот вечер принц гипнотизировал мальчика в зеркале, в ослепительных тряпках, не без пудры и помады: лучшую тряпичную куклу, что у него была – самого себя. Он выглядел необыкновенно, это была неземная красота, которую он понемногу учился видеть. Дорогие ткани и лучший портной континентальной Европы, внимательные камердинеры и отменный вкус обрамляли красивое молодое тело без намека на изъян, которые пыхало здоровьем, если бы не бледность. А за всем этим крылась худоба, угловатость, блеклость, слабость, неловкость, порок – абстрактные слова, все, за что успеваешь ощутить стыд до своих восемнадцати. «А может просто титул? Здесь есть много красивых девушек, что предпочтительней при наличии выбора (с чего бы это?), но нет настоящей принцессы, - раздумывал он, не отрывая взгляда и проводя рукой по черным, с драгоценным отливом волосам, и заключил: - а может и просто тело». Дверь открылась со скрипом, но без стука. Выглядело так, будто никто никогда не подозревал о цели этой встречи, и вселенная столкнула их тогда случайно, взволнованных и совсем не готовых. Заговори они тогда, они, заикаясь, просили бы прощения, роняли слезы и пафосные тирады, как это делают дети на импровизированном поле боя. Но они молчали в религиозном воодушевлении: один видел перед собой обессиленного, бестелесного бога, другой – падшего, но все же ангела. В зале, в парке, при свете дня или ночи в жилах Филиппа Анжуйского светилась голубая королевская кровь. В дорогом костюме, отделанном серебром не из экономии, а от того, как божественен принц в серебре, с искренней уверенностью, что мир не пошатнется, пока он не приложит своей легкой руки, с прозрачно-голубыми глазами, которые ведут счет вечности. Кто-то из его старых «друзей» много лет назад прозвал его «лунным Аполлоном». Герцог сходу налил себе бокал рубиновой жидкости и осушил его, налил второй и отошел к окну. Он снова смотрел сквозь пространство и время. И все застыло. Неловкий гость не сразу заметил, как взгляд принца плавно проплыл по комнате и остановился на нем, скромный и ненавязчивый, потайной, но открыто-спокойный. «В эту ночь нам уже не разминуться» – витало в воздухе. – Ваше Высочество, – юный шевалье подошел к окну, уже не помня себя: «Что я делаю? Хочет ли он меня здесь? Хотел ли вообще принимать?», – но по взгляду понимал, что поступает единственно правильно. Он касается густых, гладких иссиня-черных волн и отводит прядь от скулы, когда юноша из света напротив него опускает глаза с такими же прозрачными веками: – Филипп, теперь только Филипп. Попробуй, - он протягивает бокал с едва заметным полукругом помады. Шевалье берет граненое стекло из уже знакомой руки, украшенной перстнями, вопрошая взглядом: «Неужели можно?» – и делает неуверенный глоток. Вино было терпкое, крепкое, даже, казалось, горчило – вино было не к месту. Принц ждал, пока он отставит бокал. – Филипп, – шевалье сделал паузу, чтобы прочувствовать, что обоим наконец комфортно, но тот уже прикрыл глаза в качестве согласия. Филипп был одновременно и куда искушенней в вопросах любви, и куда невинней в своем к ней отношении. Один страшился самого чувства, другой не умел воплотить его. Им обоим бы невзначай шепнуть: «Не так серьезно». Подул прохладный ветер, в голове застучала музыка из нижнего зала или некая своя музыка, сердце буквально разрывало грудную клетку и больно билось о плотную ткань. Он его поцеловал. Так, как целуют ради самого поцелуя, как не сыграют у Мольера ни за какие деньги. Он коснулся алых от вина и помады губ, один, другой раз, нерешительно – они были совершенно гладкими и сладковатыми на вкус. В тот момент он почувствовал, как медленно и бережно открывались они друг другу до того, и как неспешны и доверительны эти прикосновения теперь. В тот миг перед ним распускался прекрасный ночной цветок. Шевалье внезапно понял, как боялся этого. Взгляд Иоанна Крестителя во время трапезы, скрытый под маской чистоты, оказался неискушенностью и высоким чувством, скрытым под маской бравады. Место подле Филиппа ему прочили по слухам, а вот любовь, которой он подвергался по тернистому пути ко двору, напоминала добровольное изнасилование. В душе ему было приятно – пускай и с разрешения – самому взять принца, но он не мог более чувствовать уверенность на незнакомой территории. В прозрачной воде серых глаз отражалось величие луны, в зеленых блестели искорки волнения. Филипп разомкнул поцелуй и отрешенно засмотрелся, как уже делал не раз. Мягкая, теплая улыбка пробежала по недавно еще холодным губам. Он наклонился, попав под струю шелковых золотых волос, и бережно поцеловал его в шею: – Чего ты боишься? – шевалье, как и тогда, взяли за руку и направили к свету. Комнату освещал камин. Присев на край огромной постели, они снова начали с долгого поцелуя. Языки пламени по-настоящему заиграли в волосах у шевалье, да так, что и впрямь верилось, что на землю снизошел ангел. Принцу в это верилось. Сам себе юноша представлялся грязной уличной шавкой, дворнягой, бедняком, которого приютили со всей добротой в порядочном доме, а он испражнился на ковер. Шевалье знал: в какой-то момент Филипп почувствует, что у него не такая нежная кожа, по-ребячески неловкие движения, дурной костюм и не достаточно чистые помыслы – что он чужой. Вот бы избавить Его Высочество от пагубных иллюзий – ведь нельзя так пронзительно смотреть, затаив дыхание, на банальный объект желания. А ведь, кстати, долго ли можно смотреть в глаза проститутке? Он повторял себе через силу, но без остановки: «Отведи ты взгляд, закинь ногу на ногу, разденься, в конце-то концов – он и сам будет рад тебя выставить. Доведи его до слез и пусть тебя четвертуют на рассвете, но больше ты его не коснешься» - легче сказать, чем сделать. Еще куда легче поддаться соблазну и замолчать. Это была невесомость, которую ощущаешь при погружении в воду, приливы и отливы, момент погружения и первый глоток воздуха. Два прекрасных юноши, готовые предаться плотской любви ради удовольствия? Почему нет? Но все-таки нет. Это две чистые души, готовые слиться в одну, готовые ждать вечность и вечность быть вместе, лишь бы подарить друг другу мгновение счастья. Шевалье учился тому, чего хочет принц, что ему приятно, а главное начинал чувствовать, что приятно ему самому: как его целуют в висок, гладят по растрепанным волосам, как знакомые пальцы медленно расстегивают дешевые позолоченные пуговицы. Он первый снимает с Месье жюстокор и видит перед собой мрамор достойный руки Микеланджело, первый касается его изящной ладонью, первый целует. Каждому уже хочется изменить темп, изменить плоскость, избавиться от одежды или наплевать на нее. Но каждое действие напоминало собой некий магический ритуал, это было частью церемониала, нарушив который можно разрушить все. Только полностью обнажившись, и взглянув друг на друга, они избавились от напоминания о той, другой жизни, о дворе, застольях и о том, сколько стоят пуговицы. Юноши не могли наглядеться друг на друга, они были, будто братья – одинаковы во всем и столь различны. Молодой принц чувствовал на себе давление, ответственность за неискушенное создание, впервые очутившееся в роскошных покоях, не знавшее любви без принуждения. Он не имел ни малейшего желания козырять своей раскованностью – перед кем? Меньше всего он хотел показаться старым бесцеремонным развратником вроде тех, что приходили к нему, едва он оформился как юноша. Он знал, что утратил блеск, присущий его ночному гостю. Ему было стыдно быть таким, ему верилось, что он – таким, каким его воспитали, таким, каким он был в силу долга – был выше низменных страстей, и он знал, что это ложь. Пусть так, но как сладостно бывает падать. Принц потянул его за собой, и едва ли Лоррену доводилось лежать на лучшей постели. Они снова были не причем, но обоим волей-неволей пришлось признать, к чему склоняется этот вечер. – Ты уверен? – шевалье благородно поднял глаза, полные нежности, и с запозданием осознал дерзость обращения. Ответа не следует. Вот уже Месье примеряет на себя таинственную улыбку с полотен Леонардо, берет по-женски изящную ладонь и по очереди целует каждый палец перед тем, как взять их в рот. Лоррену более и не нужно слов, его тонкие пальцы один за другим проникают внутрь, и он сам невольно улыбается при виде румянца на бледном вытянутом лице. Скорее сам себе он прошептал: – Я только не хочу причинить тебе боль, – «какую испытал я» почти сорвалось, но кто дал ему на это право – Филипп уже прикрыл глаза от удовольствия. Тут шевалье в последний раз окунулся в прозрачные глаза, полные безоговорочного доверия и вмиг забыл обо всем. Забыл, как сам был на месте принца, как его, словно тряпичную куклу, швыряли и передавали по рукам, как он не мог ходить, сидеть, как едва хотел жить. Он был бы товаром при любом дворе, его тело поберегли из жалости. А ведь что было бы с ним, не будь он красив? А какая разница? Обнимая этого удивительного человека за талию, де Лоррен медленно входит, не до конца, ища успокоения в глазах напротив, которые уже не искали ничего. Фарфоровая статуэтка, хрустальная ваза самого короля, самого Господа бога – с чем еще сравнимо то, к чему ему дозволено прикоснуться? Этот ангел с роскошными золотыми волосами действительно должен был стать хранителем, он переживал, оберегал, успокаивал – сражался со всем миром за блаженство момента. Принцу оставалось только сдаться, перестать наставлять, сделать вид, что у него вот так впервые. Не он старше, увереннее, сильнее, но наоборот. Каждый мускул его тела, каждое движение, каждый вздох подсказывали шевалье, но тот внезапно чувствовал приятную ответственность за обоих. А у принца так действительно впервые. С момента первого поцелуя Филипп понял, что слишком слаб, чтобы не отдаться. Что будет вести, помогать, ублажать, лишь бы заставить поверить в себя. Ему нужен был рыцарь. Он лежал на спине не чувствовал под собой постели, не чувствовал себя и думал о звездах. Время замкнулось в цикличности движений. Ни для кого не секрет, что мальчик вряд ли повторил бы подвиги старших товарищей Филиппа, но ни один, ни другой не помнили, как скоро он кончил. Затем он осторожно, слишком медленно и не очень умело начал ласкать губами принца, волей-неволей растягивая его удовольствие настолько, что по итогу тот упал на подушки почти без чувств. Когда они уже раскинулись на постели, Единственный брат короля, напрочь забыв о небесных светилах, подкатился к Лоррену и, упав густой чуть влажной шевелюрой ему на грудь, приобнял. В этих мирных, едва осязаемых объятиях они нашли друг друга и каждый себя. Они путано говорили о путаных вещах, пили еще вино, Лоррен рискнул угостить Филиппа виноградом с рук и не только – ничто не кончалось, и ночь была удивительно длинной.***
Сквозь тонкие веки яркий утренний свет доходил до сознания Лоррена. Память его подводила, ибо все: мебель, убранство стола, книжные полки, разлитое вино необыкновенно виноградного цвета – каждая деталь интерьера казалась неправильной и совершенно незнакомой. В комнате было светло и, вопреки пряному букету, царящему в воздухе, легко дышалось. Он видел атласные кудри на шелковой наволочке, с любопытством рассматривал мраморный силуэт, отчего-то очень знакомый, пробовал все это глазами, что-то на ощупь, даже хотелось на вкус – чтобы точно запомнить. Ему не хотелось вспоминать личность человека, разделившего с ним его с детства беспокойные сны, ему не хотелось признавать в самом себе шевалье де Лоррена. Должно быть, это только сказка, сказка длинною в жизнь. Только вот зачем так нужно запечатлеть каждый миллиметр? «Меня не должно здесь быть, когда он проснется, – его как будто резко отстранили от сна, окатив ледяной водой, – такие, как я, покидают покои до рассвета». Солнечные зайчики уже вовсю забавлялись с его золотисто-пшеничной гривой, когда он раздумывал, как бы не разбудить мирно спящего молодого человека рядом. Он еще не до конца понимал, какие именно «такие», но со всей данной ему серьезностью пытался прикинуть, который час, и кто кого в котором часу начинает искать: «А если меня здесь увидят? Что скажут о принце?» – лейтмотив последовавших беспокойных движений и мыслей. Он осторожно освободился от объятий, взял одежду, чтобы привести себя в порядок в соседней комнате - только бы не разбудить. Но так как бывает нельзя отказать себе в удовольствии, он обошёл постель со стороны Его Высочества и наклонился для почти детского поцелуя. – Не уходи, – Филипп умел сбить с толку, как сейчас, перебив его перекатился на другую сторону кровати, чтобы Лоррен снова мог прилечь. В этой полуосознанной просьбе разрешилось все: борьба гордости с желанием хоть раз сдаться, желание быть рядом со страхом отторжения. Ему ведь не хотелось никуда уходить еще как минимум целую вечность, ему хотелось смотреть и прикасаться. – Ты голоден? – не поднимаясь с подушки, спросил Филипп, - как насчет завтрака? – Не уверен, что вам стоит компрометировать себя моим присутствием, – в юном шевалье заговорили дурные манеры, пустое кокетство, за которое сразу стало стыдно. В ответ на что, принц солнечно улыбнулся, зарылся фарфоровыми пальцами в золотистую копну и, едва коснувшись губами, поцеловал. Они не читали мыслей друг друга, у них уже не было мыслей, каждый только чувствовал слабости другого, уважал их и готов был восполнить. Эта улыбка освещала вечность, и шевалье это чувствовал. Он чувствовал себя дома, там, где ему всегда следовало быть и где он всегда будет – рядом. Не игрушкой и не банальной прихотью, не средством, а целью, не мимолетной слабостью, а уязвимым местом. Во отчего-то влажных глазах напротив теплилась любовь. – Знаешь, я скажу, только не смейся, – задумался Лоррен, – отныне, мне верится, каждый день, когда я не могу коснуться тебя, почувствовать тебя, твой вкус, будет полон скорби и утраты. Есть нарциссы, которые любят себя в искусстве — они любили себя друг в друге. Едва ли кто из них когда-либо находил это смешным.***
Теперь он часто пьет, зная, как больно близкому человеку быть причиной этих состояний. Он мог бы осушить все погреба, но лишь один человек знает, сколько Филиппу действительно можно выпить. Пускай до беспамятства, но ему хорошо. Ему спокойно на душе и он снова бывает ребенком. По всей видимости, он больше не может заснуть рядом с Лорреном трезвым. Спасибо, что не лауданум. Его нетрудно достать, Месье не постыдился (а даже возгордился) бы теперь указать его как статью расходов, с радостью замкнулся в пространстве стеклянного флакона и позволил бы человеческому в себе окончательно уступить внеземному. Ему было бы спокойно. Но кому, кроме Лоррена, дано представить, как исхудало бы изысканное тело, побледнела и охладела фарфоровая кожа, как прозрачные глаза бы потемнели и навсегда обратились вовнутрь, как растворилось бы и так едва уловимое. Было бы тогда ради чего не спать ночами и просыпаться по утрам? К счастью, подобное не имеет места быть. Человек с некогда такой солнечной улыбкой по утрам не мог резать пускай некогда, но так любимого по живому. Вино было напитком под стать Филиппу, по-королевски гордое и случайное – едва ли не единственное в нем, что взывало к тьме дионисийских истин. Алкоголь и свет от камина делали оттенок кожи теплее, дыхание было глубоким и горячим, каждая клетка тела была полна жизни. Принц был распахнут всему миру и храбр так, как бывают безумные. В этот долгий миг он готов был поверить всему, пойти на край света за тем, за кем готов пойти, и спрыгнуть вниз. Но всему своя мера. Нагота и пряный запах вина в ту ночь не отдавали пошлостью – Филипп давно не выглядел столь невинным и беззащитным. Уставший, заигравшийся ангел, Апполон, упивающийся своей красотой, обремененный ровно настолько, чтобы мечтать отречься. От такого становилось не по себе хорошо. Шевалье де Лоррен больше не мог себе позволить быть маленьким ангелом - бояться, смущаться, давать слабину. Его герцог был бессмертен, жил во всех эпохах одновременно, был мудрейшим и чистейшим, вне законов и иерархий, на вершину одной из которых шевалье сам хотел его взгромоздить. Де Лоррен же был смертным, который рос, взрослел, старел, страдал, совершал ошибки, каких иной не мог бы себе позволить, а другой мог бы и не прощать. В свете событий шевалье знали при дворе хитрым дьяволом в расцвете лет, не менее, не более. Но он был рядом, точно знал, когда убирать все запасы из покоев, как успокоить расшатанные нервы и уложить в постель, как разбудить наутро. Сам Филипп Орлеанский лежал обжигал дыханием его кожу, обнимая его, и сквозь сон шептал – кто знает, вдруг его имя? И ничего более, и целого мира было бы мало, чтобы заменить ему это. Тепло медленно разносилось по телу – Лоррен тоже немного выпил, но суть была не в том. Снова единое целое и им снова тесно, не хватило бы всей Франции, чтобы уместить свои мечты. Свою, одну на двоих, на одного – лунный принц умиротворенно спал. Ему нет оправдания: «Ты все такой же жалкий, борешься с собой, углядев в подобном повод для похоти» – шевалье находил в самоунижении особую прелесть, в эти минуты он доводил их и без того полную полярность до пределов. Знай об этом Филипп, он сказал бы, что после таких мыслей не живут, но зря. Вопреки своей воле, он испытывал желание. Все чувства обострялись. Шевалье ощущал сердцебиение, дыхание, порывы ветра, различал их нюансы, умел понять, как, например, сейчас, когда человека рядом с ним сквозь сон пробирал ночной холод. Перевалило за ту отметку, когда любой, даже самой жаркой летней ночью становилось свежо, и сухой холодный воздух не без труда колыхал тяжелые шторы. На Лоррене был изысканный, расшитый золотом халат, подаренный несколько ранее, на Филиппа только и удалось набросить его собственную рубашку. «Пускай разгоряченный вином, но он вполне может замерзнуть», - он слегка приподнялся с нагромождения подушек и оглядел постель, в поисках одеяла. На другом конце этого мысленного клубка ему думалось, как бы укрыть спящего принца и оставить на пару минут одного – непозволительным было бы делать это здесь. Ровно так же непозволительно отказать себе в удовольствии смотреть. – Не уходи, – тихий голос перебил его движение. Часто ли он за все эти годы просил об этом? Не то, чтобы Лоррен так редко покидал принца, скорее последний всегда, с самого первого дня был уверен, что тот вернется. И снова вмиг разрешилось все. Шевалье де Лоррен не смел больше двинуться, его дыхание стало медленным и очень тихим. Филипп не мог видеть, что он плакал, без единого звука, в немой истерике, в неосязаемой симфонии отчаяния. И боялся, что грудная клетка слишком резко содрогнется. Он поглаживал волосы с недавних пор похудевшей ладонью, а свет из камина нырял то в глянцевые кудри, то в сердцевину черного сапфира на пальце. Кольцо спадало, но Шевалье де Лоррен никогда его не снимал. В роскошных покоях, под звуки ночи, под треск камина и сбивчивое двухголосие сердцебиений, он в который раз слышал шепот: – Я больше не буду.